Реальная история создания культового советского фильма «Д’Артаньян и три мушкетера»

Led Zeppelin гоняли на мотоциклах по коридорам отеля. У Фредди Меркьюри на вечеринках ходили карлики с подносами кокаина на головах, Motley Crue соревновались, кто больше раз за время турне окажется в одной постели с мамой и дочкой одновременно. Захлебнуться рвотными массами, пережить клиническую смерть, заразиться СПИДом — красота! Умели жить (и особенно умирать) звезды рок-н-ролла! Из уст в уста передаются байки про их загулы, обрастают фантастическими подробностями.

Одно печалит. В отечественной новейшей истории ну совершенно нечем поживиться в плане рок-н-ролльной мифологии. Героической, диссидентской, духовной — пожалуйста. А вот так, чтобы «жечь», как сейчас говорят, — этого нет. Ну кто? Комсомольский актив в обкомовских банях? Жванецкий? Высоцкий? Да, пожили, но все же без огонька, без декадентской выдумки, легенды слагать не о чем. Фольклор безмолвствует. Пустыня. С одним лишь оазисом. Говорят, на съемках «Трех мушкетеров» в 1979 году Боярский со товарищи творили такое! Амфетамины, дескать, свальный грех, криминал, ни единого трезвого кадра, одних детей, мол, потом народилось несколько десятков. Есть фольклор, есть! Слава тебе, господи!

Сейчас участники тех событий постарели на тридцать лет, они уже дедушки, причем изрядно замученные похабными вопросами вроде «Практиковали ли вы групповой секс?» и «Была ли у вас белая горячка в кад­ре?». Смехов-Атос наотрез отказался обсуждать былое, Боярский и Смирнитский-Портос изъяснялись крайне сдержанно, и общий смысл наших бесед сводился к тому, что джентльмены не занимаются смакованием своих похождений. Зато режиссер Юнгвальд-Хилькевич выпустил книгу «За кад­ром», в которой живописал мушкетерское закулисье, чем подверг себя критике остальных. «Болтун»!» — так, не сговариваясь, обозвали его Боярский, Смирнитский и Владимир Балон (де Жюссак). Но начнем с начала…

Режиссер Юнгвальд-Хилькевич (не имя-отчество, как ты подумал, а фамилия; зовут его Георгий Эмильевич) получил заказ на съемку кинофильма о трех мушкетерах от Госкино в 1978 году. На его счету была культовая авантюрная картина «Опасные гастроли», которой власти не давали большого хода из-за участия в ней Высоцкого и полуголых девочек с канканом.

Так или иначе, опальный режиссер приступил к пробам. На роль Атоса помимо прочих претендовал Василий Ливанов. Он дважды появлялся в Одессе на пробах — по словам режиссера, прекрасных, но безрезультатных. В какой-то момент Ливанов окончательно перевоплотился в Холмса и исчез. После долгих уговоров на роль Атоса согласился Вениамин Смехов, которого Хилькевич приметил на Таганке, когда он играл Воланда.

Кастинг проходил трудно. Смирнитский появился с загипсованной ногой и притом довольно худым по комплекции. Тем не менее он обставил всех своих более упитанных конкурентов. Художник картины Лариса Токарева сшила для Портоса ватный костюм для придания тучности фигуре. «Это было ужасно! — вспоминает актер. — Я чувствовал себя хоккеистом на лошади!»

На роль женщины-ниндзя, леди Винтер, утвердили было Елену Соловей, но она неожиданно обнаружила себя в интересном положении. Режиссер обратился к новой претендентке — Маргарите Тереховой. «Мы надели на нее шифоновую кофточку. Без лифчика. Впервые в истории советского кинематографа в кадре была видна женская грудь не в течение одного стыдливого момента, а практически постоянно». Одновременно режиссер боролся с руководством Госкино, которое настаивало на передаче роли Светлане Пенкиной, и с собственной тягой к выпивке.

Токарева вспоминает: «Хилькевич — это же алкоголик, который на время картины завязал. Была такая история. Я сижу в комнате художников, раздается звонок. У Хилькевича совершенно пьяный голос: «Ты меня слышишь? Купи бутылку коньяку, приходи в гостиницу, зайди вниз, в туалете за веник поставь бутылку, чтобы моя Таня не видела (это была его жена, она была вторым режиссером), и я возьму». Я послала ассистента. На следующий день я увидела Хилькевича часа в два дня. Он, конечно, был с жуткого бодуна, ему было плохо. Я говорю: «Юра! Я не могу понять: мы что, сюда собрались в бирюльки играть? Ты пить будешь?» Он отвечает: «Нет, я завязал». И вы знаете, он всю картину не пил и, сколько мне известно, потом еще лет десять не пил».

Последний запой Хилькевича пришелся на требование Госкино отдать роль Констанции Ирине Алферовой, чью красоту Хилькевич не ценил, а голос и слух презирал. Он был вынужден подчиниться, но лишил Алферову голоса: песни и реплики Констанции были озвучены Анастасией Вертинской. Игорь Костолевский отказался от роли Бэкингема в знак солидарности с несостоявшейся Констанцией — Евгенией Симоновой, поэтому на роль заморского плейбоя был взят Алексей Кузнецов.

Закончились пробы, как положено, дракой в трактире. Рассказывает режиссер:

«Когда пробы были утверждены, все пошли отмечать. Жара стояла дикая, а в кафе была комната, обложенная льдом. Кондиционеров мы тогда еще не знали, это была просто обратная сторона большого морозильника. И мы туда заходили остыть после танцев. Остыл я после очередного па и вышел в зал. Смотрю: Дунаевский стоит, а его какой-то мужик к стене прижал и сует кулак в бок. Оказывается, Дуня пристал к его девушке. Мужик оказался «крутым». Все были, конечно, хорошо разогретые. Я увидел, что моего композитора убивают, и бросился на помощь. Заехал бандиту по зубам. Макс тут же сбежал, а я остался. И тут начали мочалить меня. Их-то двое, а я — один. Одного я ударил, он упал, образовалась легкая свалка. Боли не почувствовал. Потом выяснилось, что три пальца себе сломал. А Мишка за толстым слоем льда сидит себе с девицами и ничего не слышит. И вдруг в тот момент, когда мне в зубы залепили, откуда ни возьмись выскочил Боярский. И враги побежали! Как в фильме. И тут появляется Макс Дунаевский: «Где они? Сейчас я...» Ну прямо Планше из романа Дюма». Боярский сегодня лишь признает, что «какая-то возня возле холодильника была».

Так и запишем.

Третьего апреля начались съемки. Боярский вжился в образ еще до окончания гримировки — ущипнул за попу гримершу, подвивавшую ему усы, и лишился правого уса: пугливая гримерша попросту сожгла его щипцами. Актер придерживается иной версии: «За попу я хватал ее еще до грима! Да и не хватал, а вежливо поглаживал». Пришлось приклеивать искусственный ус, с которым актер и щеголял полфильма.

Боярский самолично выполнял все трюки, благо что за каждый платили пятьдесят рублей. Так, он дважды прыгнул в стог сена с пятого этажа. «Говорил, что хотел заработать друзьям на ресторан. Но на самом деле себя на прочность пробовал», — объясняет Хилькевич. «Не пятый это был, а от силы третий», — поправляет Боярский.

Первая львовская гостиница «Колхозная», куда поселили мушкетеров, по комфорту могла соперничать разве только с трактирами времен Людовика XIII: воды в номерах не было. Не было, впрочем, даже слуг с ночными вазами. В знак протеста мушкетеры вселились в номер Хилькевича в другой гостинице и устроили там пьяный дебош в стиле барокко. Режиссер засуетился. Актеров переселили в обкомовскую гостиницу.

Здесь история приобрела политическую окраску: по вечерам актеры развлекались, изображая деятелей марксизма-ленинизма, причем Боярский передразнивал Брежнева. Номера, естественно, были оснащены «жучками», и вскоре Хилькевич убедился в пародийных дарованиях своих актеров в местном отделении КГБ, где ему продемонстрировали запись. Хилькевич заявил, что артисты — «обезьяны», больше такого не повторится. Как ни странно, чекистов это объяснение устроило.

Вернувшись, режиссер попросил актеров вжиться в роли, изложенные в сценарии, и оставить современную политическую сатиру до лучших времен. Мушкетеры нехотя последовали его совету. «Мы были бесшабашные в тот момент, честно вам скажу. И даже это нас не очень напугало», — вспоминает Смирнитский. Все обошлось, только Лев Дуров за показанный этюд «Ленин с Крупской» упустил звание народного артиста: присуждение отложили на три года.

Съемки продолжались, но под вечер звон бутылок заглушал звон шпор. Спать, есть и в особенности пить в мушкетерском костюме и всеоружии стало для артистов делом чести. По словам режиссера, вместе с гвардейцами мушкетеры в нерабочее время бродили по городу в поисках «бургундского», для каковой цели чаще прочих наведывались за авансом к бухгалтеру Клавдии Пет­ровне.

Впрочем, деньги требовались не всегда. Владимир Балон, гвардеец де Жюссак и инструктор по фехтованию, излагает следующую историю. Боярский, Смирнитский, Старыгин и Балон решили отметить заселение в «Ульяновскую». Они пригласили кассиршу из магазина напротив. Вскоре после ее ухода в номер зашел солидный грузин и сообщил потрясенным мушкетерам, что они ставят его в то же положение, в какое д'Артаньян ставил галантерейщика Бонасье, только он не галантерейщик, а директор магазина, а кассирша — его любовница. В обмен на неприкосновенность своей подруги он протянул актерам ключи от винного склада... «Это было время, когда после 19 часов достать спиртное было просто невозможно. А тут «Посольская», «Лимонная»... Разве ж устоишь?» — заключает Балон.

Портос придерживается иной версии: «В то время продавали спиртные напитки с 11 часов, а напротив был продовольственный, где работала эта кассирша. Она была симпатичная, но мы особенно на ее честь не покушались, мы решили ее заарканить из корыстных побуждений. В общем, договорились с ней до того, что нам чуть ли не в номер доставляли все, что мы заказывали по телефону. Так что это был такой сервис. А он приревновал зря. Девушек было и так много…»

Эпос Хилькевича «За кадром» содержит еще один характерный эпизод: «Должен вам сказать, что однажды мушкетеры пропили все, что можно, и суточные в том числе, сидели голодные, а потом пошли в магазин и украли там ящик с копченой рыбой. Неделю только это и ели. Боярский, Смирнитский, Старыгин и Володя Балон. Иногда к ним присоединялся Веня Смехов. Смехов реже был…»

В краже сознаются все участники, но сваливают ее на тогдашнего участника массовки, а ныне известного актера Георгия Мартиросяна. «Он отвлекал продавщицу, а мы стащили этот ящик. И меняли эту рыбу потом. Но не украли, а взяли в долг. Потом извинились и отдали деньги», — комментирует Боярский.

Вспоминает художник Токарева: «Сказок сегодня очень много. Но ребята пили. Старыгин так напивался на съемках, что для того, чтобы выяснить у режиссера, когда приезжать на съемки, он к нему на коленках подползал: «Юра, я приезжаю в среду». Юра: «Нет, в понедельник». Старыгин посидит, подумает: «Юра, я в среду приезжаю?» — «Нет, в понедельник». В общем, они не могли понять друг друга. У Хилькевича, конечно, было огромное терпение».

Терпения хватало не всегда. Найдя Боярского «неадекватным» перед съемкой конных трюков, режиссер пришел в бешенство, перебил обнаруженные за зеркалом бутылки с водкой и отменил съемочный день. «Они в таком состоянии и умереть могли запросто, — сетует Хилькевич. — Я сам, конечно, алкоголик, но на съемках ни-ни, работа есть работа».

Версия с другой стороны. Смирнитский: «Ну, он срывался, Георгий Эмильевич. Однажды мы с Мишей делали трюк. Мы подскакивали к дому, он становился мне на плечи и залезал в окно. Мы, значит, приехали на съемку, в это время тучки появились. Тут нас местные пригласили на какое-то там ралли. Мы говорим: «Мы отъедем на часик, пока тут разойдется». Отъехали и, естественно, вернулись… в хорошей форме. И когда стали сниматься, Хилькевич увидел, что там что-то не получилось. От нас попахивало, видимо. Он нам устроил чудовищный скандал, ворвался в гримерную, где стояло пиво, разбил его о стенку, заорал страшно, съемку отменил. Мы расстроились, пошли выпили еще крепче, утром еще хорошо выпили, приехали на съемку. «Вот теперь на вас приятно смот­реть». Мы сделали это блестяще!»

Хотя Хилькевич видел, слышал и обонял их опьянение, он не мог определить его источник. Наконец выяснилось, что источник — «Волга», постоянно сопровождавшая съемочную группу. «Волга» была оборудована краником, из которого лилось вино всякий раз, когда режиссер смотрел в другую сторону. Машина принадлежала начальнику местного ГАИ. «Власть Хилькевича на ГАИ не распространялась, — смеется Портос. — Так что он ничего сделать не мог. У нас было прикрытие железное!»

Кроме «Волги» с вином за мушкетерами следовал автобус, набитый влюб­ленными в мушкетеров длинноногими красотками. «Это было настоящее мучение! — причитает режиссер. — Мы останавливаемся снимать, а они уже тут как тут. Раскидывают скатерть, на ней шикарные ужины-обеды. С выпивкой, конечно. Поклонницы ночевали на полу в коридорах, лезли в окна!»

«Красотки в коридорах не спали! Это фантазии», — сердится Боярский. «Мы им не позволяли там ночевать, — вторит Смирнитский. — Мы были гостеприимные хозяева. Зачем в коридорах-то?»

Хилькевич сторонился женщин, потому что был женат, но, вернувшись однажды в свой номер, обнаружил в постели спящую красавицу. Хилькевич выгнал дамочку за дверь, а затем просунул в щель ее одежду. «Действительно поклонница или мушкетеры подсунули? — вопрошает он со страниц «За кадром». — Не знаю до сих пор».

Мушкетеры сейчас предпочитают помалкивать о былых свершениях, но чуждый политкорректности Хилькевич жжет глаголом. По его данным, мушкетеры заключили договор о запрете отдельных романов. «Представляете, что стояло за священными словами «все за одного» у этих разгильдяев?» Иногда мушкетерам наскучивали львовские львицы, и тогда к их услугам были кинопроекторы с конфискованным порно — его привозили в гостиницу стражи правопорядка. Смотрели его лежа, направив на потолок.

Как ни странно, мушкетеры сегодня не отрицают этих двух мифов. «Да, было дело! — сказал Портос про кинопроектор и демонически рассмеялся. — А что же до «все за одного»… Был уговор отдельно женщин не водить. Если ты знакомился, то должен был привести ее в компанию, представить. Встречаться и не знакомить — это было против нашего устава». Его нарушал только Арамис-Старыгин, за что и заслужил прозвище «Гюрза», на авторство которого претендует Смирнитский.

«Сидели в компании, в номере, выпивали, а потом расходились по номерам. А там уж каждый продолжал общение в меру своих желаний и возможностей», — обтекаемо изъясняется сегодня Боярский. Смирнитский же на классический прямой вопрос «Каково было максимальное количество людей, просыпавшихся в одной кровати?» отвечает: «Ну много было, много. Не то чтобы мы сбились со счету, конечно, но… пожили. Особенно по меркам тех времен».

Равно и факт автобуса, выражаясь сегодняшним языком, с «группиз», не отрицается мушкетерами. Под некоторым давлением они вспоминают, что в автобус влезало штук двадцать львовских девиц, изрядно превосходивших своими внешними данными актрис из массовки. Что, кстати, чрезвычайно раздражало режиссера. «Он вообще немножко все гипертрофирует в своей книжке и в своих рассказах, — считает Портос. — Он тогда работал со своей женой, да еще в завязке был. Он сам пьющий человек, любитель дам большой, поэтому у него все это вызывало чувство естественной зависти. Теперь при каждом удобном случае он нам это припоминает».

Когда съемки переехали в Одессу, Владимир Балон отвинтил табличку с номером 314 и привинтил ее на дверь в одесской гостинице, чтобы упростить поклонницам поиски. Он вспоминает: «Мы с Мишкой Боярским жили в одном номере. Малюсенькая комнатка, где стоят две кровати, разделенные двумя тумбочками. Такая дислокация нас не могла устраивать, ибо мы жили под девизом мушкетеров «Один за всех, и все за одного». То есть все девушки были нашими общими, а значит, две узкие кровати мы превращали в одну широкую. Наутро приходила уборщица, убирала следы ночной тусовки и расставляла мебель на места. А на следующее утро она видела прежнюю картину. Наверное, она решила, что мы гомосексуалисты...»

Справедливости ради Хилькевич уточняет: «Никогда ни к одному мужику на моих глазах женщины не лезли так беспардонно, как к Боярскому. Но для него жена, дети — святое. Он просто обожает своих детей. Не знаю, вступал ли Миша в сексуальные связи, но «дамское стадо» бесконечно исполняло вокруг него брачные танцы».

Говорят, что некоторые фанатичные поклонницы доехали за своими кумирами до самой Москвы, а спустя годы экс-мушкетеры получали из Одессы фотографии прижитых от них виконтов. «Кто-то из них попробовал провернуть эту старую аферу, но не получилось», — комментируют мушкетеры.

В какой-то момент ситуация стала выходить из-под контроля. Тихоня Рошфор, который по сюжету вообще не дерется, во время съемки Мерлезонского балета в Одесском оперном театре по-новому прочел свою роль и вдохновенным вольтом воткнул свою шпагу в нёбо д'Артаньяну, сломав ему зуб. Рентген показал, что острие не дошло до мозга на один сантиметр.

Токарева: «Вечером Боярский должен был давать концерт в Одессе, для того чтобы нас пустили снимать во Дворец моряков. У Миши поднялась температура, и он с температурой пел. Это был настоящий поступок настоящего человека — ведь он же актер, он мог даже потерять жизнь». «Да ладно, чего там, — отмахивается сам настоящий человек. — Я и не заметил. Стакан водки — и на сцену».

Священный принцип «все за одного» тоже начал давать сбои. «Миша не поделил девушку со Старыгиным, они друг другу после концерта набили морды. Это точно было», — говорит Токарева. «Не было такого! — негодуют мушкетеры. — Игорь и драка — вещи несовместимые!» Непьющего кардинала Трофимова тоже заманили на пьянку, после чего он не вышел на съемочную площадку.

Перед съемками финальной баталии — героической обороны Сен-Жерве — мушкетеры ухитрились заменить бутафорское вино настоящим. «Нам налили какую-то воду с вареньем, ну ужас какой-то. Ну а что мы — не мушкетеры? Пока готовились, рассовали по щелям вина, ну и… Переснимали потом. А нам казалось, что мы играем замечательно!» Там же у Смирнитского приключился гипертонический криз. Пьяный Боярский стал делать ему массаж груди. Смирнитский заорал: «Да пусти ты, сука, мне дышать нечем!» — после чего был госпитализирован.

Съемки завершились 9 августа в атмосфере эмоционального истощения. Вспоминает Токарева: «Когда мы сделали фильм и прошло полгода — на студии было ощущение неудачи, актеры были недовольны. Смехов, по-моему, стеснялся этой роли. Когда потом по телевидению начали говорить: «Это человек, который снялся в роли Атоса, это — Арамиса», мне было смешно. Потому что первое мнение актеров было: «Сделали какую-то порнуху».

Даже «порнуху» нужно не только отснять, но также озвучить и смонтировать. На записи «Песни Атоса» («Есть в графском парке черный пруд») Вениамину Смехову не удавалось вытянуть несколько несложных нот. Максим Дунаевский предлагал Атосу по рюмке коньяку перед каждым дублем, отчего каждый следующий дубль выходил все более фальшивым. Запись отложили, и в итоге в фильме осталась черновая версия работы безымянного певца.

Смехов страшно обиделся: «Когда фильм вышел, я регулярно набирал номер телефона Дунаевского и пел ему страшным голосом: «Есть в графском парке черный пру-уд!» В саундтрек вошла лишь одна сольная партия Смехова — «На волос­ке судьба твоя…» Кстати, за эту строчку Хилькевич был в большой претензии к автору текстов Ряшенцеву: в народе песню окрестили «Песней лобковой вши». За «Пуркуа па» закрепилось наименование «Полклопа» (а то и «Кукла фа»), а заглавная «Песня мушкетеров» превратилась в «Красавицу Икуку».

Смехов с горечью вспоминает в своей книге «Когда я был Атосом», как от пережитых волнений Хилькевич сорвался, «развязал»: «Таня — жена Хилькевича — позвонила близкому другу семьи Володе Высоцкому. Володя в эти дни был в Париже. Таня позвонила мне в отчаянии: Юра умирает. Повезло устроить больного в клинику, где профессор Эльконин сразу подключил его к каким-то проводам, начал экстренный курс борьбы за жизнь. В палату, конечно, не допускается никто со стороны. Вдруг прилетает из Парижа Высоцкий, узнает, где Юра, врывается в палату, на глазах обомлевшей сестрички отключает оживающего от всех проводов, одевает и тащит к выходу. Скандал! Сестричка, не веря глазам, шепчет: «Это реабилитация... Его нельзя трогать... меня под суд...» Высоцкий быстро пишет расписку и тоном, который уже никому не повторить, убеждает медицину: «Я все знаю. Вам ничего не будет. Передайте руководст­ву, что Высоцкий взял его на себя, и вас реабилитируют!» И увез бездыханное тело. Дома напичкал его новейшим французским средством, и через пару дней режиссер явился в студию».

Наконец фильм вышел на экраны. Лариса Токарева удовлетворенно констатирует: «Только через два года это впечатление «порнухи» рассосалось. Очаровательное, милое, нежное, наивное, с неплохой музыкой... все запели эти песни…»