Где-то в деревне

Восьмого числа предсельсовета, с утра набравшись решимости и выслушав наставления жены, чтобы домой вернулся как человек, а не как скотина, отправляется вручать приглашения солдаткам на торжество около памятника погибшим землякам, что воздвигнут стараниями председателя колхоза и местного военкома, около школы, в палисаднике, который окружает памятник. И вот идет Митрич при полном торжественном облачении, в костюмчике с галстуком, который все норовить задушить его, и повторяет - Не буду пить! Не буду пить! Да вот хрен ему - не будет он пить... А куда ж он, милок, денется... И первый двор - Матрена, держи приглашение! Завтра чтоб самые лучшие юбки надела, чай не в поле пойдешь на свеклу. А Матрена, теребя кончики платочка, повязанного на лоб, грит ему - Митрич, зайди на минутку! И Митрич, чуя недоброе, отмахивается руками, мол, некогда, вишь еще сколько надо разнести! А Матрена опять ему - зайди, помяни мово Степана, праздник ведь... И пошел Митрич, а как не зайти? И Матрену обидишь, да и память о Степане, погибшем в роковом 41-м, и благодаря ему Митрич сейчас живет и здравствует... А у Матрены на столе уже все накрыто, даже стопочка с хлебушком для Степана стоит... Выпил Митрич полтинничек, посидел, пораспрашивал Матрену о житье бытье, о детях поинтересовался, что мол так долго не появлялись, Ольку Матренину, дочку значит, с которой учился, давно уж не видел... Да и пошел дальше, а Матрена по привычке зашептала вслед ему молитву да и перекрестила. Также как и делала всегда, и когда Степана провожала, и детишек в город отпускала, да и гостей дорогих провожала в дорогу...
А ближе к вечеру везут Митрича на телеге домой, угрюмого, злого, взъерошенного, напевающего "Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью, куда ж теперь идти солдату, кому нести печаль свою?" И утупив взгляд куда себе под ноги, полный злости, ненависти, и кажись попади ему сейчас на дороге вся немецкая армия, пожег этим взглядом всю напрочь. Жена Митрича, стоя у калитки уже издалека видит сию картину и шепчет, моего везут... А телега, поравнявшись с домом, останавливается, Митрич неуклюже пытается слезь, жена помогает ему, попутно поднимая оброненный галстук и ведет в дом, не говоря ни слова...

9 мая. Утро. все бабульки, разряженные, в юбках, кофточках, пахнущих нафталином, степенно вышагивают, кто одна, опираясь на палку, кто в окружении детей и внуков, приехавших на праздник да и подсобить на огороде. В палисаднике уже накрыт стол. Председатель расстарался - и колбаска дорогая порезана, и конфет навалом и много еще такого, о котором бабулькам остается только мечтать на свои заработанные 27 рублев пенсии. На столах кое-где стоят бутылки с водкой - для уцелевших ветеранов, для мужиков, и вино сладкое - для бабулек. Все не спеша, за разговорами, рассаживаются за столом. председатель говорит несколько слов - не мастак он на такое - поднимаются стаканчики, рюмочки и в полной тишине выпиваются. Тишина стоит еще несколько минут - у каждого в памяти проносится самые дорогие воспоминания о погибших, не вернувшихся с войны, а затем не спеша начинаются разговоры, за жизнь, за детей-внуков, за свою горькую солдатскую долю, за года прожитые в одиночестве, за слезы, пролитые в еще более трудные послевоенные годы... Вспоминают, всё вспоминают... Кое-кто украдкой смахивает уголком платка слезу... Детишки, порасхватав со столов сладости, разбегаются по своим более важным делам, дети бабулек, посидев для приличия некоторое время, понимая, что они сейчас, ну как бы не лишние, но надо и меру знать, расходятся, спрашивая - мам, я мол, на огороде повожусь, хоть и праздник, но время весеннее, сажать надо, а мама, для приличия напустив на себя важность, мол, Катюша, не ходи, праздник ведь сегодня, хотя сама понимает, что Катюша дома не усидит. и довольная собой, своей дочерью, гордая и счастливая, окидывает взглядом рядом сидящих солдаток. И что она сейчас думает, только ей одной и известно. Может делится радостью за детей со своим не вернувшимся Петром, или ... да мало ли чего было за долгую жизнь... переговорив все разговоры бабульки успокаиваются, некоторое время сидят молча и какая-нибудь солдатка тихонечко, как бы про себя начинает петь.. постепенно с ней присоединятся и остальные... и над столом тянется долгая, полная грусти, боли песня.. все чаще мелькают уголки платочков у глаз.. кто-то начинает плакать, не стесняясь своих слез, вымывая из себя со слезами боль одиночества...

Иль взять, к примеру, бабу Нюру. Зима, конец декабря.. снега во дворе по самую крышу... Встав с утра, зажгла лампадку под образами, дала корма скотине. да какой там скотине - три гуся да пяток кур - поделав все дела по избе, испив чаю с малиной, решила чегой-то всего наготовить, будто предчувствие какое появилось, что гости будут. Чтой-то Ванька давно не был, пора бы уже и приехать со своих Москвей. Да хоть и никого не будет, то пусть в избе хоть дух томленой картошки побудет. Управившись с делами и все приготовив, уселась у окошка со спицами. Носки то внучкам нужны, чай в Москвах шерсти то нету небось. Но что то заставило её встать, одеться - сердце то не обманешь. засобиралась, значит... Кот Василий, развалившийся на печи, приоткрыл один глаз - и куда это старую несет - мякнув, для приличия спросил на своем языке - да и встал нехотя, куда же её одну старую отпустишь. А баба Нюра, шмыгая валенками, подалась на самый дальний край огорода, откуда хорошо видна дорога со станции... Василий, мякая, и ругаясь на своем кошачьем языке, что досталась ему такая неугомонная хозяйка, морозя лапы, прыгает вслед за ней. А баба Нюра, дойдя до края огорода, остановилась, приложила ко лбу старую, заскорузлую ладонь с негнущимися пальцами, через которую прошла не одна тонна земли за всю её долгую жизнь, застыла в ожидании. И туточки пронзила её словно молния мысль - батюшки, а на стол то есть что поставить? Вспоминая, где у неё может быть припрятана водка и вспомнив, что в горнице в сундуке, успокоилась, и облокотилась на палку, не сводя подслеповатого взгляда с дороги. Долго ли стояла она, коту Василию неизвестно, только продрог бедный животина и запросился домой, потеревшись о валенки. - А кой дурак тебя звал? сидел бы на печи - это уже баба Нюра голос подала. Почудилось ли ей, но вроде как что-то замелькало на дороге то. Смахнув слезу с напрягшихся глаз, баба Нюра уже явно увидела, что кто то идет. Вроде по походке Ванька, а вроде и не он, может к Татьяне соседке её сынок пожаловал... А сердце то бьется, его ж не обманешь... Ванька шалопутный идет.

Встретив Ваньку и пришедши домой, выставив на стол бутылочку запотевшей Столичной, Ванька, напив стопочку, произнес - за отца... Заведено так было в Нюркиной семье - первую в память об отце и муже, оставшимся под Смоленском... Будь то праздник, или какие другие гости... Да и тут он, отец то, рядом, в большой рамке под стеклом, вместе с другими фотографиями близких... а потом начались разговоры до самой поздней ночи, про деревенских, про Москву...