Мои 90-е. Часть первая

Почему? Ну, в первую очередь потому, конечно, что студенчество по определению есть веселая пора. Во-вторых – наше взросление пришлось на смену двух эпох; на наших глазах происходило невиданное и немыслимое. Само время обратилась вспять, целый континент засосало в воронку времени и понесло в темное прошлое. Капитализм, тот самый капитализм, который казался навсегда ушедшим в учебники истории и имевший отношение к реальности не большее, чем рыцарские турниры или боевые колесницы – этот самый капитализм сошел со страниц книг и экранов телевизоров и сделался будничной повседневностью.

Было ясно, что произошла какая-то глупая, мерзостная и позорная катастрофа; смутно предчувствовалось, что добром это не кончится, - по крайне мере, здесь, на Незаможней. Но, с другой стороны, было интересно за всем этим наблюдать. Особенно когда ты молод, беззаботен и у тебя нет проблем тяжелее надвигающейся сессии.

Нет, что ни говори, а время было веселое. В то время можно было приходить на дискотеки в спортивном костюме, и никого это не удивляло. В то время в каждой компании облигатными фигурами были Длинный, Толстый, Лысый и Серый. В то время у слова «пи.дор» не было хорошего смысла. Свет регулярно отключался на два часа днем и на два часа вечером; от перепадов напряжения пиз.дакрякались холодильники и телевизоры, порою случались пожары. Окна на первых и вторых, а с течением времени и на третьих этажах закрывались решетками толщиной в палец, так что если в квартире после очередного включения начинался пожар, выбраться не было ни малейшего шанса. Люди горели, но решеток не снимали – страх перед ограблением был сильней, чем страх сгореть заживо. Входные двери, казалось, могли бы выдержать попадание бронебойного снаряда; подъезды оборудовались кодовыми замками, но почему-то в них по-прежнему было грязно, гнусно и нассано.

Те годы обучили нас паре простых, но важных истин. Например, тому, что никто и ничего тебе никогда не даст, и в последнюю очередь государство. Твое только то, что ты добудешь сам. Тот, чье становление пришлось на 90-е, смотрит как на умственно отсталых на тех, кто хоть на грош верит каким-либо политикам. Он твердо знает, что за всеми красивыми словами и пламенными призывами не стоит и не может стоять ничего, кроме желания устроить очередной передел собственности либо стремления отстоять кровно награбленное. Он не верит в социальное государство. Не верит в солидарность людей. Он знает, что есть только одна надежная связь между людьми – кровная либо семейная (это в идеальном случае, когда муж с женой действительно становятся «единой плотью»). И только в виде особого исключения встречается связь, основанная на товариществе – и то лишь на короткое время.

Вот с чем тогда было туго – так это с деньгами. Что стипендию давали символическую (ее не хватило бы даже на транспортные расходы) – это было еще полбеды. Но чем дольше мы учились в медине, тем яснее становилось, что врачебная профессия, и в советские времена не самая доходная, в светлое время самостийности стала попусту нищенской. Врач в новом обществе был парией, неудачником, ничтожеством. В лагере, наблюдая за сотрудниками медуниверситета, отдыхающими (чуть не все лето напролет) в его скотских условиях, одетых в затрапезные даже по меркам 90-х шмотки, вечно голодных и небритых, - я окончательно понимал, что с выбором профессии лоханулся, причем не слабо. Утешало одно: я выбрал для специализации психиатрию, а там, по крайней мере, скучно не будет.


А деньги… Деньги это всего лишь деньги. С годами начинаешь понимать, в чем настоящее счастье и что такое настоящее наслаждение. Рассуждения о том, какое вино урожая 1968 года лучше – с правого или левого берега Рейна- это все для эстетствующих пед.рил. Самое вкусное вино – это то, что покупается вскладчину в ближайшем гастрономе, а потом распивается из горла в подъезде. Лучшие сигареты – те, что покупаются у подземного перехода поштучно (да, была в начале 90-х и такая опция) и выкуриваются напополам с лепшим другом. И, наконец: ни один самый шикарный отель не сравнится с тем лагерем, в котором отдыхал в студенческие годы. Пусть это даже такой жуткий по бытовым условиям лагерь, как одесский студенческий спортивно-оздоровительный (хе-хе!!) лагерь «Медик».

Хорошее место, как известно, лагерем не назовут. Этот лагерь выглядел очень аскетичным даже по меркам позднего Союза, когда роскошью и удобствами старались не злоупотреблять. Домики, деревянные и малогабаритные, мало отличались по внешнему виду от бараков. Душевые – на отшибе, горячая вода в них попадала разве что случайно, по чему-то недосмотру, при этом пройти в них без очереди можно было разве что за полночь. Туалеты – опять же в максимально возможном удалении от домиков, системы «дыра в полу». Столовая – классика позднезастойного общепита, с трехразовым питанием – калорийным, но отвратительным по органолептическим свойствам. В суровые времена партийной диктатуры на территории лагеря работал кинотеатр; в 90-е с этим пережитком советской системы было покончено. Зато сразу за входной калиткой разместился бар, сутки напролет торговавший сомнительным пойлом и солеными орешками.

Бар был очень кстати. Выдержать все это было невозможно, и мы спасались только тем, что пили с утра до вечера. Пили, едва продрав глаза после вчерашней пьянки. Досасывали остатки водки или самопального коньяка, оставшихся с прошлой ночи. Похмелялись, едва успев почистить зубы и пожелав друг другу доброго утра (в час дня). Бредя на пляж, затаривались пивом в ларьках, благо тех ларьков было как мух – они росли на каждом шагу, вгрызались в любой свободный метр на пути от лагеря до пляжа. Бегали из воды, не успевая обсохнуть, к киоску или к магазину (он был дальше, уже на улице, но зато пиво там было дешевле) за добавкой. Обед использовался для небольшой паузы в накачивании алкоголем – чтобы не развезло раньше времени.

Раньше того заветного времени, когда падали сумерки, сгущалась темнота, а значит – наступал черед законным образом начать основной сеанс алкотерапии.

Пили почасту, но, как правило, не по многу (тупо не хватало бабла). Но некоторые умельцы умудрялись и на минимальные суммы упиваться в дрова и не трезветь сутки напролет. Один из таких кедров получил погоняло «Пьяный Вова» - его только так и называли, поскольку во всей лагерной смене не нашлось ни единого человека, который хотя бы раз видел его трезвым.

Место для лагеря выбрали просто ахавое – в болотистой низине у морского берега. Сырость в деревянных бараках не выветривалась даже на пике жарких дней, добавляя изюминку к ночам, которые, как водится в Одессе, были удушливее дня. Комары, которые и без того всегда считали Одессу своей вотчиной, от такого расклада – духоты, сырости и кучи тел с накаченной алкоголем кровью - просто сходили с ума и приходили к заключению, что уже при жизни попали в комариный рай.


В общем, место было жуткое. Но мне и моим однокашникам здесь было хорошо. Потому что была молодость, было море, солнце и пляж, была свобода от какого бы то ни было присмотра. И еще было достаточно скверной водки, паленого коньяка и веселых подруг – что еще, спрашивается, нужно для охренительного, всеобъемлющего и всепоглощающего счастья?

В доброе старое советское время лагерь действительно был спортивным и оздоровительным, а значит – там действовал спортивный режим: утром по матюгальнику объявляли подъем и звали всех на зарядку, вечером после отбоя запрещались всяческие посиделки на верандах и завалинках, входные ворота запирали – старожилы с непонятной ностальгией вспоминали, как загулявшиеся компании перелазили через сетчатый забор, царапаясь и калечась. О прежнем начальнике лагеря ходили устрашающие легенды; что из них было правдой, а что нафантазировали – бог весть, но, во, всяком случае, вылететь за нарушения дисциплины было проще простого. О том, чтобы до утра шататься по лагерю, выкрикивая пьяные песни, никто даже и подумать не мог.


Все это было в прошлом. Новое начальство лагеря, верное демократическим принципам, сутки напролет тупо бухало и не мешало делать то же самое отдыхающим. Входная калитка стояло гостеприимно открытой круглые сутки. Дед-вахтер ушел в невозвратное прошлое вместе с пленумами и съездами, так что в лагерь мог прийти кто угодно и в любое время. И таки приходили – кто угодно. Приходили какие-то мутные торчки из местной шпаны. Вваливались среди ночи пьяные омоновцы с неясными целями и неадекватным поведением. Временами кто-то с кем-то за что-то дрался. Иногда кому-то почему-то били морду, да с таким размахом, что кровища оставалась даже на потолке. Случались и кражи, благо что по суровой нищете 90-х воры не брезговали ничем – даже купальниками и майками с бельевых веревок.

Но все это, конечно, были исключения. В основном, несмотря на полный бардак и разруху (как в клозетах, так и в головах), жизнь текла мирно и довольно сносно. Главное, была полная свобода – такая, какая многострадальной нашей Родине не снилась ни до, ни после.

Помнится, как однажды в одном прибрежном ночном клубе Аркадии подвыпившая веселая парочка занялась перепихоном прямо на пляжном песке, чуть-чуть в сторонке от данспола, барной стойки и столиков. Я видел, как охреневшие от такого непотребства охранники спрашивали у менеджера – что делать? Ответ был достоин Платона, Будды и Сократа: не мешайте клиентам отдыхать!

Вот это я понимаю – свобода! Вот это, млять, демократия! Вот это – права человека! Сытые, накаченные дорогими кредитами и дешевыми понтами нулевые да такой идиллии никогда не дотягивали. Впрочем, я забегаю вперед: ночные клубы – это уже ближе к концу 90-х. А пока был только студенческий лагерь.


Впрочем, навалившейся свободой поколение 70-х злоупотребляло не сильно. Сказывалась ли советская закваска, или действовали какие-то другие факторы, но словами мы грешили куда больше, чем делом. Поколение, конечно, постепенно шло в разнос, но медленно, постепенно, как только что тронувшийся с перрона поезд. Особенно впечатляющая эмансипация имела место в сфере соитий плотских, и нигде это не могло быть так заметно, как в приморском лагере отдыха. Как-то в нашу компанию затесалась студентка со старшего курса, которая с невинно-нейтральным видом поведала, что в ее группе все друг с другом перее.блись и что это очень хорошо, потому что от этого укрепляется дружба. «Ху.ясе, - подумалось тогда мне, - сколько нам в школе втирали про то, что класс должен быть дружен, - и все без толку, а тут вон оно как надо было…» Но потом, когда поборница сексуального коллективизма удалилась, мы спокойно все обсудили и вынесли вердикт: «Чушь! Друзей не е.бут!».

Рядом с «Медиком» располагался санаторий имени Крупской – во время оно бесчеловечный советский режим насильно лечил детишек от туберкулеза, нагло попирая их право на болезнь и свободу загнуться во славу либеральной демократии. С обретением долгожданной самостийности санаторий пришел в упадок и являл собою живописнейшие руины, скрытые в тени вековых деревьев. Там, на обломках затонувшей тупо просранной цивилизации, наша веселая компания иногда устраивала ночные посиделки у костра с гитарой, выпивкой и хоровым пением – ужасным, но зато от души.

Этот же заброшенный санаторий использовался как место для пикников с шашлыками. Собранные в полуразрушенных корпусах битые кирпичи служили для мангала, разбросанные в изобилии сухие ветки были идеальным топливом. Костер и мангал сооружались в любом приглянувшемся месте – тогда я еще не подозревал, что это тоже невиданное проявление веселой постсоветской анархической свободы, что в той же Германии за такие пикники взъе.бывают по самое не балуйся.

Когда лагерь после отбоя затихал, в студенческом бараке только-только и начиналось веселье. Бедным семейным людям, мечтавшим тихо уснуть, еще могло повести – но лишь в том случае, если наша компания тянулась в бар. Но гораздо чаще мы предпочитали устраиваться на крылечке одной из комнат. Занавес из одеяла нам казалось вполне достаточной звукоизоляцией; во всяком случае, ощущение комфорта и расслабленного уюта он создавал.

Получалось весело и атмосферно, как на диссидентской кухне – скромная закуска, непритязательное пойло, пение под гитару…. Не хватало, понятное дело, только антисоветских и вообще антиправительственных разговоров, но в них и нужды не было: ругать советскую власть не представлялось возможным ввиду отсутствия таковой, ругать же новую власть…. а на фуя? И так всем было понятно, что они все там, в кабинетах, гнойные пи.доры, но кто станет эту тем размусоливать?

Сперва мы старались разговаривать вполголоса, но по чем дольше мы сидели, тем более расслабленной становилась обстановка, алкопаров в бошках становилось все больше, а такта и деликатности – все меньше. И вот уже раздается в полуночной тишине громкий ржач, вот громко пересказывается концовка показавшегося смешным похабного анекдота, и вот уже, как у булгаковских белогвардейцев, «гитара пошла маршем», только поются, понятное дело, не «Съемки» и не «Боже, царя…». Помнится, в одно особо веселое лето самым популярным хитом была «Руссо матросо» и «Вот пуля просвистела…». Песни эти так нам нравились, что мы хотели непременно поделиться своим эстетическим наслаждением со всем лагерем и потому драли глотки до хрипа, стараясь как можно достовернее передать радость от сближенья двух культур и шекспировскую драматичность взаимоотношений казака с доставучим комиссаром. Увы, никто из спящих не пришел нас поблагодарить…

Позднее выяснилось, что благодарные слушатели обращались напрямую к лагерной администрации, - благо что ее представители и сами в это время не спали и спокойно бухали в своем корпусе. На все просьбы отчаявшихся людей унять е.бучих певунов администрация тупо забивала, предлагая разбираться самим. Окажись среди обитателей лагеря хоть один нормальный мужик – мордобой был бы неизбежен. Но студенческие боги хранили нас, и никто не мешался в полной мере наслаждаться вожделенной свободой.

Поступали мы, конечно, как свиньи. Сейчас я это хорошо понимаю. Собственно, и тогда тоже все это понимали. Но ничего не могли с собой поделать. И успокаивали рудименты совести такими соображениями, что лагерь студенческий, а значит, должен гудеть с утра до вечера, а кто ищет покоя и семейного отдыха – пусть дует в пансионаты и санатории.

В целом, мы были не совсем уж неправы. Аналогичные места – заповедник для дурных студентов – есть и во вполне культурных Европах. Когда много лет спустя я попал на Мальорку, обнаружил там ту же диспозицию, то есть толпы пьяных студентов, орущих дурниной и засыпающих лишь под утро. Только в роли семейного обывателя, которому они не дают спать, был уже я сам. Такова была кара судьбы, которую я смиренно принял. Но это уже совсем другая история…

Автор pumba