Актерские байки (2 фото)

Есть в графском парке... стакан коньяка
Все мы в группе были в восторге от песен Ю.Ряшенцева и М.Дунаевского. Блестяще записали свои «арии» Алиса Фрейндлих и М.Боярский. Кто-то был «не в голосе», а кто-то и «не в слухе» — всем нашли замену. Кого-то обидели, больше всех — Атоса. Я долго не умею обижаться, стараюсь свалить вину на себя, и это справедливо. Я не музыкант, хотя были фильмы, спектакли и пластинки, где удалось прилично испол­нить песни. Знаю, для этого необходимо терпение репетитора-композитора, время и атмосфера поддержки. Так, например, мое счастливое сочинение, мюзикл «Али-баба и 40 разбойни­ков», было записано на фирме «Мелодия» в нежном режиме дружбы. Там трудились и «вытягивали» певцов из актеров Сергей Никитин и Виктор Берковский (композиторы). Там было славно заниматься «не своим делом» драматическим актерам — и С.Юрскому, и Н.Теняковой, и А.Джигарханяну, и О.Табакову, и мне тоже. Но для песни Атоса Максиму-компо­зитору не хватило времени, а мне — музыкальной хватки.
Максим жил недалеко от меня, и накануне съемок я триж­ды его навещал. Репетиции вселяли надежду. Песня техничес­ки трудная для неопытного исполнителя. Максим играл на рояле своего великого отца, Исаака Дунаевского. Наверное, это тоже мне помогало. Максим хотел свести меня с Сашей Градским, чтобы я «потренировался» с мастером. Но время не позволило, и я поехал на запись в Лиховом переулке, где нашей группе дали минимум студийных часов. Однако молодой Дунаевский бодрился: «Не робей. Дома получилось, получится и с оркестром. Берем с собой коньяк, выпьешь для куража, об­ратно твою машину поведу я».
Студия огромная, дирижер Дима Атовмян, большой мастер, друг Максима. Все у меня впервые: такая студия, дирижер, оркестр, наушники. Мне бы потренироваться, успокоиться.
Максим после первой пробы: «Ну, неплохо, раза три всего сфальшивил, прими коньяку и — смелее!»
Коньяк у меня, конечно, не впервые, но в сочетании с новой закуской («черный пруд... там лилии цветут...»)— напиток вышел боком. Я спел так смело и громко, что слушать этот «дубль» было невозможно. Еще выпил, еще спел, еще больше содрогнулся от фальши в записи. Мой голос, как .лошадь, испугался пьяного «наездника» и «выбросил» меня из седла. Кое-как записали куплет Атоса в общей песне мушкетеров («На волоске судьба твоя, враги полны отваги...»), а главную песню решили отложить.
Ночью спал я крепко. Верил композитору, что обязательно перепишем песню — или в Полтаве, или во Львове, или в Одессе. Обманул меня мой приятель, хотя больше всех вино­ват я сам. Так и осталась в фильме «черновая запись», сделанная голосом одного музыканта. Его встретила через много лет в Нью-Йорке моя дочь. Он просил передать привет папе. Не­давно он умер, но голос его продолжает украшать фильм, а я продолжаю получать комплименты. «Как вы прекрасно сыграли Атоса! А особенно — спели про черный пруд!»
Когда фильм вышел, я регулярно набирал номер телефона М.Дунаевского и пел ему страшным голосом:
Есть в графском парке черный пру-уд, там лилии цвету-у-ут, там лилии цветут!
Сначала Макс смеялся, потом стал хвалить меня за идеальное пение, потом умолял его извинить, а потом почему-то так испугался, что вот уже двадцать лет ежегодно меняет квартиры, города, страны, семьи и номера телефонов — лишь бы я не дозвонился...
Думаю, песни сделали добрую половину успеха нашему фильму, не меньше, чем песни отца Максима — лучшему советскому киномюзиклу «Веселые ребята». Два эпизода на эту тему.
Первый. В Москве, где еще не испарились надежды на светлое будущее, НТВ снимает новогоднее шоу (к 1995, ка­жется, году). В огромной студии в Останкино -— сплошные звезды экрана, депутаты, шоумены, министры, поэты, певцы — от Газманова до Гайдара, от Зыкиной до Явлинского, от Хакамады до Пригова.
Ведущий Л.Парфенов перед каждым номером призывает всех к овациям: «Еще веселее! Еще дружнее! Еще раз запи­шем эту песню с вашими счастливыми лицами! Прошу встре­чать — Эдита Пьеха!»
Все было хорошо, и всем было хорошо, вкусно и бесплатно. Перед выходом мушкетеров «временно непьющие» Миша — Д'Артаньян и Валя — Портос льют мне водку, умоляют балдеть «за всех, а все — за одного», я послушно выпиваю. Игорь — Арамис от зависти лопается, хотя он тоже «в завязке» — льет и пьет. Портос и гасконец хохочут, как тогда во Львове: Арамис — всегда Арамис! Старыгин, по дружелюб­ной кличке «гюрза», миролюбиво объясняет, что Новый год с мушкетерами — редкость, .почему бы «завязку» не перенести на январь? Я беру за воротничок Максима Дунаевского, предлагаю выпить за общий «черный пруд»... и тут ведущий просит народ поаплодировать на выход четырех мушкетеров.
Мы выходим, с нами — наш «пятый мушкетер», душа компании, любимец Володя Болон и элегантный Макс Дунаевский. Он садится за красный концертный рояль, а мы встали вдоль рояля. Миша запевает, мы подпеваем, с нами подпева­ют — без подсказки ведущего — все в зале. Овации, тоже без призывов Парфенова.
— Стоп. Техника? Номер записан? Еще дубль нужен?
— Не нужен! — гремит голос с облаков.
— Нужен, нужен! — как малые дети, вдруг просят хором поэты, певцы и политики.
Хохочем. Повторяем. К нам подходят, в порядке импровизации, молодые и бывалые, знаменитые и суперзнаменитые... И вся махина студии сотрясается в упоительном безумии:
Пора-пора-порадуемся на своем веку! Красавице и кубку, счастливому клинку! Пока-пока-покачивая перьями на шляпах, .Судьбе не раз шепнем: «Мерси боку!»
Потом — соло каждого из нас:
Судьбе не раз шепнем... '
И грянули все вместе напоследок:
«Мерси боку!»
И кричали, и аплодировали, и смеялись, как дети... Этот номер был всем в радость, как будто именно приобщение к «мушкетерству» освобождало души от быта, от суеты и от реальных забот.
Второй эпизод приключился в совсем не подходящем месте. Мне удалось выполнить просьбу Ю.П.Любимова: 7 ноября 1996 года я попал на прием к Юрию Лужкову. Не сам. Несмотря на все добрые отношения — ни М.Ульянов, ни М.Захаров тогда не смогли помочь. Лужков не хотел, видимо, общаться с «Таганкой» Любимова, ибо у него — победителя — не вышло побе­дить ситуацию с «оккупацией» второй половины здания груп­пой Н.Губенко. Необходимо было личное свидание с мэром Москвы. Помог — и очень, я бы сказал, артистично — Григорий Явлинский.
В тот день Москва отдыхала, блаженная команда коммунистов-демонстрантов отмечала день революции, а мэр трудился и ждал Г. Явлинского для консультации по экономическим проблемам. Политик привез актера во двор Моссовета. Никаких документов у меня не спросили, лицо моего спутника было здесь «популярнее» звезд кино и эстрады. В огромной приемной секретари и референты мэра еле скрывали неприязнь ко мне, непрошеному гостю. Григорий прошел в кабинет. Я предчувствовал неудачу. Явлинский же предчувствовал характер мэра. Распахнулась дверь. Секретарь сладко улыбнулся: «Смехов, пожалуйста!» Я вхожу в кабинет. Справа от меня — напряженно ожидающий Явлинский, слева на меня быстро надвигается харизматичный, упругий Юрий Лужков. И то, на что уповал политик-экономист, свершилось — мэр крепко пожал мне руку и запел:
Есть в графском парке черный пру-уд, Там лилии цветут, а?
«Цветут!»— уверил я начальника, и беседа состоялась. Лужков назвал акцию Губенко и его самого ругательными словами и просил передать это театру и Любимову... Я поблагода­рил и, радостный, пошел к выходу.
Пора-пора-порадуемся на своем веку! —
пропел мне вслед мэр столицы России.
— Еще как порадуемся! — уверенно попрощался с мэром актер оккупированного театра...
Все, что здесь касается песни Дунаевского-младшего, — все похоже на чудо.
Все, что касается Театра на Таганке, — увы, чудом быть перестало. И обещание мэра не исполнилось. Одно дело — песни, другое — политика.