Дедовщина по-юнкерски (9 фото)
Конечно, называлось воспитание молодого поколения не дедовщиной,а цуком. "Традиции Славной Гвардейской Школы" - это и был так называемый цук, неписаный устав внутренней службы, настоящие правила выживания. Согласно словарю, цук - резкий рывок поводьями. Чтобы стать "отчетливым" юнкером, приходилось этим правилам подчиняться, в противном случае воспитаннику грозил общий бойкот и презрительная кличка "красный". Ты обязан был, если прикажет старший, "пулей" написать сочинение "Есть ли кавалерия на Марсе?", кукарекать, петь басом "Взвейтесь соколы орлами", стоять на тумбочке ночью, произнося имя возлюбленной "корнета"...
Трубецкой писал в "Записках кирасира":
Самый свирепый 'цук' царил в эскадроне, где юнкера старшего курса обязаны были в силу традиции цукать юнкеров младшего курса. Каждый юнкер старшего курса имел своего, так называемого 'зверя', то есть юнкера-первокурсника, над которым он куражился и измывался, как хотел. Младший не только должен был тянуться перед старшим, оказывая ему чинопочитание - он обязан был исполнять самые нелепые прихоти и приказания старшего. Спали юнкера в общих дортуарах вместе - и старшие, и младшие. Бывало, если ночью старшему хотелось в уборную, он будил своего 'зверя' и верхом на нем отправлялся за своей естественной нуждой. Это никого не удивляло и считалось вполне нормальным.
Юнкера на летних маневрах в Красном Селе
Если старшему не спалось, он нередко будил младшего и развлекался, заставляя последнего рассказать похабный анекдот или же говорил ему: 'Молодой, пулей назовите имя моей любимой женщины', или 'Молодой, пулей назовите полчок, в который я выйду корнетом'. Разбуженный 'зверь' обыкновенно отвечал на эти вопросы безошибочно, так как обязан был знать назубок, как имена женщин, любимых старшими, так и полки, в которые старшие намеревались поступить. В случае неправильного ответа старший тут же наказывал 'зверя', заставляя его приседать на корточках подряд раз тридцать или сорок, приговаривая: 'ать - два, ать - два, ать - два'. Особенно любили заставлять приседать в сортире у печки. 'Молодой, пулей расскажите мне про бессмертие души рябчика', - командовал старший. И молодой, вытянувшись стрункой, рапортовал: 'Душа рябчика становится бессмертной, когда попадает в желудок благородного корнета'.
Училищное начальство и вообще офицерский состав училища относились к цуку скорее одобрительно и , если прямо его не поощряли, то в лучшем случае смотрели на него сквозь пальцы, ибо сами в большинстве были питомцами этого замечательного училища, из стен которого, как это ни странно. в свое время вышел корнетом знаменитый поэт Лермонтов. Памятник Лермонтову скромно красовался в училищном дворе. Характерно, что юнкера никогда не говорили "поэт Лермонтов". В училище приято было говорить - "корнет Лермонтов" , ибо для юнкерского уха "корнет", конечно. звучал лучше и значительнее нежели "поэт"... На самом деле в училище шли не для того, чтобы учиться сочинять стихи. Туда шли, чтобы стать лихими кавалеристами-рубаками. ....
Когда молодой человек попадал в стены училища - первым делом старшие спрашивали его, как желает он жить - "по славной ли училищной традиции или по законному уставу?" Если молодой говорил, что хочет жить по уставу - его, правда, избавляли от цука, но зато никто уже не относился к нему, как к товарищу, такого юнкера называли "красным". "Красного" бойкотировали, глубоко презирали. Никто с ним не разговаривал.
С ним поддерживали лишь чисто служебные официальные отношения"Земной бог"- вахмистр - и взводные юнкера не спускали "красному" ни малейшей служебной оплошности, досаждали его внеочередными нарядами, лишали его отлучек со двора, ибо имели на это, согласно военному уставу, право. Но самым существенным было то, что такого "красного" по окончании училища никогда бы не принял в свою офицерскую среду ни один гвардейский полк, ибо в каждом полку были выходцы из Николаевки, всегда поддерживавшие связь с родным училищем, а потому до их сведения, конечно, доходило, кто из новых юнкеров "красный". Впрочем, следует отметить, что "красный" юнкер был очень редким явлением. ( Замечу: Тухачевский пожелал жить "по уставу" и более злобного и придирчивого фельдфебеля училище, наверно, не знало). Николаевское училище имело громкую славу, и каждый молодой человек, желавший поступить туда, обычно уже заранее знал, на что он идет, а потому всегда добровольно соглашался жить "не по уставу, а по славной традиции". Как это ни кажется странным, но Николаевские юнкера чрезвычайно любили, даже обожали свое училище, и всякий офицер, выпущенный из его стен, потом еще долгие годы любил смаковать в товарищеской среде свои училищные воспоминания, которые всегда сглаживались тем, что всякий цукаемый первокурсник на второй год превращался из цукаемого в цукающего. Да, и в училище была своя публика - неунывающая, веселая, лихая, а главное - дружно сплоченная".
Корнеты в столовой почти ничего не ели, а продолжали, как и в помещении эскадрона, "работу" над нами, строго следя за тем, чтобы "молодые" во время еды не нарушали хорошего тона, и поминутно делали нам замечания по всякому поводу. Дежурный офицер, во время завтрака прогуливавшийся между арками, сам не ел, а вел себя вообще как бы посторонним человеком, не обращая внимания на "цук", имевший место в столовой. Как я после узнал, это происходило лишь в те дни, когда по Школе дежурили офицеры эскадрона; казачьи же офицеры никакого беспорядка в зале не допускали.
Привыкнув наблюдать в корпусе кадетский аппетит, я был удивлен тем, что наши "корнеты" почти ничего не ели, занятые преподаванием нам хорошего тона. Причиной этому, как мне потом стало известно, оказалась юнкерская лавочка, которой заведовал старший курс и где продавались всевозможные вкусные вещи. Она-то с избытком и заменяла старшему курсу казенное довольствие. Лавочка эта помещалась в нижнем этаже, рядом с "гербовым залом", где по стенам висели щиты, раскрашенные каждый в свой полковой цвет по числу кавалерийских полков с указанием истории каждого из них, их отличий и особенностей, что входило в состав так называемой на юнкерском языке "словесности", обязательной для изучения юнкерами младшего курса. "Словесность", или иначе "дислокация" на юнкерском языке, обязывала каждого "молодого" в возможно краткий срок, в его собственных интересах, изучить подробно не только всё, относящееся к семидесяти двум полкам регулярной кавалерии, но также имена всего начальства и в том числе всех юнкеров старшего курса, с добавлением того, в какой полк каждый из них намерен выйти. Это было довольно сложно, но внедрялось в наши головы с такой неуклонной настойчивостью, что я помню все это до сегодняшнего дня, то есть почти через полвека.
Для быстрейшего усвоения "молодежью" всей этой премудрости, старший курс постоянно экзаменовал нас в любой час дня и ночи и в любом месте: в спальне, коридоре, столовой, курилке, уборной и в манеже; везде "сугубец" должен был быть готов перечислить гусарские или уланские полки, объяснить подробности той или иной формы. Словом, пока по всей такой науке молодые не сдавали экзамена у своего "дядьки", им не было ни отдыха, ни покоя. Существовала, кроме того, еще и неофициальная "словесность", менее обязательная, но все же приличествующая хорошо выправленному и "отчетливому сугубцу".
До рукоприкладства доходило редко - за этим строго следил "комитет" и провинившихся строго карал.
В смысле предела своей власти над младшим курсом, старший, вопреки всем фантазиям и рассказам, был строго ограничен определенными рамками, переходить которые не имел права, под страхом лишения "корнетского звания". За этим строго следил "корнетский комитет" (возглавляемый выборным председателем), куда входили все юнкера старшего курса. Председатель корнетского комитета являлся верховным блюстителем и знатоком традиций школы; компетенция его была неоспорима.
Согласно обычаю "корнеты" не имели права задевать личного самолюбия "молодого". Последний был обязан выполнить беспрекословно все то, что выполняли до него юнкера младшего курса из поколения в поколение. Hо имел право обжаловать в корнетский комитет то, в чем можно усмотреть "издевательство над его личностью", а не сугубым званием зверя. "Корнеты", например, не имели права с неуважением дотронуться хотя бы пальцем до юнкера младшего курса, уж не говоря об оскорблении. Это правило никогда не нарушалось ни при каких обстоятельствах. Hемыслимы были и столкновения юнкеров младшего курса между собой с применением кулачной расправы и взаимных оскорблений; в подобных случаях обе стороны подлежали немедленному отчислению из училища независимо от обстоятельств, вызвавших столкновение. В своей среде старший курс строго придерживался старшинства, свято соблюдавшегося в военной среде старого времени. Старшинство это в школе, однако, базировалось не на уставе, а на обычном праве. Вахмистр, взводные и отделенные портупей-юнкера для старшего курса были начальниками лишь в строю, в обычном же общежитии со своими однокурсниками никакими привилегиями не пользовались; зато засевшие на младшем курсе "майоры" почитались выше "корнетов", а еще выше были "полковники", находившиеся в школе по четыре года и, редкие "генералы", просидевшие по пяти.
Последним младший курс должен был при встрече становиться во фронт. Все эти "чины", однако, приобретались в большинстве своем не за малоуспешность в науках или строю, каковые юнкера считались "калеками", а, так сказать, по линии традиций.
Служба кавалериста, а тем более юнкера, обязанного стать через два года начальником и учителем молодых солдат, требовала большой физической выносливости, характера и упорного труда, на что далеко не все, поступавшие в училище, были способны. По этим-то причинам от 20, а иногда и до 40 % молодых людей, поступивших на младший курс из кадетских корпусов, не выдерживало, уже не говоря о молодых людях "с вокзала", как именовались в школе окончившие штатские учебные заведения.
Поэтому-то в первые два месяца пребывания на младшем курсе так тяжело и приходилось "молодежи", которую "гнули и в хвост и в гриву", дабы заставить слабых физически и морально уйти из училища. Средство это было жестокое, но верное и испытанное; благодаря такой системе, из ста поступавших на младший курс, до принятия присяги, переводились в училища другого рода оружия от 15 до 25 %; оставалось не более 75-80 человек, которые и представляли собой нормальный состав младшего курса Hиколаевского кавалерийского училища в мирное время.
Дрессировка, которой мы подвергались в помещении школы днем и ночью, была жестокая и отличалась большим разнообразием. В нее входили и классические приседания, выполнявшиеся во всех углах и при всех случаях для развития "шлюза" и "шенкелей", и бесчисленные повороты направо, налево и кругом, чтобы довести нашу "отчетливость" до совершенства, и многое другое. Курительная комната, спальни, коридоры и все прочие помещения были постоянной ареной этих занятий. Дежурные офицеры, посуточно находившиеся в помещении эскадрона, делали вид, что ничего не замечают, так как понимали и ценили эту систему, сочувствовали ей и сами ею в свое время были воспитаны. Hадо при этом отдать полную справедливость старшему курсу в том, что он для дрессировки молодежи не жалел ни своего времени, ни сил, ни отдыха. С утра и до вечера можно было наблюдать повсюду картину того, как "корнеты", расставив каблуки и запустив руки в карманы рейтуз, трудились над молодежью во славу школы. Такой труженик обыкновенно начинал с того, что, разведя каблуки, коротко звякал шпорами и командовал:
- Молодежь!.. В такт моим шпорам до приказания.
Hемедленно комната наполнялась вокруг него четко вращающимися автоматами. В спальнях некоторые переутомившиеся корнеты давали себе отдых, молодых впрочем, не касавшийся. Отдыхающий "офицер" лежал на койке, а рядом с ним два или три "сугубца", в интересах развития "шенкелей", методично приседали держа руки фертом в бока. Только после девяти часов вечера, перед тем как ложиться спать, в эскадроне прекращался всякий "цук", и юнкера младшего курса могли отдыхать, лежа на кроватях, читать и делать все, что им угодно, никем и ничем не тревожимые. Перед сном, в 10 часов вечера, юнкера младшего курса были обязаны складывать на низкой тумбочке, стоящей у ног каждой кровати, свою одежду и белье в правильные квадраты, причем нижним и самым большим был китель, затем, все уменьшаясь в размерах, рейтузы, кальсоны и носки. Поначалу, пока юнкера младшего курса не набивали себе руку в этом деле, "квадраты" были недостаточно правильными и тогда случалось, что дежурный по эскадрону портупей-юнкер будил виновника и заставлял его при себе заново складывать квадраты, в наказание давая ему один или два наряда....
...Беспрерывная строевая тренировка и гимнастика всякого рода, в особенности же та "работа", которую нас заставлял проделывать старший курс, быстро превращала мальчиков-кадет в лихую и подтянутую стайку строевой молодежи. Последние остатки кадетской угловатости сходили с нас не по дням, а по часам в опытных руках начальства, которое все чаще стало благодарить то одного, то другого из нас за "отчетливость" и службу.
Через два месяца жесточайшей дрессировки, какую были способны выдержать только крепкие физически и морально, для младшего курса, наконец, наступил торжественный день присяги....
...С утра следующего дня для нас, юнкеров младшего курса, началась наша настоящая военная служба, так как с момента принесения присяги мы стали уже воинскими чинами, со всеми из этого вытекающими последствиями. Hужно было или кончать училище и быть произведенным в офицеры, или же заканчивать военную службу солдатом с отчислением в полк вольноопределяющимся. Третьего выхода не было. Однако, как ротмистр Шипергсон, так и г. г. "корнеты" с этого дня к нам стали относиться гораздо мягче и снисходительнее. Теперь для них мы являлись уже не случайными молодыми людьми, а их младшими товарищами, членами одной и той же кавалерийской семьи, в которой по девизу школы, выгравированному на ее кольце, представляющем подковный гвоздь с Андреевской звездой: "И были вечными друзьями-солдат, корнет и генерал". Цук хотя и продолжался, но утерял уже свой острый характер испытания и экзамена. Последний мы, по мнению начальства, выдержали с успехом."
Хотя..у камер-пажей всё было куда мрачнее. Старшекурсники носили официальное наименование камер-пажей и фактически являлись унтер-офицерами
«Система полковника заключалась в том, что он предоставлял старшим воспитанникам делать, что угодно; он притворялся, что не знает даже о тех ужасах, которые они проделывают; зато через посредство камерпажей он поддерживал строгую дисциплину. Во времена Николая (Императора Николая I.), ответить на удар камерпажа, если факт доходил до сведения начальства, значило угодить в кантонисты. Если же мальчик каким-нибудь образом не подчинялся капризу камерпажа, то это вело вот к каким последствиям. Двадцать юношей старшего класса, вооружившись тяжелыми дубовыми линейками, жестоко избивали, по молчаливому разрешению Жирардота, ослушника, проявившего дух непокорства. В силу этого, камерпажи делали все, что хотели»