Вторая грань гранёного стакана: Пётр Мамонов - генератор "русских народных галлюцинаций"

Пётр Николаевич Мамонов , родился 14 апреля 1951года в Москве — русский рок-музыкант, актёр, поэт. Известен по музыкальной группе «Звуки Му», кинофильмам и спектаклям.

Пётр Мамонов родился и рос в интеллигентной семье: отец был инженером, специалистом по доменным печам, мать — переводчицей со скандинавских языков. Вырос в том же московском дворе близ Трубной площади, что и Владимир Высоцкий. Его окрестности – Хитров рынок, Косой переулок и т. п. – исстари считались самым блатным, хулиганским районом столицы, ее криминальным центром с соответствующей энергетикой. Здесь веками жили целые династии профессиональных воров. Весь колоритный антураж знаменитого сериала "Место встречи изменить нельзя", в сущности, навеян атмосферой этих мест. Такова была историческая родина группы "Звуки Му".

"Я с детских лет все время бежал, мне все было интересно, – много лет спустя вспоминал Мамонов. – Под трамвай рвался от бабушки: "Петя, домой! Петя!" Вечно этот крик: "Петя, сделай потише! Петя, домой! Петя, хватит! Петя, не надо!" Потому что меня рвало, разрывало всюду. И так жизнь вся".

С юных лет Мамонов отличался фантастическими способностями к современным танцам: он блестяще, в резко индивидуальной манере выплясывал шейк, рок-н-ролл и особенно твист. Старые алкаши-доминошники с его двора, помнившие еще юность Высоцкого, любили приглашать Петра с магнитофоном, чтобы он танцевал им твист под своего любимого Чабби Чеккера, – и благодарно выставляли портвейн. Неудивительно, что на школьных соревнованиях по скоростному выпиванию бутылки портвейна Мамонов занимал почетное второе место после футболиста Жени Жардецкого, который вскоре сел в тюрьму – за эксгибиционистское оскорбление малолетней соседки по подъезду.

К слову, на базе той же 187-й школы на Большом Каретном (в советские времена это была улица Ермоловой) была организована английская спецшкола №30. Классом младше Мамонова там учился другой юный футболист – будущий бас-гитарист "Звуков Му" Александр Давидович Липницкий. До тюрьмы у них с Петром Николаевичем дело, правда, не дошло, но из школы обоих выгнали почти одновременно: Мамонова – за диверсию со взрывом в кабинете химии, а Липницкого – за небезответную звериную ненависть к педагогу по математике.

Подростком он одевался как стиляга, но этой моды было недостаточно для проявления врождённой экспрессии, поэтому часто Пётр прибегал к нестандартным средствам, например, ходил по улице с ручкой от унитаза вместо серьги. Гиперактивность и стремление к эпатажу заставляли его совершать необычные поступки, так, гуляя по парку, он иногда разбегался и делал вид, что на полном ходу врезается в стену, а потом лежал и смотрел, как вокруг него скапливаются люди.

Чтобы избежать армии, притворялся сумасшедшим — проходил обследование в психиатрической лечебнице и был признан негодным к службе. Там же, в больнице, подружился с будущим всероссийски известным рок-журналистом, Артёмом Троицким, который потом сыграет в его карьере немаловажную роль.

Мать Липницкого вторично вышла замуж за переводчика Брежнева Виктора Суходрева, большого меломана, лично знакомого с самим Фрэнком Синатрой. Редких западных пластинок в их доме было бесчисленное множество. Надо сказать, что Мамонов с Липницким были чуть постарше, скажем, Гребенщикова с Макаревичем, и элитная столичная спецшкола вкупе с коллекцией Суходрева открыли им уникальную для советских рок-меломанов возможность сформировать свои вкусы на добитловской музыкальной культуре. Помимо Чабби Чеккера, в фаворе у будущих кормчих "Звуков Му" находились, к примеру, Рэй Чарльз, а также Айк и Тина Тернер. "Черная" Америка счастливым образом завоевала их сердца раньше британского "окультуренного" рок-н-ролла, заложив магический фундамент для последующего проявления животной, буреломной русской дикости. Вскорости рок-героем номер один для Мамонова с Липницким станет такая экзотическая и эксцентричная фигура, как Кэптен Бифхарт (Captain Beefheart), а The Beatles в их глазах, нужно ли пояснять, всегда будут оставаться далеко позади The Rolling Stones…

В бытность старшеклассником Мамонов стал барабанщиком дворового ансамбля "Экспресс", базовым двором которого была воспетая еще Гиляровским знаменитая "Малюшенка" между Большим Каретным и Цветным бульваром. В самой варварской форме "Экспресс" исполнял стандарты "битлов", "роллингов" и даже только успевших зародиться Led Zeppelin. Уже тогда юный Петр проявлял тягу к мультиинструментализму: по рассказам очевидцев, он, бывало, играл и на дешевых клавишах – причем с такой былинной экспрессией, что клавиатура оказывалась залита кровью. А однажды на "джем-сейшене" в дружественной школе № 636 Мамонов, как всегда, барабанил, а вот Липницкий пел (!) модную, не так давно записанную в оригинале Satisfaction. Впрочем, после окончания школы период музицирования для друзей прервался более чем на десятилетие.

После окончания школы Пётр Мамонов учился в полиграфическом техникуме, потом поступил в Московский полиграфический институт на редакторский факультет, но продержался там только до третьего курса. Об этом периоде его жизни известно крайне мало, сам музыкант не любит вспоминать эти времена, сопровождавшиеся личными трагедиями и болезненной социопатией. Известно, что где-то в середине 1970-х годов он женился на некой девушке, у них родился сын, однако брак очень быстро распался.

Период меломании в это десятилетие, однако, продолжался. В начале 70-х друзья знакомятся с молодым коллекционером грампластинок Артемом Троицким: конкретно Липницкого с ним особенно сблизила обоюдная любовь к творчеству Van Der Graaf Generator. Помимо того, они активно тусовались с золотым поколением московских хиппи, во главе которых стоял знаменитый Юра "Солнышко" Бураков (прототип героя известного фильма Гарика Сукачева "Дом Солнца"), и не пропускали ни одного концерта культовых в "волосатой" среде "Ветров Перемен" Александра Лермана. Вялый хиппистский пацифизм, впрочем, претил экспрессивному нутру Петра Николаевича. Дело доходило порой до открытых конфликтов: однажды Мамонов настолько озлобился, что отлупил зарвавшуюся волосню досками от скамеек.

Во время одной из драк, случившейся в саду «Эрмитаж», на него напали с заточенным напильником и ударом в область сердца пробили грудную клетку — врачам, несмотря на сильное кровотечение, удалось спасти Мамонова, после нескольких хирургических операций он всё-таки вышел из комы — с тех пор на груди остался характерный шрам.

Гораздо больше его менталитету подошли бы идеалы панк-движения, но для этого будущий солист "Звуков Му", увы, родился слишком рано.

Не любил Мамонов и "Машину времени". Если Липницкий устраивал Макаревичу & Ко концерты в той самой 30-й школе, то Петр Николаевич принципиально обходил их стороной. "Мамонов всегда вел себя по отношению к "Машине" крайне агрессивно, – вспоминает Липницкий. – Никогда не здоровался, смотрел волком. Было полное ощущение, что вот-вот даст кулаком по дыне. Свойством его артистического таланта было категорическое нетерпение пошлости – то есть отсутствия вкуса и стиля".

Между тем нашим героям нужно было как-то зарабатывать на жизнь. Липницкий вскоре с головой уходит в теневой антикварный бизнес, а вот Мамонову финансовые вопросы даются с трудом, потом и кровью. Он попеременно осваивает и забрасывает непостижимо широкий спектр профессий: работает наборщиком в типографии, заведующим отделом писем в журнале "Пионер", банщиком, лифтером, корректором, рабочим в продуктовом магазине, в бойлерной на ТЭЦ и наконец, переводчиком с норвежского (к слову, последнюю и самую цивильную в этом списке специальность будущему творцу подарила его мама, Валентина Петровна Мамонова, известная переводчица со скандинавских языков). Перед глазами будущего артиста, как в калейдоскопе, сменяли друг друга сюрреалистические картинки иллюстрированной энциклопедии советской жизни. Накопившиеся параноидальные впечатления переплавятся в дальнейшем в творчество.

Причем иногда – самым простейшим образом: например, работая в "Пионере", Петр Николаевич увлекался патологическими стихами, которые присылали в журнал безумные советские дети. Одно такое особо отъявленное стихотворение превратилось впоследствии в текст песни "Звуков Му" "Восторг". Как вспоминал его коллега по журналу, сидевший за соседним столом Андрей Максимов: «Пётр писал статьи о тимуровцах и пионерских слётах. Он был очень добрый, щедрый. Зарабатывал — и тут же все прогуливал»

Воодушевившись, Мамонов поначалу собрал некий ансамбль из местных чертановских хулиганов, где все подпевали, а он, рыча, играл на гитаре. Сии эксперименты скрупулезно записывалась на магнитофоны "Астра" и "Маяк". Одна из данных песен – англоязычная Me & Motocicle – много лет спустя, в 1999 году, оказалась включена в сборник архивных записей "Звуков Му" "Шкура неубитого".

Затем Мамонов рассказал об этих опытах своему младшему сводному брату Алексею Бортничуку по кличке Лелик. Того потянуло поучаствовать. Вскоре группа чертановских хулиганов была распущена, и Мамонов с Леликом стали, так сказать, "работать" вдвоем. Эта ранняя формация-протагонист будущего состава "Звуков Му" имела рабочее название, вполне отражающее ее суть: "Братья по матери". Петр Николаевич пел и играл на акустической гитаре, Лелик барабанил чем попало по чему попало – перевернутым стульям, кастрюлям, баночкам из-под майонеза – и энергично тряс детскими погремушками. Мало того, изредка и он брался за вторую гитару. Подобные опыты также записывались и превращались в конкретные "домашние" магнитоальбомы, которые до сих пор хранятся в архивах первопроходцев: "Бомбейские раздумья", "Разговор на площадке № 7" и т. д. Композиция "Бомбейский блюз" из "Бомбейских раздумий" также была впоследствии включена в "Шкуру неубитого" – под названием "Новый год".

Николай Иосифович Бортничук, отец Лелика и отчим Мамонова, занимался производством электронно-лучевых пушек в институте электронно-термического оборудования (ВНИИЭТО). У одной из сотрудниц его отдела имелся сын с музыкальным образованием – некто Паша Хотин, который учился в МЭИ и играл на клавишах в институтском ансамбле, исполнявшем всевозможные кавер-версии "в диапазоне второго гребенщиковского тракториста" – от Santana до Weather Report. Братья, составлявшие хоть и самобытную, но достаточно пещерную в музыкальном плане формацию, решили пригласить к себе в ансамбль этого чуть загадочного молодого человека, у которого, помимо музыкального образования, к тому же имелась институтская репетиционная база.

Летом 1981 года, когда Петя с Леликом позвонили Паше, он только что вернулся из "академки". Участники его группы разъехались по отпускам, база простаивала. Хотин решил помочь друзьям… Однако на первой же репетиции выявилось, что его взращенное на классике джаз-рока музыкальное мышление абсолютно несопоставимо со зверино-интуитивными опытами первопроходцев проекта, и ансамбль безнадежно не складывается. Но настоящий мастер всегда найдет выход! Паша мудро перешел на бас, играть на котором почти не умел, а за клавиши пригласил примерно так же ими владеющего институтского приятеля Диму Полякова. Лелик сидел за барабанами, Мамонов пел и играл на гитаре. Инвариантный ряд сложился, стало получаться намного лучше. Подтянулся Троицкий, который попробовал играть на скрипке, причем без смычка – пальцами. Подзвучить ее оказалось нереально, так что игру Артема никто не слышал, и он, как минимум, никому не мешал. Дело двигалось. К примеру, изобретенная на том этапе аранжировка песни "Шуба-дуба блюз" оказалась настолько удачной, что с успехом использовалась впоследствии каноническим составом "Звуков Му". Тогда это название по отношению к группе, впрочем, еще не утвердилось, и группа, по предложению Троицкого, именовалась "Бронепоезд без колес". Увы, вскоре этот зачаточный этап становления коллектива был прерван самым жестоким образом. Безобидный разгильдяй Лелик решил социализироваться и неосторожно устроился в какую-то злосчастную бойлерную, где у него не сложились отношения с районной милицией. Расстроившись, он перестал ходить на работу и… получил два года исправительной колонии за тунеядство. Не пережив такого удара, ансамбль временно распался.

Тем временем Саша Липницкий с легкой руки Артема Троицкого перезнакомился со всеми лидерами новой волны ленинградского рок-андеграунда: Гребенщиковым, Майком и Цоем. В квартире Липницкого на Каретном ряду образовался своего рода богемный салон, в котором будущие звезды исполняли (иногда впервые) свои песни для узкого круга московских друзей, потребляли алкоголь, а также священнодействовали: пялились на экран одного из первых в стране видеомагнитофонов. Как вспоминает Троицкий, на одном из таких домашних концертов "Аквариума" он "посреди всеобщего пьяного словоблудия" и услышал впервые из уст Петра Николаевича заветные слова "З-з-звуки М-Му": великий артист, как известно, немного заикался.

На совместных попойках Мамонов вообще иногда произносил запоминающиеся фразы. Однажды у него вдруг вырвалось: "Алкоголь – это я". В другой раз, чокаясь с Гребенщиковым, он задумчиво сказал: "Люблю я тебя, Боря. Люблю! Но не очень…" В свою очередь, сам Гребенщиков любил цитировать другую пословицу "Звуков Му": "Человек человеку – композитор".

На правах старого друга Липницкого и Троицкого Мамонов стал принимать участие в совместных с питерцами квартирных концертах в "салоне на Каретном", который он называл "Дом культуры". Это было для него отличным тренингом: начинающий артист мог повариться в соку, а точнее, в самых сливках русского new wave – ничего более свежего и стилистически актуального в отечественном роке той поры не существовало и близко. Липницкий, впрочем, поначалу не воспринял экзерсисы бывшего школьного товарища всерьез и представлял его друзьям как эдакую диковинку, экзотический курьез. Троицкий, напротив, горячо втолковывал всем, включая владельца квартиры, насколько все это ярко, самобытно и круто.

Наконец, Мамонов сам предложил Липницкому, в котором всегда чувствовался неплохой организатор, объединить усилия в работе над проектом. Прозвучало это крайне своевременно: антикварный бизнес, в котором по уши погряз Александр Давидович, находился в глубоком кризисе. Кто-то уже сел в тюрьму, кто-то – на иглу, всех плотно обложили мастера "глубокого бурения". В моду входило выражение "антиквариат – это тебе не муха на палке". Так что Саша был рад сменить род занятий и с головой уйти в прогрессивное искусство. К тому же он реально ощутил, что его школьный друг добился в творческом саморазвитии чего-то весьма значительного.

Музыкантов в формирующейся группе не хватало: кроме потенциально верного клавишника Паши Хотина и сидевшего в колонии Лелика, из которого Мамонов твердо надеялся вырастить гитариста, рассчитывать было не на кого. Среднестатистический профессиональный музыкант, услышав поющего Мамонова, мог и осатанеть. Стало ясно, что придется натаскивать кого-то из своих.

Какое-то время Петр Николаевич пытался сделать бас-гитаристку из своей новой жены Ольги, эффектной танцовщицы кордебалета, работавшей в знаменитых своими варьете московских ресторанах "Новый Арбат" и "Звездное небо". Появилась она в мире "Звуков Му" очень изящно.

"Как-то раз мы отправились в еврейский театр Шерлинга на Таганке, который тогда еще не был уничтожен,– рассказывает Александр Давидович. – Зашли и видим: в фойе светлая шатенка ест мороженое. Мы встали в "стойку": как разбирающимся в женской красоте мужчинам она нам сразу понравилась. Худая, необычная, в темных тонах. Скромная, но с шармом, романтично-бледная. Открытое поедание мороженого придавало ей, такой томной женщине, особую пикантность. Познакомились, обменялись телефонами… Оля была девушка с амбициями, ей хотелось большего, чем мог предложить советский ресторанный шоу-бизнес. Может быть, в какой-то степени ее тотальное увлечение возлюбленным и потом мужем, "Звуками Му", – сублимация. Ей как артистке свою индивидуальность в условиях того времени реализовать толком не удавалось. А тут – человек вопреки всему смог такое… И она все сложила на этот алтарь. Безусловно, в их отношениях была сильнейшая эротическая составляющая. И Ольга, и Петр – одаренные, яркие в плане эротики люди. Именно Ольга Мамонова стала источником вдохновения для песни "Ремонт", когда они с Петей сами отремонтировали свою квартиру в Чертаново".

Но как бы Олю ни вдохновляли Петр Николаевич и "Звуки Му" в целом, дергать изящными пальчиками толстенные струны на бас-гитаре ей было слишком тяжело. К тому же недавнюю звезду кордебалета тогда уже куда больше интересовали совсем другие проблемы: в момент начала репетиций она была на седьмом месяце беременности.

Петр с грустью понял, что новая Тина Уэймут из жены не получится. Правда, много лет спустя из Ольги Мамоновой получился директор последнего состава "Звуков Му"… А тогда, андроповской зимой 1982-83 гг., друзья решили, что функции директора и бас-гитариста группы постарается совместить Саша Липницкий. (Кстати, больше всех эта идея грела именно Ольгу, освобожденную от бас-гитарной пытки.) Помимо басиста, группе, правда, требовался и барабанщик, но на барабанах в тридцать лет научиться играть – дело уж слишком мудреное. А что бас-гитара: четыре струны… И Саша самоотверженно стал пытаться освоить инструмент, который до этого ни разу не держал в руках. Сразу же обнаружилось, что чувством ритма Липницкий не обладает, но для Петра было важнее то, что это его старый надежный друг, с которым они, бывало, стояли спина к спине в темных дворах Большого Каретного и отбивались вдвоем от десятерых. "Не было и мысли, чтобы Саша дрогнул!" – рассказывал потом Мамонов с гордостью друзьям. Чтобы разобраться с бас-гитарой, мужественный Липницкий даже изобрел собственную нотную грамоту: он завел специальную тетрадь в клеточку, нарисовал в ней 4 линии (струны) и стал обозначать последовательность, в которой требовалось дергать нужным пальцем за нужную струну нужное количество раз, да еще с нужной силой. Мамонову столь серьезный подход к делу очень нравился.

По рекомендации Цоя с Гребенщиковым барабанщиком этого невероятного ансамбля поначалу стало молодое питерское дарование из свиты Сергея Курехина – 16-летний Сергей Бугаев по кличке Африка, ученик "аквариумиста" Петра Трощенкова, будущий герой фильма "АССА" и художник-бизнесмен. В марте 1983 года начались репетиции, и стало ясно, что играют все вкривь и вкось. Было решено натаскивать неофитов в отсутствие и без того обладающего чувством ритма Хотина – и подключить его к делу попозже, когда все более-менее наладится. Пару месяцев Мамонов, Липницкий и Африка втроем отчаянно рвали струны и барабанные пластики прямо в "салоне на Каретном": Африка привез из Питера и разместил в гостиной Липницкого полную барабанную установку Amati. К счастью, звукоизоляция в доме была хорошая, равно как и приученные ко всему соседи.

В мае пустующее место Лелика, продолжавшего отбывать срок где-то под Брянском, решил занять Артем Троицкий, обладавший тогда купленной у легендарного "Вайта" Белова гитарой "Star-7". У Троицкого, как и у Мамонова, имелся опыт игры в школьных ансамблях: в Праге, где работали его родители, журналисты-международники, он тряс маракасами в ансамбле The Whirlwinds; а затем, после событий 1968 года, уже в Москве, Артем пел и играл на басу в группе Cry Babies. Но собственно на гитаре он ранее играл только дома, для себя: по его воспоминаниям – "всяческий нойз под ритм-бокс, опираясь на концепцию Хендрикса". Сей факт оказался роковым: Троицкий пытался привносить эти авангардные "соляки" в "Звуки Му" и упорно не желал играть аккордами, а Мамонов безуспешно стремился склонить его к манере игры Энди Саммерса из The Police. Кроме того, Артем каждый раз интерпретировал одну и ту же вещь по-новому, и Петр Николаевич, пытавшийся заставить его остановиться на какой-либо удачно прозвучавшей гитарной партии, наталкивался на непонимание строптивого партнера. "Петр говорил мне: "Все, играй так!" – вспоминает Артемий Кивович. – А для меня это было сродни стоянию у конвейера в ботинках Чарли Чаплина в фильме "Новые времена".

Павел Хотин, в свою очередь, вспоминает, что Артем тогда выглядел как настоящий голливудский красавец и, стало быть, еще и по имиджу не вписывался в "Звуки Му" – ансамбль монстров. Люди в группе и впрямь были как на подбор: лысеющий щербатый Мамонов с птичьим носом, лысый и чернобородый "Карабас-Барабас" Липницкий, Хотин с лицом вампира, ушастый малолетка Африка… Короче, Троицкий в группе не прижился. "Да и слава Богу, – рассуждает Липницкий. – А то сломал бы себе жизнь. Был бы сейчас такой худой, заросший алкоголик… Зато смотрелись бы они потом с Леликом как Рон Вуд с Китом Ричардсом"

Осенью 1988 года, "Звуки Му" вступили в полосу заграничных гастролей. Процесс начался с Венгрии, куда по рекомендации Троицкого группа выехала на фестиваль Hungary Carot ("Венгерская морковка"). Это был весьма авторитетный, престижный форум альтернативной музыки: достаточно сказать, что в его программе значился Джинджер Бейкер. Увы, до "Морковки" бывший барабанщик Cream не доехал, будучи снят в промежуточном аэропорту с самолета из-за наркотической интоксикации.

Наши герои едва не попали в сходную ситуацию, но вышли из нее с честью. За сорок минут до выхода на сцену почтительные венгры внесли в гримерку "Звуков Му" ящик пива и ящик вина. Девственные в плане масштабов заграничного сервиса братья Мамоновы потребовали от Липницкого выяснить, что это значит. Получив предсказуемый ответ, они за полчаса набрались до состояния глубокого сна. В шоке от происходящего стали напиваться и остальные члены группы. Но, в конечном счете, железная воля подсознания Петра Николаевича заставила его очнуться, жестоко оживить брата, и в последний момент вся группа вылетела на сцену – в полубезумном состоянии. Играли агрессивно, раскованно, блестяще – по воспоминаниям членов ансамбля, это был их лучший зарубежный концерт вообще. Овации были столь сильны и продолжительны, что выступавшие после "Звуков" Pere Ubu в течение получаса (!) не могли выйти на сцену.

Вслед за Венгрией последовала Италия, куда "Звуки Му" полетели вместе с "Браво" и "Телевизором". Рим, Падуя, Турин. Но устраивали все это люди, близкие к коммунистам (Unita), и результат получился соответствующий. Если в Венгрии группа получила адекватную, целевую аудиторию, то здесь – более случайную и праздную, да еще и с поправкой на достаточно спокойное отношение к рок-музыке, традиционно процветающее в Италии. Однако никто особо от этого не расстроился, ибо ансамбль находился в состоянии глубокого алкогольного анабиоза. К примеру, когда год спустя, во время повторных гастролей на Апеннинах, местные журналисты поинтересовались мамоновскими впечатлениями от прошлогоднего турне, Петр Николаевич простосердечно ответил: "Извините, ребята, я в Италии раньше никогда не был".

Далее, уже весной 1989 года, была Варшава. С муками освобождавшаяся от советского ига Польша ненавидела все, что к востоку от Бреста, и годом раньше дружно освистала "Машину времени". Когда "Звуки Му" заиграли свою новую "цивильную" программу, публика машинально решила, что это очередной Макаревич, и стала забрасывать ансамбль яблочными огрызками. В дело был экстренно пущен "Серый голубь", и его старый добрый варварский примитивизм дал полякам понять, что перед ними группа антисоветская – и, стало быть, "своя". Свист плавно перешел в аплодисменты.

Но поездка в Польшу состоялась уже после еще одной важнейшей вехи в истории "Звуков Му" – записи альбома в продьюсе легендарного Брайана Ино. Бывший клавишник Roxy Music и продюсер лучших альбомов U2 и Talking Heads, Ино тогда со своей супругой Энтией Норманн-Тейлор возглавил небольшой лейбл "Опал Рекордз" (Opal Records), специализировавшийся на выпуске некоммерческой музыки. Когда на Западе по поводу России начался околоперестроечно-горбачевский бум, Ино решил пошарить в этой огромной и загадочной стране на предмет музыкальной экзотики. Троицкий, уже зарекомендовавший себя в глазах "зарубежных специалистов" в качестве надежного поводыря-Вергилия по кругам русского рока, посоветовал Ино обратить внимание на "Звуки Му". Тот решил, что это – "своеобразный маниакальный минимализм", а Мамонов – "удивительный и страшный тип, явившийся словно из какого-то глубокого средневековья". Назревала запись. Бюджет у Ино был скромный, и он сразу стал на всем экономить. Выяснилось, что прямо в Москве можно дешево арендовать студию ГДРЗ ("Дом Радио") на улице Качалова (ныне – Малая Никитская, а здание это теперь принадлежит ГТРК "Культура"). В общем, решили записать все там, а сведение делать в надежном Лондоне, куда к тому же можно не тащить всю группу, ограничившись Мамоновым-художником и Липницким-директором.

Увы, опытнейший Брайан Ино не знал великой русской поговорки про бесплатный сыр в мышеловке – куда и попался. Первой крупной неприятностью для него стало общение с общественным туалетом ГДРЗ, откуда он всякий раз выбегал с мученическим выражением лица и долго потом тяжело дышал у открытой форточки. Более криминальным моментом стало отсутствие в студии миди-пульта, из-за чего не удалось обработать звук баса и барабанов. В итоге он остался таким же случайно-левым, как был записан, и ритм-секция просела. Наконец, Мамонов, как это уже повелось в студийных условиях, слишком усердно старался петь правильно и точно - с предсказуемо-унылым результатом.

Запись заняла 12 ноябрьских дней 1988 года. Новый этап мучений начался уже в следующем году, в ходе лондонского сведения. В промежутке Петр Николаевич впал в очередной запой, разгар которого пришелся на момент прилета в Лондон, где на 10 дней была заказана дорогущая Air Studio Джорджа Мартина на Оксфорд-стрит. Ино поселил Мамонова с Липницким на квартире своего друга-продюсера Майкла Брука (известного на постсоветских просторах, в частности, по своему совместному с армянским дудукистом Дживаном Гаспаряном альбому Black Rock). Ничего не подозревающий Брук в тот момент безмятежно находился на гастролях. За три дня была полностью истреблена коллекция старинных вин хозяина квартиры, которую он собирал в течение 10 лет. Вернувшись с гастролей, Брук буквально остолбенел. Светские хроники английских газет запестрели заголовками: "Русские выпили коллекцию вина известного лондонского музыканта".

- Известно высказывание, что Брайан Ино вас ценил не как рок-н-ролльщика, но как поэта...

- Он так говорил. Дескать это не рок-н-ролл в таком привычном западном виде. А просто поэзия.

- Вы были знакомы с его младшим братом?

- С Роджером? Мы у него выпили всё вино. Он коллекционировал вино. Он уехал на гастроли в Португалию. А нас сдуру поселили у него дома.

- Почему сдуру?

- Так - сдуру - выяснил потом уже. Мы смотрим - в холодильнике стоит джин, виски, всё такое...Ну, мы думаем - это наверное дорого, это нельзя трогать. А вот в шкафу, смотрим - бутылок сорок вина. Валяются. Сейчас-то я понимаю - они на боку лежали, специально... А тогда - смотрим - бутылки в пыли, какие-то грязные. И мы всё выпили. А оказывается, что Роджер привозил из каждой страны по бутылочке двадцатилетней давности - специальный сток... То есть это была коллекция. Безумного англичанина... Ну, а мы его как бы поставили на место... Типа - кончай ты это всё - "я это люблю", собственность, все дела...

- Он человек рафинированный...

- Не знаю какой он человек, но он всё понял и никаких обид особенных не возникло.

- Он человек с юмором.

- Сначала, конечно, он был белый. Но потом он сказал, что в Лондоне подобного ещё не происходило, поэтому это останется навсегда.

На протяжении всего сведения Мамонова примерно раз в два часа одолевал зеленый змий. В этих случаях он, не выходя из студии, с головой залезал в свою черную сумку – якобы в поисках конспектов – и прикладывался к фляге. Молодые звукоинженеры Air Studio поражались: русский музыкант, ознакомившись со своими таинственными заметками, из злого вдруг становился добрым.

По мнению Липницкого, самым фатальным оказалось то, что Мамонов Ино не доверял. Еще в самом начале процесса, когда Александр Давидович сообщил другу о готовности Брайана продюсировать альбом, Петр Николаевич сделал козью морду и сказал, что предпочел бы Кэптена Бифхарта или, на худой конец, Фрэнка Заппу. Даже в Roxy Music он, дескать, всегда больше уважал одержимого половыми бесами Ферри, нежели плешивого интеллигента Ино.

Поэтому при окончательном сведении старый тоталитарист Мамонов просто не подпускал обходительного продюсера альбома к пульту – и делал все сам. Слишком хорошо воспитанный Ино только разводил руками. А так как Петр Николаевич традиционно хотел, чтобы все было "солидно и по-взрослому", итогом его стараний стал скучный вылизанный звук, не содержавший и тени фирменной "звукомушной" маниакальности.

"Самобытность, энергия, чумовой стержень – всех этих качеств группы на альбоме в который раз передано не было, – комментирует Паша Хотин. – В студии Петя все это всегда старался подавить. Ведь по-человечески он был самый сумасшедший! Нужно было отстранять его от записей. А он лез – на "отходняках". Старался петь наиболее верно и наиболее скучно. Самопродюсирование почти всегда кончается крахом! Тут нужен человек со стороны. Что же касается Брайана Ино, то для "Звуков Му" лучшим продюсером был бы не тонкий эстет, а человек, знающий толк в тонкой грубости. Ино для нас оказался слишком интеллигентен".

Лишь под конец записи Липницкий убедил Мамонова "сделать Брайану подарок" и позволить ему собственноручно свести хотя бы один из 10 треков альбома – пресловутую "Гадопятикну" (включая ее, пять композиций для "опаловского" CD Ино отобрал с "Крыма", четыре – с "Простых вещей" и одну – "Забытый секс" – с еще не записанной "Транснадежности"). Но и "Гадопятикна" прозвучала здесь по настроению бледнее, чем "крымский" оригинал, – а, пожалуй, главным достижением записи стала архирафинированная "Сумасшедшая королева": именно здесь иновский продьюс даже при мамоновском сведении оказался наиболее органичен.

Так или иначе, выпущенная "Опалом" и поддержанная супердистрибьютором WB пластинка за две недели разошлась тиражом 35 тысяч экземпляров. Авторитетный журнал Village Voice, оценивая сразу три альбома русских "независимых" групп, почти одновременно появившихся на американском рынке, поставил по 5-балльной шкале "Звукам Му" 4-, тогда как Radio Silence БГ – лишь 2-. Зато аж 5 баллов получила "Группа крови" "Кино", выпущенная Джоанной Стингрей фактически в первозданном виде на Red Wave: беспристрастные рецензенты весьма адекватно оценили сравнительную степень аутентичности всех трех релизов. Кстати, в то же самое время на московском "черном рынке" зарубежный винил "Аквариума" стоил 100 рублей, а "Звуков Му" – 120. Все покупатели "опаловской" пластинки видели на ее обложке авангардно-загадочную рожицу, принадлежавшую, что любопытно, кисти художника Юрия Родина, в незапамятные времена работавшего с Мамоновым в журнале "Пионер": Брайан Ино самолично выбрал это произведение из множества вариантов, предложенных Петром Николаевичем. К слову, Родин впоследствии стал основным дизайнером практически всех изданных альбомов ансамбля.

После распада второго состава "Звуков Му" в жизни Мамонова произошел глобальный духовный переворот. Сначала он испытал сильнейший шок: ему казалось, что его вновь предали все музыканты группы – теперь уже вплоть до брата, с которым они начинали проект и, казалось, останутся вместе до самого конца. Потом пропал интерес к жизни. И тогда Мамонов, окончательно переехавший жить в деревню Ефаново, становится православным христианином, воцерковляется.

С этого момента история жизни артиста делится для него на две части: до и после. В той, что "до", еще более-менее приемлема для него оказывается первая половина 90-х, начиная со времен проекта "Мамонов и Алексей". Образ жизни, который он вел в 80-е годы, Петр Николаевич объявляет "скотоподобным" и старается полностью вычеркнуть этот период из памяти. Кроме того, в корне меняется отношение Мамонова к интервью. Отныне он старается давать их как можно реже, а в процессе беседы уходит от ответов на вопросы – по-видимому, считая, что неверующий человек хорошего вопроса по определению не задаст. В процессе интервью Петр Николаевич теперь предпочитает произносить нравоучительные монологи, переходящие в сумбурные потоки сознания, – иногда отталкиваясь от подходящих для этого случайных слов собеседника.

В творчестве Мамонов, расставшись со своим последним составом, принципиально остался один – и в музыке, и в театре. Он продолжал избавляться от "балласта" – теперь уже внутри себя: придирчиво систематизировал прошлое и очищал от наносного настоящее (в том числе от песенного начала). Петру Николаевичу удалось издать две собственноручно составленные им компиляции из архивных треков разных лет – "Шкура неубитого" и "Инструментальные вариации", а также своего рода The Best "Набрал хороших на один компакт". Кроме того, лейбл "Отделение ВЫХОД" выпустил превосходный сборник записей с квартирных концертов Мамонова 1984-87 гг. – правда, сам Коврига сетовал на то, что жестокий автор, "гоняясь с ножницами за своим прошлым", вырезал из фонограммы хранящие живое дыхание тех акций авангардно-нетрезвые "базары" в паузах между песнями.

После неудачи своей второй работы в театре Станиславского "Полковнику никто не пишет" (по Маркесу) одинокий лидер "Звуков Му" с успехом переключился на моноспектакли. Его третий театральный опыт "Есть ли жизнь на Марсе" – крайне личное прочтение одноактной чеховской пьесы "Предложение" – стал, по мнению критиков, едва ли не самой совершенной мамоновской работой на этом поприще. "Больше не надо бояться навязчивых классиков: Мамонов пробрался в заповедник русской тоски и сделал там все, что захотел", – восторгалась пресса. Для спектакля было написано несколько весьма ярких музыкальных композиций а-ля рэп: Петр Николаевич собственноручно сыграл и прописал в своей деревенской студии все инструментальные партии. На представлениях, где артист под сделанную таким образом home-taping-минусовку пел, играл на гитаре и даже на расческе, общее достойное звучание обеспечивал последний из могикан проекта – Антон Марчук, становящийся ответственным за саунд всех мамоновских спектаклей. Любительские видеосъемки этой работы, смонтированные самим Мамоновым, были выпущены в 2005 году на DVD "Отделением ВЫХОД".

Музыкальные треки из "Жизни на Марсе" могли бы иметь известный успех и сами по себе, но Мамонов, не успев закончить работу над аудиоверсией спектакля, оказался полностью поглощен новым проектом. В перспективе здесь также предполагался спектакль, но на этот раз все вышло ровно наоборот: аудиоверсия произведения под названием "Шоколадный Пушкин" оказалась впереди своего театрального паровоза. Некоммерческий характер этой работы побил все возможные рекорды: рок-эстеты в ту пору любили приговаривать, что в данном ракурсе, скажем, любой альбом The Residents выглядел бы на фоне "Шоколадного Пушкина" какой-то "Аббой". Нарочито сбивчивые авангардные речитативы, начитанные Мамоновым поверх вновь наигранного им же медитативно-зловещего бэкграунда, абсурдистские аллюзии на разной степени продвинутости DJ’s, потоки принципиально неразборчивого бормотания "а капелла"... Говорили даже, что по масштабности, типу подачи материала и отношению к публике последний альбом Мамонова оказался конгениален вышедшему примерно в то же время фильму Александра Германа-старшего "Хрусталев, машину!". В "Шоколадном Пушкине" Петр Николаевич довел до логического конца свое наметившееся еще на "Жизни амфибий" стремление к синтезу поэзии со звуковым минимализмом – получившийся стиль определяли как "метафизический русский рэп" или просто "лит-хоп". Кроме того, продвинутые рок-специалисты увидели в "Шоколадном Пушкине" "дадаизм, выходящий на уровень общения с духами", "поэзию на грани сумасшествия" etc.

После фильма «Остров» на наши рок-концерты косяками шли старушки с больными детьми. Все жаждали исцеления и благодати от киношного отца Анатолия. А на сцене: «Муха — источник заразы!» — Мамонов изгалялся в своем обычном амплуа. «Это что за бесовщина?» — возмущались «страждущие». Приходилось возвращать деньги за билеты...

Разве те бабки могли разобрать, где демоны беснуются, где ангелы? Когда Петр вот так на всю страну с киноэкрана взмолился, за это на него кое-кто подревнее набросился.

Страшно запил ваш отец Анатолий, по земле катался с пеной у рта, за голову хватался: «Оля, что со мной? Плохо, ой же плохо!» Нам тогда звонили из всех монастырей России: «Мы с утра до вечера за Петра молимся, чтобы бесов от него отогнать». Врачи, конечно, тоже кровь от зеленого змия почистили, а я все чаи страждущему подносила. Отбились, спасли...

Всю жизнь спасаемся. И только последние 15 лет молитвой, живем вдали от цивилизации — как построили дом в подмосковной деревне Ефаново. А до этого Москва нас так крутила…

«Что будем делать в четверг, если умрем в среду?» — это сейчас, между небом и землей помотавшись, Петр так рассуждает. А когда первый раз дожил до летального исхода и воскрес — выдохнул одно желание: «Пивка бы…»

С напильником в груди Петр пробежал от сада «Эрмитаж» до остановки, разжал двери 69-го троллейбуса и врезал по морде своему убийце...

Рухнул в салоне, отомщенный. Это была обычная сходка с кастетами — Большой Каретный на Малый, стенка на стенку. Они с одноклассником Сашкой Липницким пили, пили и пили с 13 лет. Выросли в московских двориках на этих драках. Еще тогда, в «Эрмитаже», Петя почти все свои зубы посеял. А тот напильник застрял в каком-то супермиллиметре от сердечной артерии. Врачи его вынули, но загноилось легкое — и его у человека в 25 лет без спроса отняли. Даже странно, как Петру на песни теперь дыхалки хватает. Любой врач с тех пор, его осматривая, каждый раз пугается:

— Срочно в больницу! Не прослушивается левое легкое!

— Все хорошо, — говорю, — его давно вырезали.

Так сходил Мамонов первый раз на тот свет — только электрошок его выдернул из клинической смерти.

И ровно сорок дней он лежал в коме. Считается, что на сороковые сутки мы освобождаемся от земных уз — и понеслась душа в райский сад. А Петя тут же в своем саду «Эрмитаж» объявился — прямо в полосатой больничной пижаме. Утек, опираясь на какую-то сухую палочку, стоило его из реанимации перевести и выпустить во дворик «Склифа» на прогулку. «Петро жив!» — подняли кружки его дружбаны и давай все вместе отмечать второе пришествие Мамонова. Такое же бессмысленное, как и первое.

Как я попала в этот мамоновский вертеп, доподлинно неизвестно.

Не помню, хоть и не пью. Я же была совсем из другой оперы, а точнее — из кордебалета. Скакала в варьете «Звездное небо» на Тверской, в «Интуристе». Из гостиницы возник и мой первый муж, англичанин. Прожили мы недолго, да и семейная жизнь меня не настолько впечатляла — это вам не кордебалет. У меня не было диплома, потому я числилась «артисткой балета третьей категории», а очень уж хотела выскочить в первую. Оттого больше других крутилась вокруг своей оси, откидывая ножку, до изнеможения... А рядом все это время был «Эрмитаж» с ресторанами, где кутил Мамонов.

Где-то в повседневной суматохе мы встретились и просто остались вместе. После респектабельного англичанина беззубый рок-н-ролльщик был странной партией. А у Петра до меня поклонниц было навалом — дочки иностранных послов к нему за кулисы бегали.

Но у меня такое ощущение, будто мы всю жизнь с ним были. И всегда обитали у меня в Чертанове — центровой Петя и с этим смирился. Это была главная уступка с его стороны, других завоевательных процессов он так и не освоил. За всю жизнь цветка мне не подарил. А сама я привыкла на себе экономить. Что не очень хорошо для женщины — она, наверное, должна хотеть нравиться. А я вечно перед супругом ходила в секонд-хенде.

Семьей нас тогда трудно было назвать: каждый день мы выбегали из дома по своим интересам. А они у нас не совпадали. Петр не ходил смотреть на меня в перьях и чулках. Я никогда не спускалась в его подполье — чувствовала себя лишней в этом пьюще-поющем обществе. «Дай мне напиться железнодорожной воды», — блеял Гребенщиков, и вся публика «квартирника» пялилась ему в рот.

А я представляла, как из рельсов качают самогон или что-то вроде того. Бессмыслица! А вот Мамонов меня завораживал: «Ты ушла, ну и пусть, все равно опять напьюсь». Он всю жизнь запирался от меня в отдельной комнате — ему нужен был свой угол. Что-то там бренчал и ревел отдельные строчки. И если ему удавалась песня — я это и из-за стенки прекрасно слышала. Сочинял он только на трезвую голову.

Вся наша жизнь была вроде того рок-н-ролла. Скачешь-скачешь, сходишься-расходишься. И не мы были в этом виноваты, а советская власть, при которой сделать аборт было все равно что руки помыть. Поначалу нашу семейную жизнь разрушали врачи. Я приду на обследование, а гинеколог уговаривает: «Зачем вам сейчас ребенок, вы его прокормите?» Я вспомню мужа-алкаша, свои танцы — и опять ложусь под нож.

И с первенцем за меня тоже доктор все решил. Мне уже 33 года было...

— Хочу еще потанцевать, — объявила я привычное решение.

— А вы знаете, что у вас последний шанс стать матерью? — предупредил гинеколог.

Тут я впервые испугалась. Ночи не спала, взвешивала: первая балетная категория или ребенок… А с Петей не посоветуешься — он либо в стельку пьян, либо с похмелья зол. И задумалась я настолько крепко, что опоздала со всеми сроками. Так родился наш первый сыночек: не по любви и желанию — прозевали его балерина и рок-н-ролльщик. Небольшой этот сверточек мигом перевесил весь мой кордебалет. На такую чушь свою юность угробила, боже мой! А недавно, когда мы с Петей еще и десять заповедей прочитали, вообще ужаснулись.

«У нас трое сыновей, а господь давал шестерых. Детоубийцы мы…» — схватился за голову Петр. Как нам теперь искупать врачебные советы? Библию ведь не обезьяны придумали.

Хотя по молодости Петр и половиной наших детей не занимался. Насколько он их любит, я только лет пять назад поняла, когда один из сыновей слег со смертельной болезнью. Тут Петр чуть сам не умер от страха: «Не может Бог у нас его забрать. Я не выдержу, не переживу...» Сел на пенек на участке и замер — сам стал бесполезным ребенком, понимая, что тут никакие деньги не помогут. И молился, молился… И сын встал на ноги. А сейчас Петя уже и со сцены обоими нашими внуками хвастается.

С замужеством тоже долго не клеилось — уже и дети были, а на штампы Мамонову плевать.

Несколько раз женились. «Сегодня после концерта приходи в загс», — наставляла я. Надену единственное белое трикотажное платье и стою у входа во дворец. Через три часа надоедает. Звоню домой из автомата, жених мой без стыда поднимает трубку: «Але, я сплю! Почему дома жрать нечего?» Только раза с пятого понял: не будет свадьбы — не видать ему и моих пушистеньких говяжьих котлет. Приперся на стрелку: шнурки развязаны, рубаха не заправлена, за спиной гитара болтается… Работницы загса решили, что перед ними тамада: «А жених у нас что же, опаздывает?» В ответ Петя ухмыльнулся, дыхнув перегаром...

Правда, сколько бы муж мой ни пил, всегда нес в дом копейку. Этому я его матери обязана. Когда Пете исполнилось 15 лет, женщина строгих правил повесила на дверь холодильника амбарный замок.

Петр прибегает со своих тусовок — еда закрыта на ключ! И пошел работать наборщиком в типографию, потом лифтером в Дом литераторов… Простым работягой, как все поэты своего времени. И все равно после перестройки мы были настолько нищие, что яблоко я делила на троих детей, а огрызок брала себе. В те времена мне даже сны такие грезились: будто одна ем целое яблоко. Со смаком, не спеша… Мечта идиотки!

Перепадала лафа, когда всю рок-н-ролльную шоблу приглашала к себе какая-нибудь хорошо обеспеченная дама, желающая прослыть богемной. После такого салона главной задачей (Мамонова и Ковриги) было доставить Петю до дома с целым заработанным четвертаком. Потому они всегда просили единой бумажкой, а напивались на шару.

Когда я открывала дверь квартиры, на пороге раскачивался поддатый Мамонов с протянутой рукой — как бы в оправдание он раскрывал перед моим носом кулак, и на ладони неизменно лежала смятая купюра.

При этом Петя никогда не умел обращаться с деньгами. Он вообще не рубит в денежных единицах, не знает, что сколько стоит. Это, наверное, я его избаловала, полностью взвалив на себя быт. Иногда он сам ходит в магазин, выворачивает на прилавок все содержимое кошелька и предлагает продавщицам за него самим расплатиться. Представляю, сколько у него воруют! А недавно его гаишник остановил за превышение, так нарушитель разорялся: «Бери хоть сто рублей, только отпусти!» Гаишник узнал в Мамонове отца Анатолия и долго повторял: «Ну вы и вправду юродивый! Сто рублей сейчас — ничто!» Но Петя ему так и не поверил.

Когда рок вышел из подполья, у нас появилась возможность зарабатывать на таланте Петра Мамонова. Но мы и тут поначалу опростоволосились. Отправился муж на гастроли в Сибирь. Вернулся без заработка, зато с огромным долгом. Звоню разбираться. «Твой Мамонов микрофон за 2,5 тысячи долларов зубами разворотил», — ржут организаторы. Не жалея последних зубов, Петя таким образом ездил зрителям по ушам. Беспределил, гитары ломал... Я подумала: «Э нет, милок, хватит казенное имущество портить». И с прибыльного концерта купила штук 20 микрофонов — грызи не хочу!

Так я волей-неволей стала Петиным менеджером. Хотя самый первый концерт провалила с треском.

Продала ради него старинное серебро моей бабушки, напечатала билеты, купила фальшивую печать «ПБОЮЛ» и арендовала для «Звуков Му» зеркальный театр «Эрмитаж». Этот сон мне до сих пор видится в кошмарах: народу полный зал, а ни один билет не куплен. Вся рок-тусовка тогда надо мной смеялась. Звонит Юра Айзеншпис (он тогда как раз Виктора Цоя продюсировал):

— Ты что, не знала, что хуже зала нельзя придумать? Восемь дверей, и на каждой бабушки-контролерши берут по рублю себе в карман. Учись: вход должен быть один и очень узкий. И ты в нем стоишь насмерть!

С тех пор я всегда лично торчу на контроле — отрываю корешки. Со временем к семейному бизнесу и детишек подключила. Поставлю их в красивых рубашечках за лоток перед концертом — пластинки продавать.

Первый и третий класс — они и считать-то толком не умели, вот их все и обманывали! Смятые купюры наши помощники сваливали кучей на подоконнике в гримерке и задвигали этот холмик шторкой.

В то время в Союзе был единственный человек, который проталкивал рок-звезд на Запад, — Артем Троицкий. Именно он привез в Питер на наш концерт известного продюсера Брайана Ино. Тот был в восторге от Мамонова и сразу заключил со «Звуками Му» контракт. Нас ожидали 10 лет полной лафы — сотрудничества с «Warner Brothers». Это не каждой зарубежной группе удавалось… А Пете все это было не нужно — бессребреник, ей-богу! Взял и в сердцах разогнал всю группу. Липницкий тогда выпросил у него название, и Петя легко согласился.

Контракт пришлось разорвать: его ведь заключили со «Звуками Му», но Брайана Ино интересовал только лидер — Мамонов. Так глупо мы потеряли бренд. А ведь на заре перестройки даже авторских прав не было. Брайану Ино личность Мамонова тогда стала ясна как стеклышко: деньги за пазухой не держатся, одет хуже бомжа, а ест только «ее, родимую». «Оля, как я ему заплачу за сотрудничество? Боюсь, до дома гонорар не довезет!». И дал ему то, что Петр точно не пропьет — звукозаписывающую студию. Динамики, усилитель, прочие прибамбасы… Петр до сих пор этими раритетами в деревне пользуется, хотя уже давно появилась более мощная техника.

Как-то Брайан пригласил Мамонова с группой на гастроли в Лондон, поселил их в доме брата. В отсутствие хозяина гости заглянули в бар и были ослеплены красивыми этикетками на бутылках.

Даже заядлому алкашу Мамонову стало жалко такую красоту портить. А выпить охота. Они с Сашей облазили весь дом... Заглянули в подвал, а там какие-то старые забытые бутылки в пыли валяются... На подъезде к дому кузен Брайана Ино почуял неладное: из мусорки торчали откупоренные до боли знакомые стеклянные горлышки. Бедняга схватился за сердце — оказалось, в подвале хранилась бесценная коллекция редчайших вин, которую он собирал по всему миру. А «Звуки Му» уничтожили ее залпом. Об этом потом все английские газеты писали.

Сам же Брайан Ино коллекционирует запахи. В огромной коробке африканского дерева лежат капсулы, которые развинчиваются, и можно в любой момент понюхать даже скунса. Такая же страсть у королевы Елизаветы — они иногда встречаются и устраивают совместный парфюмерный сеанс.

Когда мы с Петром гостили в Лондоне на Рождество, Брайан решил нас удивить. Сунул мне под нос ландыш в такой капсулке. Потом розу, ромашку... Я нанюхалась до одури. Ложимся с Петром спать, обсуждаем причуды лондонского франта, и вдруг я проваливаюсь в небытие... Очухалась — надо мной врачи. Оказалось, аллергия — слизистая оболочка рта, носа и горла сожжена. «Ты же вроде любишь цветы!» — переживал Брайан. Так мы погорели на обеих коллекциях, но братья Ино, как истинные англичане, перенесли эти удары с достоинством — огорчения своего не показали.

Впрочем, поездить по миру с выступлениями все-таки удалось. Пригласила нас однажды американская промоутерская компания, и мы выступали до тех пор, пока в США не пропал интерес к русским. Петр — фрик из-за железного занавеса — собирал огромные залы.

Его же забугорные жители, напротив, ничуть не занимали: пока я носилась по магазинам в поисках импортных шмоток, он сидел в гостиничном номере. К вещам, кстати, Петр тоже равнодушен. Разве что любит прийти в Театр эстрады, посетить местную костюмерную и начать рядиться перед зеркалом… Тут он уже сам перед собой позирует. Со стороны посмотреть — обхохочешься. Смешить он умеет — жаль, ни одного комедийного режиссера в России нет, чтобы его по достоинству оценил!

Даже дома устраивает клоунаду. Иногда входит в комнату карликом, натянув свитер ниже колен, — скачет на корточках. Его шутовство не раз и наши семейные проблемы разрешало. Однажды натурально загулял. Был ли факт измены, я разбираться не стала, но ревность довела меня до крайности.

Как любая советская женщина хоть раз в жизни, я грубо сказала супругу: «Вали-ка ты отсюда!» — и выставила вещи в коридор. Петя увидел чемоданы, а сказать «прости» не может по гордости своей. Расставаться же нам обоим смерть как не хочется. Иначе — не жить. Вдруг он говорит: «Может, ремонт сделаем в комнате, раз все вещи из нее убраны?» Я вскочила: «Давай!» Сразу сбегали в магазин, всю ночь не спали — красили стены. К утру так красиво получилось — тут же заняли денег и купили новый шкаф. Словом, продуктивно поссорились. А ведь я была настроена ужасно.

Правда, в следующий раз и Пете было из-за чего обеспокоиться. На пороге нашего дома вдруг появился мой бывший муж с повторным предложением руки и сердца: «У меня домик в Канаде — поехали, бросай своего алкоголика!» Когда Петя пришел домой, бесстрашно сунул ему под нос паспорт, где почему-то сохранился штамп о нашем браке.
Мамонов не церемонился — вырвал документ из рук и измельчил в клочья. Испугался он тогда по-настоящему…

— Муж пытался вас удержать?

— Да всеми силами — тут же запил! И так, что я поняла: «Без меня отдаст концы». Забавно, что именно то, от чего бежит большинство женщин, всегда меня удерживало рядом с Петром. Жалела я его почти как мать. И спасала, как Богородица. Если он на «квартирниках» своих под стол падал, мы с детьми посреди концерта заявлялись и папу из этой пьяной оргии вытаскивали.

Петя никогда не посвящал мне стихов и песен. А в одной из последних композиций есть такие слова: «Однажды меня разорвало на части, и я покатился, покатился, покатился.

И почему-то мне не было больно. А потом я собрался — и поплыл, поплыл, поплыл». И я вдруг поняла: это же про нас с ним, ну точно!

Сама как-то банально вышла из магазина и упала в обморок, прямо с котомками. Проходящие мимо бабки меня подобрали, даже кошелек сохранили. Врачи говорят: «Истощение организма, будто вышла не из магазина, а из концлагеря». Надорвалась! Я и правда подняться с постели не смогла. Только Мамонов мои силы быстренько восстановил. Медсестра осторожно предупредила:

— К вам какой-то бомж просится, пьяный и оборванный…

— Это мой муж, — говорю, — запускайте!

В 20-градусный мороз Петр пришел ко мне в ботинках на босу ногу, куртка накинута на голое тело, вместо пуговиц — хлипкая булавка посередине… А тем временем дети мои по Чертанову голодные болтаются… Я аж подпрыгнула на кровати, тут же силы ко мне вернулись. «Помогите! — кричу медсестре. — Муж, дети без меня погибнут!» Та все со второго взгляда на нашу пару оценила. Но вещи в Союзе больным по требованию не отдавали, так добрая женщина ходила по палатам и собирала для меня тряпки, чтобы я смогла до дома добраться.

А коли Петя дома запивал, тут было главное — уследить за всеми стадиями (я их уж наизусть за 33 года выучила). Две рюмки — муж добрый, веселый. С полбутылки начинает выяснение чисто по-русски: «Ты меня уважаешь?» Потом следуют оскорбления — это уже третья стадия по-медицински. Тут надо детей хватать и от «белочки» бегом спасаться.

Потому что четвертым номером в головы полетят тяжелые предметы. А отбесится Петя, изрыгнет всю злобу, сядет опустошенный, с оловянными глазами — значит, скоро отрубится и начнет страдать физически… Это надо вовремя подглядеть и совершить звонок в больницу. Раньше я «скорую» вызывала, потом в свою машину вместе с детьми за руки, за ноги отца пихали. Падал — поднимали, на себя взваливали. Сейчас уже есть врачи, которые приезжают на дом и за сутки вытягивают человека. Наш постоянный «нарколог» на все Петины концерты ходит: все причину его тоски ищет… А Петя, как пустой стакан, всегда нуждался в наполнении. И ведь когда мы даже слова «бог» не знали, тот незаметно вел Петра к себе. Бывало, муж лежит на полу весь зеленый, врач говорит: «Что у него в кулаке?

Разожмите!» Смотрю — и правда кулак стиснутый, будто драться собрался. Отгибаю онемевшие пальцы один за другим, а на ладони — крестик или пасхальное яичко. «Откуда это, Петь?» Смотрит с удивлением, не помнит. Мы не стали ссылаться на чудо. Но, наверное, уже тогда в агонии он полз к шкафу, рылся в каких-то старых бабушкиных вещах, хватался остатками сознания за ритуальную вещицу... А может, думал, что минуты его истекают.

Последние годы жизни в Москве Петр пил смертельно, невыносимо. Выходил из больницы и тут же ложился снова. На контакт с нами не шел. Медсестры первые сказали мне: «Оль, мы его теряем». А я-то к его маленьким смертям уже привыкла и никогда с Петром не прощалась. Жить, жить, жить... Детей кормить. Тут младший сын даже умнее меня оказался. Пришла я, держа малышей за руки, к папе в палату: он лежит, свернувшись калачиком, глаза стеклянные.

Мы: «Петь, ну как ты?» А он от всей семьи к стенке отвернулся. Постояли и вышли. И тут наш 12-летний Данька заглядывает мне в глаза, образумить хочет:

— Мам, а ведь отец умирает. Ему надоело жить. Вот когда у меня задачка не решается, я просто выхожу из комнаты. Так же и он. Надо менять ситуацию.

Услышала я свое чадо, и вдруг как гром среди ясного неба: «Неужто Петр может помереть с концами?» Сам он о том периоде так говорит: «Все у меня было — и жена, и дети, и деньги, и слава… А смысла я в этом не видел». И я тогда поняла: бежать из столицы надо срочно, сломя голову… Жить, жить! Исколесила всю Московскую область. И в округе Вереи присмотрела чудесное место на холме.

Председателю сельсовета обещала поставить фонарные столбы, и он отдал мне землю под строительство. И я похитила Петю прямо после выписки из больницы. Сел он в машину — смотреть на человека страшно. Руки и губы трясутся… А глаза глядят, что мы из города выруливаем. Пришлось раскрыть ему мой коварный план. Взъерепенился: «Куда? В деревню? Да я там сопьюсь и сдохну!»

В Москве, значит, он спиться не боялся... Я от волнения и с непривычки часов пять колесила — не могла место найти. Петя зудел, понимая, что попался: «Обманула, крутишь-вертишь тут…» — плохо ему. Вдруг — наш холм! Бросаю машину: «Пойдем, Петь!» — «Отстань!» — укалывает взглядом. Выпадает из машины мешком. Иду впереди, он за спиной дает представление: ноги заплетаются, падает на руки, переваливается навзничь, встает на колени, ползет… Словно на Голгофу тащится. Но ближе к вершине будто оживает, распрямляется, идет как обычный человек… С холма все видно: и поле, и реку… А там ранняя весна — ледоход, гул... И Петр сдается почти с благоговением: «Тут я и умру...»

С деревней все срослось так же, как в наших с Петром отношениях. Мы приехали и просто остались. Привезли детей, поставили палатки на пустом участке. Для Пети, конечно, персональную выделили. Лето выдалось дождливое, потолок палатки под утро иногда прогибался до самой земли. Будто на дно мы с Петей залегли. И природа стала являть нам чудеса. Как-то привезли из Москвы огромный окорок, положили на стол. Его с верхотуры тут же вычислили два сокола.

И как сговорились — кинулись на наш стол, ухватили когтями добычу и утаскивают, величаво взмахивая крыльями. Петька камень поднял, дети запросили: «Папа, не надо!» И он впервые за долгое время, если не в жизни, так счастливо улыбался: «Вот теперь нам есть нечего!» Зато весь вечер это происшествие на голодный желудок с восторгом обсуждали.

Летом к нему музыканты приехали, друзья, дети — раскинулся палаточный городок человек на 20—30. Никто не пил, но все ели. А я, следовательно, готовила. Жарила блинов гору на полметра. Рядом миска — деревенский творог и клубника. Петя ворчал: «Опять блины!» Но когда все садились и тянули руки к ароматной стопке, первым же кидался на блины, как те соколы...

Ушли в зиму. К тому времени купили небольшой сруб под домик, а он оказался конюшенным.

«Во вас надули!» — смеялись деревенские. Печку нам сложил один местный мастер. А как 35 градусов бабахнуло, она не спасала — все углы нашей конюшни оледенели. Да еще дрова… Их нельзя было купить даже у местных жителей. И я прекрасно поняла почему, когда с мальчиками (одному — 10 лет, другому — 12) стала через день выходить в лес с двуручной пилой. Находили мы сухую ель, валили, клали на санки, впрягались, тащили. Дома топором кололи до посинения. И все труды — в печь. Я оценила на своей шкуре, почему людей ссылали на лесоповал. И знала, за что мне эта каторга: Петр жив! Мы с детьми так всю зиму пропилили, а муж гору гениальных песен настругал — таких, что в печь не бросишь, не сгорят. А когда наступила весна и топили уже меньше, мы с сыновьями сидели и ревели от усталости.

Это было такое счастье, что можно ничего не рубить!

Мальчики ведь еще и в школу ходили. На лыжах в шесть утра из дома выезжали, за собой тянули на веревке бревно — дорожку в снегу прокладывали. За лесом их ждал автобус, а по пути все дикие звери встречали. Голодные собаки, лисы, кабаны... Совы кричали так, будто женщину режут. Дети набирали из дома хлеба и корефанились со всеми животными. Для обратного пути в школьной столовой объедки собирали. А если до утра в постели зачитаются — Достоевского там, Толстого, я их не бужу. Сама встаю на лыжи, мешок с хлебом за плечи — и еду отпускать автобус. Опаздываю минут на 15, даю отмашку, а местные доярки начинают выговаривать за простой транспорта: «Нас из-за тебя коровы заждались!» Лесное прошлое нашему младшему сыну Ивану пригодилось.

Он был вторым оператором в «Царе» у Лунгина. Только его и подпустили снимать сцену с медведем. Зверь его сразу за своего признал — позировал перед камерой. Чуял — нет у Ваньки страха. Сын даже больше за отца боялся, которого и в «Острове» записывал. Петя там все никак не мог в гроб улечься — выскакивал из ящика, как ошпаренный. «Внутри — все! Смерть! Не готов я!» — впервые признался Мамонов сам себе. А до того ведь всю жизнь умирал.

Мамонов с Лунгиным знакомы с детства. Их матери вместе работали на шведском радио. А в 90-м году режиссер увидел Петю на сцене и пригласил на роль саксофониста в свой фильм «Такси-блюз». Деньги на съемки дала Франция, и Лунгин заработал в Каннах приз за лучшую режиссуру. Так что когда мы в одной альпийской деревушке пришли на рыночек — нам аплодировал весь базар.

А в России ничего — ни наград, ни новых предложений для Петра. Наркобарон в «Игле» — это так, мелочевка. Не оценили Петю как актера. И когда все тот же Лунгин дал мне сценарий «Острова», я как села на кольцо в метро, так несколько часов в нем крутилась — читала. А Петр лишь нахмурился: «Святого человека играть? Мне? Грешнику и алкашу?» Я к батюшке деревенскому кинулась за благословением — с тех пор как Петр к богу пришел, он его больше всех слушался. Тот понял, что дело богоугодное, отчитал Мамонова на исповеди: «Петя, что ты фентифлюшничаешь? Тебя бог так одарил, а ты отказываешься долг возвращать».

«Остров» был малобюджетным, мы почти ничего не заработали. Кроме славы и признания.

Говорят, некоторые верующие бизнесмены выкупали целые дни в кинотеатрах и пускали на сеансы всех желающих. Больше всего погреться хотели бомжи. Поэтому все они знают моего Мамонова в лицо и всегда встречают аплодисментами. Был в фильме момент, где отец Анатолий у героя Сухорукова отнял сапоги, жжет бесов, разбушевался… Тогда Петя так сильно взмолился, что Лунгина вдруг осенило: «Да это ж Иван Грозный!» А за «Царя» мы такой гонорар получили, что дом наконец у себя в Ефанове достроили. Во как цепочка выстроилась!

Тридцать три года мы с Петей вместе, а все такие же разные: даже задвижку на печке в разные стороны поворачиваем. Я верю, но настолько фанатично и постоянно молиться, как он, не могу. Даже с Евангелием на меня не угодишь. Купил мне Петя одно — обложка дорогая, жалко трепать. Подсунул другое — шрифт крупный, как для старушки. Вредничаю.

Только после венчания я поняла, что все эти интересы — фигня, напускное… В загс Петя не хотел идти, а в церковь сам меня потащил — даже одеться не успела. Батюшка на нас посмотрел и обиделся даже: «Будто грядки полоть собрались, а не перед богом святой союз скреплять». И вроде после этого обряда ничего не изменилось, только я вдруг перестала соображать: где я, где Петя… Мы — одно. Смотрю в окно: вон маячит среди деревьев, ветошь собирает… Думаю: «Сейчас хворост принесу — печку разожгу…» И вдруг понимаю: это же Петя, а не я по ту сторону окна! Так же Петины родители любили друг друга: когда отец скончался, мать легла и больше не встала… Забавно, что когда мы с Петей только познакомились, я воспринимала его как дедушку — нашего беззубого кормильца.

Но пройдя с ним долгий путь, вдруг сама ощутила себя его бабушкой: любящей, заботливой, спасающей… Разве могу я на него злиться? Мне внук Тишка недавно в глаз пальцем ткнул — синяк был на пол-лица. А я все равно его люблю. Так же и со всеми Петиными обидами и гулянками.

Не смогли нас разделить ни жизнь, ни смерть. А уж тем более люди. Кстати, мой бывший иностранный муж со своей русской женой тоже к земле потянулся. Купил дом с нами по соседству — теперь дружим семьями. И каждый день у них на веранде английская церемония — файф-о-клок, где собираются местные старушки чайку попить.

А сколько меня за Петра со свету пытались сжить! Никогда не думала, что кто-то захочет увести моего алкаша и пьяницу Мамонова. Но нет — телефонный звонок: соперница умоляет о встрече… Между прочим, бывшая собутыльница Петра. Замужняя пятидесятилетняя женщина, а ума нет — влюбилась от безысходности.

— Грешным делом хотела, чтоб ты сдохла, — сообщила она мне. — И чтобы мы с Петром на презентации под ручку вдвоем ходили…

Какие светские рауты, когда Петр на свои концерты за 5 минут до начала прибегает? Но не суть. Обратилась эта мадам к колдунье, чтобы та на меня порчу навела. Только после каждого сеанса хуже становилось «заказчице».

— А она в церковь, случайно, не ходит? — поинтересовалась ворожея. И огорошила влюбленную: — Так ты теперь сама дуба дашь — наговор к тебе возвращается.

Один способ снять порчу — попроси у жертвы своей прощения…

В общем, повеселила меня соперница. «На хрен тебе сдался этот алкаш? Он же помрет рядом с тобой!» — увещевала я ее.

Петр ведь свое бремя исправно несет — и, как отец Анатолий в «Острове», крест в гору тащит, мучается. А я мужа вместе с его грузом всю жизнь на плечах волоку…