Двое в одной лодке. Часть III (7 фото)

Это сохатому с его полутораметровыми ногами такой снег не помеха. Идет – поваливает, не задевая копытами ни валежин, ни снежной поверхности. Лехе каждый шаг доставался ценой неимоверных усилий. Проталкивая ноги сквозь снежную толщу, пробивает снежный тоннель, мнет сугробы, где переползает, где подныривает под валежник. Наибольшие неприятности приносили заросли стланикового кедра, непроходимыми куртинами, попадающими на его пути. Снег сыплется за ворот, залепляет лицо. Ветки цепляются за одежду, норовят выколоть глаза. Крутые подъемы сменяются спусками. Замерзшие суконные штаны сковывают движение и мешают ходьбе. Резиновые сапоги сорок последнего размера, сохранившие на море его ноги в тепле и сухости, теперь висели пудовыми гирями. Больше всего доставалась рукам. Спасительные носки, подсохшие у костра, снова отсырели и замерзли, руки потеряли чувствительность, и никакие попытки по их реанимации успеха не приносили.

-Стоять, Леха!

Между тем, стемнело. Безжизненный свет луны параллельными рядами отбрасывал мертвые тени деревьев на отсвечивающий синевой снег. Местами таежная чаща смыкала над головой свои лохматые кроны и тогда темнота сгущалась, сужая видимое пространство.

Звенящая тишина ночи нарушалась лишь резкими звуками лопающихся на морозе деревьев да хрустом сучков под ногами. Вначале Леха шел пока были силы, затем стал отдыхать через сто шагов, через пятьдесят шагов… Время остановилось и потеряло свою сущность. Вскоре луна – помощница укатилась за крутую горку, уступив место звездоокой темной ноченьке - разбойнице.

Спустившись в углу губы на знакомый берег, Алексей облегченно вздохнул и направился к зимовью. Двери по таежному сибирскому обычаю подперты колом, окна целы. Изнутри пахнуло сыростью. Леха зажег спичку, огляделся. Стены были покрыты толстым слоем инея, в углу железная печка с трубой, стол, двое нар, столик, пара полок с каким-то барахлом, керосиновая лампа без стекла. Классический таежно - зимовейный интерьер. Дров ни полена. Охряди туристы, которые лазают где ни попадя, все сожгли, не удосужившись позаботиться о запоздалых путниках. Им таежные законы до лампочки - после нас хоть трава не расти.

Леха с трудом опустился на колени, скрипя сердцем, зажег еще одну спичку и заглянул под нары. Там лежал тупой топор с треснутым обушком, длинная двуручная пила и бутылка солярки для лампы. Леха зажег лампу, и зимовье озарилось тусклым, колеблющимся светом. Отсыревший фитиль потрескивал, черный шлейф копоти тонкой струйкой поднимался к потолку. Искрящийся на стенах иней, придавал заброшенному жилью фантастический вид.

Несмотря на усталость, рубить нары на дрова рука не поднималась. Прихватив пилу и топор, он поплелся в лес. Подходящую сушину нашел метрах в пятидесяти от зимовья и тупым топором, как сорока мерзлую бычью тушу, долго, вкруговую, тюкал ее. Топор выскальзывал из так и не отогревшихся рук. Раскряжевав сваленную деревину на три части и стаскав их к зимовью, Леха пристроившись на колени, с трудом распилил их на чурки. Сухие дрова под умелыми руками вспыхнули мгновенно. Пламя загудело, заплясало в проржавевшей печке, наполняя зимовье живительным теплом. Леха отогревал отмороженные руки до тех, пока они не отозвались на тепло дикой болью.

Со стен и потолка, словно слезы, потекли и закапали струйки воды, наполняя зимовье влагой и паром. Набив снегом закопченный чайник, Леха вскипятил воды и заварил в миске пару пачек брошенного туристами «Ролтона». Насытившись, подбросил в печку дров, наколол лучин на растопку, развесил на просушку одежку и, откинувшись на мокрые нары, провалился в сон, как в пропасть. Проснулся от холода. Приплясывая голыми ногами по мокрому земляному полу Леха развеселил огонь в печи, и поджав под себя ноги, стал дожидаться тепла. Теперь страдания приносила боль в руках. Обмороженные пальцы покраснели, распухли, горели адским пламенем. Поначалу Леха терпел, пытаясь не обращать на нее внимания. Когда терпеть стало невыносимо, открыл дверь и, не выходя из зимовья, через порог сунул руки в снег. На некоторое время это принесло ему облегчение, однако вскоре все повторилось снова. Ощущение было, как будто их только что вытащили из кипятка. О том, что бы лечь спать не было речи. Как маленького ребенка баюкая свои бедные рученьки он сидя на нарах коротал ночь, изредка открывая дверь и окуная руки в снег, хлебая кипяток, подбрасывая в печурку дровишки. Иногда проваливался в тяжелое забытье, путая явь и сон. Его то качало на мертвой зыби, то падал с крутой волны, так что захватывало дух, то брел по глубокому снегу – пухляку … Очнувшись, с облегчением видел черные стены зимовья, освещенные тусклым огоньком лампы и осознание того, что весь этот кошмар остался позади делало его почти счастливым.

Так прошла ночь. Рассвет серой мышкой заглянул в грязное малюсенькое окошко, тусклым своим светом приглушая огонек лампы. Весело потрескивали в песке дрова, стены просохли, зимовье стало почти таким же близким, как и родная халупка на берегу Чивыркуя.

Думать о предстоящем пути до жилухи не хотелось. Хотелось снова идти на мороз, окунаться в снег, хотелось сидеть в теплом зимовье, ничего не делать, забыть о боли в руках, усталом теле, усталых ногах. Но нужно идти, Леха, никто тебя здесь не найдет не поможет не спасет. Стоять, Леха!

Без аппетита пожевав сваренной в миске постной каши, из взятых с собою круп, Леха положил в мешок на дорогу последний кусок хлеба, банку для кипятка, оделся в просушенную на ночь одежду, вышел из зимовья. Прикрыв палкой дверь, и поблагодарив «хозяина» за приют, взял в руки ангур и подался на берег губы. За ночь лед окреп и покрылся узорчатой изморозью. Утренние лучи солнца упали на мысы, окрашивая тайгу нежным розовым светом. Воздух чист и прозрачен и только вдали, сизыми клубами то взлетая, то падая, то стелясь над водой парил залив. После снегопада тайга выглядела нарядной и примолодившейся. Иней горностаевой шубкой искрился и переливался на тонких ветвях ольшаника. Шапки снега ватными елочными украшениями лежали на ветках и кронах деревьев. Лешка через зубы втянул в себя воздух – так он измерял температуру воздуха, и прикинул, градусов тридцать будет верняком. Зубы от холодного воздуха заныли, язык онемел. По гололядке шагалось легко и даже весело, но Леха не обольщался. По льду можно перейти только на другой берег бухты, а там предстояло перевалить через Змеевый мыс, чтобы войти на туристическую тропу, проложенную до Монахово. Только этой тропой можно добраться до Курбулика – ближайшего населенного пункта.

Пройдя мимо острова Елена, он направился на противоположный берег, наметив для перевала наиболее удобную седловину. Солнце своими лучами, как софитами, сквозь чистый лед освещало театральные декорации подводного мира. Как в аквариуме просматривались заросли водорослей, зелеными змейками тянущихся к поверхности. Стайки окуней и другой рыбной мелочи серебристыми стрелками разлетались по сторонам при его приближении. То здесь, то там толстые поленья щук, взметая облако мути, срывались с места и исчезали в гуще водной растительности. На берегу, отряхнув с колоды снег, Леха присел передохнуть, с тоской глядя на девственную снежную целину, которую ему предстояло перепахать своими бедными ноженьками, обутыми в безразмерные рыбацкие сапоги. Перевязав голенища сапог кончиками веревки от сетей, Леха поднялся и медленно тронулся в гору. Сразу с берега начинались кедрачи с так надоевшими за вчерашнюю ночь густыми зарослями стланика кедра. После ненастья жизнь в тайге кипела с удвоенной силой. С веселым пересвистом порхали с дерева на дерево синицы. Цепляясь своими острыми коготками за кору стволов, проделывали акробатические номера шустрые поползни. Лихо отстукивали бесконечную морзянку дятлы. В поисках добычи, неутомимые соболишки, беспорядочной паутиной следов опутали лесные чащи. Перебегая от дерева к дереву, оставила иероглифы белка. Тайга бурлила своей почти невидимой глазу жизнью.

А Леха все брел, и брел, сбивая с веток кухту, обходя завалы и непролазную стену стланика, оставляя позади себя снежную траншею, часто останавливаясь и отдыхая. Суконные верхонки и носки на руках от снега вновь отсырели, но боль в руках притупилась и Леха не обращал на нее внимания. На перевале внимательно огляделся. Лед стоял только в самом углу Змеевой бухты. У Крестового пляжа его выломало и отливом вынесло в залив, поэтому до перевальной тропы в Окуневую губу можно было дойти приплеском, на некоторое время избавившись от надоевшего снега.

Южная сторона склона была покрыта редким сосняком и где на заду, где на ногах, как на лыжах Леха непривычно быстро скатился вниз. По льду перешел на Кресты и приплеском направился к перевалу. Было необычно тихо. Мелкая волна с тихим шелестом накатывалась на берег. Укутанная штормом песчаная коса показалась Лехе плотной, как асфальт, и после заснеженной тайги, он махнул это расстояние, как по лугу босиком. Некрутой подъем по тропе перевального перешейка тоже преодолел, играючи. Внизу, под снегом, ногами прощупывалась твердая, хорошо утоптанная земля, валежник, отнимавший столько сил, был пропилен, боковые ветки прорублены. Спустившись в Окуневую губу, Леха решил сварить чай, чтобы хорошо отдохнуть и сберечь силы. Пройдено только половина пути. Осеннее солнце уже перевалило за полдень. Наскоро соорудив костерок, в банке сварил чай с брусничным листом и смородинными веточками, доел остатки согретого на рожне хлеба, и, не теряя времени продолжил свой путь.

Теперь тропа шла по крутому обрывистому берегу Чивыркуйского залива. Карабкаясь по скалам, узкой змейкою извиваясь в густых сосновых молодняках, она выделывала причудливые петли, местами резко спускаясь до воды и так же внезапно поднимаясь в верх. Идти стало не только трудно, но и опасно. Несмотря на глубокий снег, ноги то и дело срывались с узкой тропы каждый шаг приходилось рассчитывать и делать с крайней осторожностью. Неприятности могли принести маленький камушек, попавший под ноги, сучок или корень дерева. Там внизу под скалами чернела вода, и скалили клыкастые зубы острые камни. Глубину обрыва Леха чувствовал всеми клетками своего тела. Падение означало одно – смерть. Ангуром прощупывая тропу, метр за метром терпеливо, экономя оставшиеся силы, Леха двигался к поселку. День заканчивался. С высоких мысов открывалась чудесная панорама Чивыркуйского залива. Сиреневый цвет заката медленно сменялся сумеречной синевой. Еще недавно залитые солнцем конусы Баргузинского хребта покрылись изломанными щербинками теней. Мягкие вечерние сумерки сменялись чернотой ночи, смягченной голубоватым цветом луны. В бездонной глубине неба блеклыми светляками загорелись звезды. Уснула тайга, уснули горы, не слышно птичьих голосов. Даже море, казалось, заснуло в этом царстве снега и холода. Ни плеск прибоя, ни шуршанье льда не нарушает тиши ночи. Давит сон и Леху. Хочется привалиться к дереву и заснуть, забыть про усталость, про боль в обмороженных руках и ногах. Но как это бывает у сильных духом людей, отчаяние и безвыходность придают силу и надежду – силу бороться, надежду выжить. Леха шел. Проваливался в скрытые под снегом ямы, переползал через колоды, падал, поднимался, полз на четвереньках. Сам себе удивлялся, откуда силы берутся. Вот и последний пригорок перед поселком. Боже милостивый и все Великие духи таежные, дайте силы дойти и не упасть.

Он дошел. Курбулик встретил Леху редким лаем собак, спрятавшийся от лютого холода по своим конурам, да одинокими огоньками в окнах. Без стука ввалившись в крайний дом, на глазах изумленных хозяев он медленно сполз по стенке на пол и заплакал. Плакал молча, не скрывая слез. Это был не слабость, это было проявление простых человеческих чувств. Это были слезы человека перенесшие чудовищные испытания, слезы сильного сибирского мужика. Слезы текли по грязному, заросшему рыжей с сединой щетиной лицу, оставляя белые полосы. Вокруг, как в немом кино суетились люди, снимая с него одежду, отдирая с рук и ног примерзшие рукавички, носки и сапоги. Он не различал их лиц, не слышал, о чем они говорят. Боли не было. Она пришла позднее, когда спиртом начали оттирать обмороженные руки, ноги, лицо, натирать тело целебным нерпичьим жиром.

Ночь прошла в полуобморочном состоянии. Кожа на руках и ногах слазила лоскутами, пальцы почернели, потеряли чувствительность. Обмороженное лицо покрылось пятнами, обветренные губы превратились в сплошную коросту. Наутро, на попутной машине его отправили в районную больницу, где он провалялся три недели. Из-за начавшейся гангрены, ему хотели отрезать пальцы на руках – не дал: «А чем я девочек-то буду гладить?» пальцы ему сохранили, и впоследствии, Леха не единожды удивлял больничных медсестер нежными, как у ребенка, шаловливыми ручками.