Триста девяносто пять человек (3 фото)

Два месяца выносил их оттуда на руках, разбирая по косточкам простой мужик Саня Першин. Два месяца как на свидание, с ритуалом : «Ну что покурим мужики и за дело!». Сигарету в зубы, вторую в бруствер и помолчать. Почти каждый день разбирая по косточке, отделяя в мешанине трупной слизи и обрывках не истлевшей униформы говорим с ними. «Ну расскажи что нибудь о себе, солдатик!». Саня с ними говорит, мы молчим, он тут главный. Почти каждый день судьба, одна за другой, как книга с важным уроком. Важным на столько что нельзя пропустить не страницы.

Валя Худанин, первым вышел, рукавицы на руках у него были, вязанные, не уставные. Сестру его нашли, а она письма его с фронта переслала. Маму он просил прислать ему варежки и носки шерстяные. По семье скучал сильно. Дошли видать варежки. 20 лет ему было, два из них на фронте, пулеметчик. На верху лежал. А рядом, на нем сверху под корнями офицер безымянный, дерево сквозь него проросло. Открылась яма, преет на жаре, сладко клубится трупными миазмами.

Топорщится валенками не сопревшими, высыпаются из валенок в портянки 75 лет назад пальчики завернутые. Говорят о себе солдатики. Жора Ночевко, земляк мой из Смоленска. В книги памяти Смоленской области, о семье его упоминание есть: расстреляны немцами мама и жена. Не к кому даже на погост вернуться.
Вот она Вам война и ценности западного мира, нет семьи целой, была и вычеркнули. Вы вот ему в черной от разложившейся плоти шинели в пустые глазницы загляните и расскажите, глядя на распахнутый как в жутком хохоте рот оскаленный, про то как пиво бы сейчас баварское пили, коли тогда бы немцам покорились.

Днями и ночами в голове яма. Во сне кажется лица с фотографий перед глазами стоят. Живые лица людей в костюмах и гимнастерках, а утром они же с раздавленными черепами, с ржавыми гранатами на расщепленных осколками тазах, со звездочками с истлевших шапок на голых черепах.

Ветер хорошо трупь выдувает. Волосы местами на черепах оставшиеся шевелит. Прочитает кто-то, сумасшедшие скажет. Может. Но люди они для нас. Живые еще, потому как не похоронены досель. А не похоронен, так живой значит.

Женщины. Три их тут было. Страшно это, когда женщина, мать, сестра, дочь, любимая вниз головой в яму скинута. Просто как кукла сломанная в кучу, в грязь, во мрак. Люди ли творили это??? Женщины, любовь… Как мы детей любви настоящей учим? Через сериалы говенно-копеечные? Через интернет? Вот она любовь настоящая. У полуразложившегося трупа в кармане. Все что осталось от него в плащпалатку влезло. На мину видно мужик шагнул или под разрыв попал. Руки, ноги, грудь в узелке завязаны. А на сердце в платочке шелковом локон волос женских русых золотистым солнцем на драной шинели горит. Вот она любовь, до могилы с ним шла, до ямы этой проклятой, с ним и после уж верно встретились они.

Тихо посидим, покурим помолчим. Саркофаг бы стеклянный над ямой этой сделать и водить всех сюда, с первого класса и водить весь мир. А своих в первую очередь. Чтоб смотрели в глаза эти и клятву, как присягу давали: «Не врать, не лицемерить, не предавать!». А как нарушишь, так и будешь во сне каждый день возвращаться к яме этой. Долго не отпустит она.

Нитки золотые из жижи тянутся и погончик с лычками сержантскими и эмблемами танковыми, валенки обрезанные и клоками горелые. Камбеза обрывки обгоревшие, не сгорел танкист в пепел, с корешами из «махры» пехотной в яму лег, редкая судьбы для танкача, не пепел, а гроб похороним.

Жилет меховой покроя гражданского на ребрах следующего солдатика, гамаши в валенках, намотано на ноги всего. Больной был поди, артрит может вон как берегся. Россыпью из кармана по ребрам шестеренки часовые. Мастеровой мужик был, рукастый. Здоровье на фронте берег. Непросто это, на фронте здоровье солдатское- это достояние народное, его беречь надо. Беречь это не значит лелеять, а в атаку он со всеми встал и в яму со всеми лег.

Смотрим на блестящие шестеренки и думаем, сколько могли еще эти руки сделать, починить, создать... Кто право кому дал мужиков и женщин наших в эти ямы укладывать??? И мат густой над ямой… Золотом латуни из черной жижи патроны ПТР из подсумка. Чьи? Вон мужичок лежит крепенький, скоро дойдем до него, ща вот матросика в ботиночках хромовых наружу вынесем. Вот он родной и говорит он: "Павел Лазаков я, номер расчета ПТР". А через несколько дней фото. Парень чернявый, красивый в фуражке красноармейской. Брови черные, лицо не у каждого актера нынче такой анфас найдется. Родил бы детей много, дом бы держал на плечах своих крепких, жену на руках носил, вот бы… Ээээх. Ты полежи Паша, а мы покурим. Есть нам о чем подумать.

Чтоб было со страной нашей, останься Вы живы. Как бы жили мы, если б Вы молодые, красивые, крепкие дальше бы страну строили? Точно по-другому. Да и мы бы другие были, не стали бы некоторые бездушно пустыми куклами, Вы бы не дали.

И еще посидим покурим, дальше подумаем, чтоб было с землей этой не ляг бы Вы в ямы по всей стране огромной. Предай или плюнь на все каждый из Вас. Мы бы в ямах силосом пахучим лежали, а большинства и вовсе бы не народилось.

Дальше справа налево Саня ползет, узлы из человеческих останков расплетая, книгу страшную по страничкам историй, судеб человеческих листая. Солдат Мухамбетов в обнимку с другим лежит. На имама отучился, а когда мечети закрыли в школе детям физику преподавал, директором школы был. Мешала ему вера его вместе с «неверными» в бой за родину идти? В яме этой лечь с товарищами своими, чтоб детишки дальше физику учили, в космос первые дверь открыли? А мы что?

Посидим дорогой солдат Мухамбетов чайку выпьем, да покурим еще до горечи в рту, дым слезы выбивает, а может и не дым вовсе, ложись дорогой, выходи на свет. Ждут тебя.

В ребра вросши кругляшом белым медаль солдатская «За Отвагу». Баланев Федор Иванович, сапер 1905 г. р. Гранатами ДОТ немецкий закидал. Смотрю и думаю, вижу как размеренно спокойно по-мужицки этот дядька с немчурой разбирался. Он работу свою хорошо делать привык, а для солдата война это работа. Каждый день думаю, каждый день я смотрю в яму и понимаю, знает враг что за главное богатство у страны этой. Люди ее богатство и люди самое главное оружие страны этой.
Люди это и есть Оружие Победы. Потому и косили они народ под корень и сейчас выкашивают. Не открыто, нет, умнее и хитрее они стали. Души они выкашивают.

Покупают, искривляют, обманывают, ломают, продают души наши. И здесь в яме грязной, вонючей чистые души лежат, через них и у нас шанс очистится появляется, маленький, но шанс. А кто-то и этот шанс в пыль.

Техник лейтенант танкист Моисеев Михаил Иванович, перед глазами как живой стоит и мертвый перед глазами лежит. В камбинезоне с петлицами обгоревшими, свитер на ребрах черных, ложка расплавленная в валенке горелом. Орден Красного Знамени в 1941 году получил, а вот детей не успел родить, племянники и внуки отказались от тела его и памяти о нем. Предали и плюнули. Как племянники Коли Ермакова студента из Лесгафта... Не нужны они им, не интересно, дел вагон некогда скорбными делами и памятью ненужной себя обременять.

А кто мы им чтоб судить? Сами то не ангелы. Матом вон через слово уши у приличных людей вянут, да и по жизни все больше «неудачники», только и знаем в чужих судьбах ковыряться. Да, я думаю, время и жизнь та самая рассудят. А жизнь же со смертью не заканчивается, даст Бог и встретятся родственнички.

Долго не отпускает яма, может и вовсе уже не отпустит. Хотя сколько их было и будет наверное еще. Только после каждой горечь как первый раз, во всей голове дурной горечь и мыслей на ночи длинные тыща.

Как жить? Что делать? Не о стране в целом, хотя и о ней думается. А так о себе больше. Кому надо эти ямы наши с ними? Да и мы сами. Так ли все делаем? Не врем ли сами себе, да и им? Не сбились ли с пути, не заврались ли, их смертями прикрываясь, в патриотизм не заигрались ли? И не заменили ли патриотизм чем-то другим, себе живым удобным и понятным?

Много мыслей всяких, но глаза с фотографий и люди из ям разобраться помогут. Ведь «наши павшие нас не оставят в беде, наши мертвые как часовые», а путь неверный это ж и есть беда…