«Ну наконец-то»... Из серии «Письма релокантов». Проза

Андрей Ипатьев, Москва

Айтишник, сисадмин. По нашему призыву откликнулся по приезде из Бельгии

Я вернулся домой. И пусть кто-то скажет, что это элементарная смена часовых поясов и штамп в паспорте, а для меня — как будто кто-то большой и родной обнял за плечи и тихо выдохнул: «Ну наконец-то». Первый глоток воздуха на трапе — и всё...

Сразу понятно: прилетел. Не Таиланд, не Турция, не Европа с её идеальными газонами. Россия. Холодный декабрьский ветер в лицо, запах снега, бензина и чего-то неуловимо родного. Даже если ты уезжал в июле, неважно, всё равно узнаёшь этот запах с закрытыми глазами. В аэропорту тётя на паспортном контроле смотрит строго, но в глазах — усталое тепло. «Добро пожаловать», — говорит без улыбки, но ты знаешь: это искренне. У нас так. Мы не улыбаемся просто так, но если сказали, — значит, правда. А потом — дорога домой. По МКАДу, бесконечным пробкам, меж таких же бесконечных серых коробок советских ещё домов-хрущёвок, которые вдруг кажутся самыми красивыми на свете. Радио орёт группой «Руки вверх!», водитель такси на «камри» матерится на подрезавшую его «волжанку» и рассказывает, как вчера на рыбалке щуку на три кило вытащил. И ты ловишь себя на том, что реально улыбаешься как идиот. Ты дома…

Дома — борщ. Настоящий. С пампушками и сметаной, в которой ложка стоит. Мама суетится, папа молча подливает чаю, бабушка вертляво спрашивает: «Ну что там, за границей-то, лучше? — и сама же отвечает: — Да куда ж лучше-то»…

Ночью выглянешь в окно — снег валит. Тихо так, что слышно, как сердце стучит. И понимаешь: всё. Больше никуда не хочется. Хочется здесь. С этими людьми, с этим снегом, с Новым годом, с этими кривыми, «чёрствыми» по закоулкам и «замкадью», дорогами… И — бескрайней душой, которую не объяснишь никаким иностранцам.

Я дома. И это, чёрт возьми, лучшее чувство на свете.

Россия, я вернулся! И теперь уже точно — насовсем.

Маша Волкова, 29 лет

Ярославка в четвёртом поколении. Пять лет прожила за границей: сначала Берлин (работала дизайнером в стартапе), потом полгода в Лиссабоне, потом Стамбул — там и застряла дольше всего, вела блог о путешествиях и удалённо делала айдентику для турецких кафе. В инстаграме (запрещён в РФ как экстремистская организация, — ред.) у неё было 87 тысяч подписчиков, все думали, что она, дескать, «живёт в мечте». А она — однажды тривиально купила билет в один конец, удалила сторис с видом на Босфор и написала в закрытом канале только одну строчку: «Еду домой. В Ярославль. Навсегда».

Сейчас Маша снова живёт в своей комнате на улице Республиканской, в старой хрущёвке с видом на Волгу. Работает фрилансером, но уже для местных музеев и маленьких ярославских брендов. По вечерам гуляет по Которосльной набережной, пьёт кофе в уютном семейном кафе и ведёт новый телеграм-канал «Дома лучше», где выкладывает именно такие тексты: без фильтров, без загадочных «туманных» поз, просто про то, как пахнет снег во дворе детства и почему борщ вкуснее любого мишленовского ресторана. Подписчиков теперь всего 9 тысяч, зато каждый второй — из Ярославля, и почти все пишут ей в личку: «Маша, спасибо. Я тоже хочу домой». Так что эти строки — её. Настоящие, написанные в три часа ночи, пока самовар остывал, а за окном всё кружила и кружила метель.

Я вернулась в Ярославль в декабре прошлого года, прямым рейсом из Стамбула с пересадкой в Москве. Когда самолёт пошёл на посадку в Шереметьево, прилипла к иллюминатору: под крылом лежала Россия, вся в снегу, и я впервые за пять лет заплакала ещё в небе. В аэропорту села на автобус, потом на ночной поезд до Ярославля. Вагон был почти пустой, плацкарт, верхняя боковушка. Я лежала, слушала стук колёс и думала: «Ещё пару часов, и я дома». — За окном мелькали подмосковные дачи, покрытые инеем, потом леса, потом Волга, уже подо льдом. Я улыбалась в темноту, как дура.
На перроне в шесть утра было минус шестнадцать и темно, только фонари светили жёлтым. Я вышла с чемоданом и тут же почувствовала этот запах: смесь дыма от печей, снега и реки. Родной до боли. Папа стоял у самого выхода, в той же шапке-ушанке, что провожал меня когда-то в аэропорт. Увидел — и пошёл навстречу быстрым шагом, будто боялся, что я исчезну. Обнял так, что чуть не задохнулась: «Доченька моя… Приехала наконец».
Папа вёл старый «Фольксваген» по Московскому проспекту, обогрев дул горячим, в салоне пахло бензином и ёлочкой-ароматизатором. Он молчал всю дорогу — только правую руку положил мне на колено, как в детстве, и иногда сжимал чуть сильнее, будто проверял, что я взаправду рядом. А я смотрела в окно и узнавала всё подряд: вот поворот на Тутаевское шоссе, заправка «Лукойл», где мы когда-то покупали мороженое по ночам. Вот мост через Которосль — огни отражаются в чёрной воде. Въезжаем в центр по улице Свободы, вот слева — тёмный силуэт Спасо-Преображенского монастыря, подсвеченный прожекторами. Церковь Ильи Пророка, купола в снегу, как сахарные головы. И наконец — Стрелка: две реки, два потока света, и весь город будто обнял меня сразу. Папа специально поехал не по кратчайшему пути, а через центр — «по-старорусскому обычаю», — как он всегда говорил. И я поняла это только сейчас, когда мы медленно катились мимо всех моих детских воспоминаний, и слёзы тоже катились сами собой. И шептала про себя: «Я дома, дома, дома».
Дверь открыла мама, ещё в пижаме, волосы растрёпаны, глаза красные — не спала, ждала. Крикнула только: «Ой, Господи!» — и бросилась обнимать. Потом отстранилась, посмотрела и снова прижала к себе: «Худая какая… Сейчас будем кормить». На столе уже стояли щи в чугунке, пироги с рыбой и капустой, солёные грузди, мамин фирменный холодец, и самовар шипел. Я сидела, ела и ревела в тарелку — от счастья. Папа подливал чай, мама всё приговаривала: «Ешь, ешь, доченька, теперь никуда не отпустим».
Потом вышла на балкон... Город спал. Только колокола где-то далеко пробили заутреню. Снег падал тихо-тихо, ложился на старые крыши, на купола, на Волгу. Я стояла в одном свитере, не мёрзла, дышала этим морозным начинающимся днём и шептала: «Спасибо, что дождались. Я вернулась. Насовсем». Ярославль. Начало декабря. Я дома. И счастлива так, как никогда в своей жизни не была — ни в Европе, ни в Азии, нигде. Потому что всё моё — здесь.

Константин Серёгин, инженер 32 лет

Пару лет назад, в снежный январский вечер я вышел из Шереметьево и остановился, как вкопанный. Валило так густо, что фонари превращались в мягкие светящиеся шары, а весь мир вокруг казался огромной старой фотографией, которую кто-то специально для меня проявил заново. Холод мгновенно пробрался под куртку, но вместо привычного «бр-р» я вдруг рассмеялся вслух, один посреди сугроба у выхода. Потому что это был ОН. Тот самый запах. Не просто зима, а именно русская хрустящая изморось: хрусть-хрусть звонко! — когда минус двадцать ощущается как минус пять, потому что воздух сухой и чистый, а душа оттаивает.

Такси нашлось быстро. Дядя Коля за рулём (увидел по визитке) сразу включил «Любэ» и, не спрашивая, рванул через старую Ленинградку, хотя Яндекс предлагал МКАД. «По-красивому поедем, — буркнул он и добавил: — Домой ведь?» — Я только кивнул, боясь, что голос предательски дрогнет.

По-красивому — это значит через Химки, мимо заснеженных ёлок, мимо светящихся окон пятиэтажек, где ещё пахнет мандаринами и оливье. Дорога заняла час, но я даже не заметил. Смотрел, как снежинки тают на стекле, и чувствовал, как внутри что-то большое и тёплое разворачивается после долгой спячки. А потом — подъезд. Тот самый, с облезлой краской и вечно перегоревшей лампочкой на пятом этаже. Дверь открыла мама в старом халате, с растрёпанными волосами и глазами, в которых сразу всё: и «наконец-то», и «похудел», и «не замёрз?». — Обняла так, что хрустнули рёбра. И ничего не говорила. Просто стояла и дышала мне в шарф.

На столе уже остывал борщ, пахло чесноком и укропом, в духовке доходили пирожки с капустой. Папа молча налил стопку, бабуля перекрестила меня у порога, а кот Матроскин орал, требуя внимания, потому что «своего узнал». Мы сидели на кухне до трёх ночи. Снег за окном всё валил и валил, заметая следы чужих стран, континентов, чужих городов, чужих лет. А я смотрел на этих людей — родных до боли — и понимал: вот оно, счастье. Не в пальмах, не в океане, не в там, «где лучше».

Оно здесь. В этом старом доме с потрескавшимся линолеумом, в маминых руках, которые всё ещё пахнут детством, папином молчаливом «ну, расскажи»; в том, как снег тихо ложится на подоконник и превращает обычный январский вечер в чудо.

Я дома. И пусть весь мир подождёт. Сейчас я здесь — и этого достаточно, чтобы дышать полной грудью. Россия, я вернулся. В снежный январский вечер. Прямо в сердце родины: «Ну наконец-то...».