Дневник коллаборантки

Полякова Олимпиада Георгиевна (псевдоним Лидия Осипова; 1902, Новочеркасск — 1958, Обераммергау, ФРГ) — русская журналистка, писательница, литературовед и общественный деятель «второй волны» русской эмиграции.

Родилась в 1902 году в Новочеркасске. В 1919 году вышла замуж за Николая Николаевича Полякова. Супруги постоянно «кочевали» по СССР, стараясь нигде надолго не задерживаться и таким образом избежали ареста: как было написано в некрологе Николая Полякова «его безудержный полемический талант выдавал его с головой».

В 1941 году Поляковы проживали в Пушкине. С начала оккупации города немецкими войсками супруги занялись активной коллаборантской деятельностью, считая германский фашизм злом преходящим, а большевизм — злом «своим» и потому более опасным.

В 1943 году Поляковы переехали в Ригу. Там они служили в газете «За родину»; по некоторым данным, Олимпиада Георгиевна занимала должность редактора газеты.

В 1944 супруги были эвакуированы в Германию, где сблизились с Народно-трудовым союзом. Стремясь избежать выдачи в СССР после войны, они сменили имена. Воспоминания «Дневник коллаборантки» в большей степени является мемуарами, чем дневником: несмотря на то, что многие события подтверждаются по другим источникам , прослеживаются ошибки в датах. Так что если дневник и существовал, то он претерпел коренную литературную переработку после войны.> о войне «Дневник коллаборантки» были опубликованы под псевдонимом Лидия Осипова и были призваны оправдать сотрудничество с оккупантами борьбой с большевизмом.

Олимпиада Георгиевна была активисткой НТС, сотрудничала в антисоветских изданиях. После её смерти был издан сборник её статей «Явное рабство и тайная свобода: заметки о советской литературе».

Сам дневник

22.06.41. Сегодня сообщили по радио о нападении немцев на нас. Война, повидимому, началась и война настоящая. Неужели приближается наше освобождение? Каковы бы ни были немцы — хуже не будет. Да и что нам до немцев. Жить- то будем без них. У всех такое самочувствие, что вот, наконец, пришло то, чего мы все так долго ждали и на что не смели даже надеяться, но в глубине сознания все же крепко надеялись. Да и, не будь этой надежды, жить было бы невозможно и нечем. А вот победят немцы — сомнений нет. Прости меня, Господи! Я не враг своему народу, своей родине. Не выродок. Но нужно смотреть прямо правде в глаза: мы все, вся Россия, страстно желаем победы врагу, какой бы он там ни был. Этот проклятый строй украл у нас всё, в том числе и чувство патриотизма.

28.06.41 Самое поразительное сейчас в жизни населения — это ненормальное молчание о войне. Если же кому и приходится о ней заговаривать, то все стараются отделаться неопределенными междометиями.

30.06.41г. Слухи самые невероятные. Началась волна арестов, которые всегда сопровождают крупные и мелкие события нашего существования. Масса людей уже исчезла. Арестованы все «немцы» и прочие «иностранцы». Дикая шпиономания. Население с упоением ловит милиционеров, потому что кто-то пустил удачный слух что немецкие парашютисты переодеты в форму милиционеров. Оно, население, конечно, не всегда уверено в том, что милиционер, которого оно поймало — немецкий парашютист, но не без удовольствия наминает ему бока. Все-таки какое-то публичное выражение гражданских чувств. По слухам, наша армия позорно отступает.

05.07.41 Сегодня на площади около дворца парторг дворцовой ячейки Климашевский проводил митинг. Это была не речь, а истерический крик на тему: «Все как один на рытье противотанковых окопов!» «Не сдадим врагу ни одного нашего дома, ни одного завода, ни одного учреждения — всё сожжем сами», — отсюда слушатели сделали вывод, что врага ждут и к нам, и довольно скоро. При призыве: «все как один на работы по обороне» — слушатели, как по команде, стали придвигаться к воротам поближе, боясь как бы они не захлопнулись и всех не погнали бы на окопы прямо с площади. Потому ли, что на митинге были главным образом, старики и дети, или потому, что начальство не догадалось вызвать «бурный и неудержимый энтузиазм», ворота не захлопнулись. Еще не успел оратор докричать последних лозунгов, как все собрались занимать очереди у продуктовых магазинов. В течение получаса весь недельный рацион магазинов был расхватан.

11.07.41 Многие убегают в Ленинград, боясь, что бои за него будут разыгрываться в его окрестностях. Да и рассчитывают, что там безопаснее будет пересидеть самый боевой период. А также боятся, что немцы придут туда раньше, чем к нам. «Убегают» — потому, что ездить туда уже нельзя без специальных пропусков. На железных дорогах несусветная неразбериха. Из Ленинграда многие учреждении эвакуируются, но население из него не выпускают. Нас уже бомбят. Правда, всё пока военные объекты. Ленинград же, говорят, бомбят ежедневно. На днях с нами был такой, весьма характерный для нашей жизни, анекдот: началась воздушная тревога. Мы зашли в подворотню. Дом старинной постройки, так что это была даже и не подворотня, а глубокий каменный коридор. Стоим. Подходит к нам дворник и приказывает перейти в маленький деревянный сарайчик во дворе. На наше замечание, что здесь от бомб безопаснее, он ответил : «Не бомбы надо бояться, а начальства». И категорически потребовал, чтобы мы перешли в сарайчик. Против такого резона не попрешь, мы перешли в сарайчик. И так-то вся наша жизнь проходит под страхом начальства, которое, конечно же, страшнее всякой бомбежки и бьет без промаха.

15.07.41 Новая беда на нашу голову. Все домашние хозяйки и неработающие взрослые должны ежедневно слушать «доклады» наших женоргов о текущем моменте. «Доклады» эти сводятся к довольно безграмотному чтению газет. Никаких комментариев и никаких вопросов не полагается. То, что каждая из нас может сама прочесть за четверть часа, мы должны слушать целый час. Господи, когда же все это кончится!

24.07.41 Очень красивы противовоздушные заграждения, которые каждый вечер поднимают над городом. Как огромные серебряные рыбы плавают в вечернем воздухе. Бомбят, а нам не страшно. Бомбы-то освободительные. И так думают и чувствуют все. Никто не боится бомб.

07.08.41 Сегодня мои именины, и к нам приехали из Ленинграда Ната и Толя. Я была этим чрезвычайно тронута. Хотя мы и росли вместе, но все же приехать в такое время! Они рассказывали, как Ната и младший брат Вася ездили на рытье окопов в Малую Вишеру. Нату мобилизовали, а Вася поехал с целью как-нибудь оттуда ее вызволить. И им это удалось. У Наты после тифа тромбоз ноги. Но доктор сказал, что если ее освободить от окопных работ, то он должен и всех остальных освободить, кого он обязан посылать на эти проклятые работы. Все эти медицинские комиссии одно издевательство. По дороге на работы на какой-то станции они попали в сильную бомбежку, от которой прятались в подвалах ГПУ. Чины этого милого учреждения были с ними весьма любезны и милы. Вася говорит — это потому, что в практике сего учреждения за все время его существования в первый раз граждане пришли в него добровольно. Проводили их на вокзал. Коля печально оказал: «Может быть больше не увидимся. Или вас немцы займут раньше, а нас куда-нибудь угонят, или наоборот». Стало очень печально. Почему-то ни у кого не является мысли, что ведь это же война, и с ними и нами могут случиться всякие ужасы. Есть только боязнь не попасть к немцам.

10.08.41 Муж Нины Федоровны, брат и многие другие идут добровольцами на фронт. Это отнюдь не энтузиазм, а расчет. Семьям добровольцев обеспечивается довольно большое пособие, а мобилизуют все равно не через неделю, так через две. Вот люди и спешат в «добровольцы». Власть делает из этого пропагандную шумиху. И волки сыты, и овцы, если не сыты, то все же имеют какой-то профит.

12.08.41 Опять бомбили аэродром. Две бомбы попали в Александровский парк. Пока бомбят очень аккуратно: только военные объекты. О Ленинграде слухи всё нелепее и чудовищнее. Говорят шепотком, что никого из него не выпускают. Что он обречен быть «крепостью и оплотом народного духа против фашистских агрессоров». Что биться за него будут «до последнего вздоха», а в то же время, что в нем крошечный гарнизон и что население должно само, своими силами отстаивать этот «оплот». Если все эти слухи и вздор, то они очень показательны для настроения населения. Пережила момент страшнее бомбежки. Пишу я свои заметочки и вдруг слышу за собой какое-то сопение. Оглядываюсь, а это за спиной стоит Катя Мамонтова и старается прочесть, что я написала. Хорошо, что она была слишком ленивая и не научилась читать по-писаному как следует. Учить же грамоте я ее начала, чтобы как- нибудь от нее избавиться. Повадилась она ходить ко мне каждый день и торчала часами. Конечно, она имела задание. Но мне-то от этого не легче. И вот я и предложила ей заниматься с нею русским языком, так как она почти не умела читать. Отказаться от «товарищеской помощи» она не посмела - а вдруг и я сексот? А мне таким образом насчитывается общественный капитал, и я оправдывала свою защитную репутацию «общественницы». Как только она припирается — я сейчас же за уроки. Почти совсем отвадила. И вот она спрашивает: «Что это вы пишете?»
— Да свои приходы и расходы, Катя.
— Ну, какие уж теперь приходы и расходы? Скоро все магазины будут даром раздавать.
— Чепуха, и как вы, комсомолка, а верите всем этим бабьим сплетням.
— И ничего не бабьи сплетни. Нам сам секретарь говорил. Только это военный секрет и вы никому не говорите.
— А раз секрет, зачем же вы мне-то сказали?
— Ну, вы своя!
— Все равно. А приходы и расходы я всегда записываю. Вы это хорошо знаете. Я так привыкла.
Записочки эти придется теперь вести по вечерам. Запираться днем — тоже вызовет подозрение, а все катьки всегда влезают без стука. А это тебе не приход с расходам, а вернейший способ вывести самих себя в расход. Писать же их ни за что не перестану. Такое счастье — отдыхать за ними. И, может быть, будущему историку освобожденного русского народа они послужат как живой и достоверный материал.

13.08.41 Вчера один летчик, пообедав в столовой аэродрома, сказал кассирше: «А теперь полетим бомбить врата на его территории в. . . Сиверской». Отсюда узнали, что Сиверская занята немцами. 'Когда же они придут к нам? И придут ли? Последние часы перед выходом из тюрьмы всегда самые тяжелые. Ленинград окружают, но к нему не приступают. Попадем ли мы в число городов окружения, или останемся у нашей дорогой и любимой власти?

14.08.41 Вчера прибегал из Ленинграда студент, сын соседей, Боря. Принес нам приветы от Наты и братьев. Звал нас с собой в Ленинград. Знает место, где можно пробраться, не нарвавшись на милицию. В Ленинграде говорят, что бои за него будут именно в нашем районе, и от Пушкина и «угольков не останется». Мы никуда не пойдем. Неизвестно, как будет со снабжением Ленинграда, а жить придется без прописки. Навязывать себя кому-нибудь в нахлебники — не подходит, да и подвести тех, у кого будем жить, весьма даже возможно. Проверки-то, конечно, будут, да и шпиономания принимает всё более чудовищные размеры. Да и не верю я, чтобы мы вот так глупо погибли перед самым освобождением.

15.08.41 ...Стелла говорит, что сейчас очень сильны антисемитские настроения. Мы не замечали. Но понятно, что ей, как еврейке, это больше бросается в глаза. Такой противный осадок на душе. Никакого антисемитизма или антикитаизма в русском народе нет, есть только антикоммунизм... И какой может быть антисемитизм, если мы страдаем с евреями от одних и тех же причин.

17.08.41 Объявлена общая эвакуация женщин и детей. Работает эвакуационное бюро. С необычайной отчетливостью наметилась грань между «пораженцами» и «патриотами». «Патриоты» стремятся эвакуироваться как можно скорее, а вторые, вроде нас, стараются всеми способами спрятаться от эвакуации. Да и прямой здравый смысл говорит за то, что «плановая эвакуация» опаснее войны и боев. От этого еще есть какая-то надежда спастись, а первая бьет без промаха.

18.08.41 Над. Владимировна устроилась в испанский детдом воспитательницей и будет с ним эвакуироваться. Ну, ей-то прямой смысл. Трое детей, причем младшим двум вместе четыре года. Муж еврей и, хотя он сейчас в концлагере, а все же, кто его знает. Да и у них у всех ненависть к немцам за их антисемитизм. Если бы это были англичане или какая-нибудь еще безобидная нация, конечно, и они остались бы. Советского патриотизма и в этой семье нет. Да и у всех. Есть еще ненависть и боязнь немцев. Конечно, Гитлер не такой уж зверь как его малюет наша пропаганда и до нашего дорогого и любимого ему никогда не дойти и не всех же евреев «поголовно» он уничтожает, но, вероятно, какие- то ограничения для них будут, и это противно. Но замечательно то, что все ...жалелыцики евреев в Германии или негров в Америке или индусов в Индии никогда не помнят о своем русском раскулаченном мужике, которого на глазах вымаривали как таракана.
Тем не менее не все евреи верили. От многих евреев мы слышим такое: «Зачем мы будем куда-то уходить. Ну, посадят, может быть на какое-то время в лагеря, а потом и выпустят. Хуже, чем сейчас, не будет». И люди остаются.
Среди населения антисемитские настроения все же прорываются. От призывников можно услышать «идем жидов защищать». Самое же показательное, что эти высказывания не вызывают никакого отпора ни от властей, ни от партийцев. «Не замечают». Впечатление такое, что нашему дорогому и любимому зачем то нужно развязать антисемитские настроения у черни...Эти высказывания инспирируются сверху. Может быть мы ошибаемся, но очень на то похоже.

23.08.41 Вчера сильно бомбили Алексаидровку. Одна бомба упала в Александровском парке, около «Слонов».
В Александровском парке есть, вернее — был «Китайский театр». Совершеннейшая драгоценность. В нем было «фарфоровое фойе» производства Императорского фарфорового завода. Равного ему не было в мире. Знаменит он был также и своими старинными китайскими лаками, которыми были отделаны ложи. С началом войны в театре был молниеносно устроен госпиталь, который на днях также молниеносно был эвакуирован. А вчера ночью этот театр загорелся... Когда городская и дворцовая пожарные команды прибыли на место тушить пожар, то наткнулись на оцепление милиции, которая никому не позволяла подойти близко к месту пожара. Так он и сгорел. А утром в местной газете была истерическая статья на тему: «немецкие зверства». «Немцы знали по опознавательным знакам, что в театре госпиталь, и потому его и разбомбили. Много наших героических борцов сгорело!» Какое презрение к населению. Половина города знала, что госпиталь эвакуирован. Весь город знал, что никакой бомбежки близко не было. Но население все это восприняло совершенно равнодушно. Привыкли!

24.08.41 С питанием всё труднее. Запасов, конечно, ни у кого нет. Все воруем картошку на огородах. Предполагается, что эти огороды эвакуированнык, но где же там ночью разобраться. За керосином очереди фантастические и все больше нужно изворотливости, чтобы иэбегать милиции. Дворцы и учреждения эвакуируются. Статуи в парках зарывают в землю. Из этого дорогая и любимая власть тоже ухитрилась сделать ловушку для населения; «военная тайна». Конспирация такова: дня за два роют «могилы» и ставят около деревянные башни с цепями. Башня стоит дня два-три, и все безнаказанно могут ходить мимо них. После начинаются «похороны». Жители Софии никогда не знают о дне похорон, а ходить через парки гораздо ближе к вокзалу, чем по улицам. И вот спешит человек к вокзалу на поезд или на службу здесь же, в городе, пройдет почти всю дорогу, а потом его поворачивают обратно. Никакие уговоры не помогают.

В нашей квартире радостное событие. Катька записалась на эвакуацию. Исчезла вместе с потомством. Прекратились шпионство, матерщина и прочие безобразия. Она исчезла потому, что всех комсомолок гонят на рытье окопов. Детей отбирают в детдома. Девочку ей никак не жалко, но работать она предпочитает с солдатами по ночам. Теперь в нашей квартире закрылся публичный дом. Какая разница: Тося тоже комсомолка, тоже с ребенком, тоже без мужа. Но какая прекрасная мать и соседка. А вот Катька. . . Рытье окопов начинает принимать размеры настоящего народного бедствия. Всё население, непригодное в военной службе, все школьники старших классов и все полутрудоспоообные женщины мобилизованы на рытье противотанковых рвов, которые должны окружить «неприступным поясом Ленинград по радиусу в 50 километров». Творчество военного гения Ворошилова. Граждане воспрянули духом: значит немцев ждут к Ленинграду и скоро, судя по темпам, которые требуются от автогробокопателей, как их уже окрестило население. Скептики утверждают, что эти египетские работы придуманы специально для того, чтобы население не вздумало повторить петроградской истории в первую мировую войну. Правительство не доверяет населению и боится бунтов. А тут, во-первых, надзор за этим населением значительно облегчается, а, во-вторых, условия работы, в какие оно поставлено, отнюдь не способствуют проявлению каких-либо посторонних мыслей. На некоторых участках, гл. обр. на которых работают школьники, дело поставлено еще сносно. На всех же прочих ничуть не лучше, чем в лагерях. По теперешней жаре нет не только кипяченой, но и никакой воды. Нет помещений или палаток, и люди спят на голой земле, часто в болотах. Нет почти никакого питания. «Все должны привозить с собой». А что можно привезти на две недели при нашем снабжении? Говорят, что немцы расстреливают копателей пулеметами с самолетов.

25.08.41 Сегодня уехал на рытье окопов Борис Николаевич. У него тяжелый порок сердца. На войну не взяли, а на окопы взяли. А тяжелая работа дли него хуже войны.

26.08.41 Сегодня все копаем противовоздушные щели. По состоянию здоровья я не подлежу никакой мобилизации. Но чтобы получить увольнительную записку, я должна итти в амбулаторию и проделать все формальности «в общем порядке», т. е. простоять в очереди несколько часов. И хотя врач, который освобождает от работ наш район, ежедневно бывает у меня для лечения, — она не может выписать эту увольнительную дома. Я не пошла в больницу, а пошла на работу. Это все же легче. Таскаю доски, отгребаю землю. Вообще — ковыряюсь. Да и противно сидеть дома, когда все отбывают каторгу. Наша щель в Пушкинском садике. Всё время воздушные тревоги. Но бомбят пока только аэродром. По радио непрерывные сообщения о победе над немцами «части боевого командира такого- то». Ни названия, ни местности, ни даже направления. А бомбежки всё ближе и чаще. Женщины с детьми и старики, которых направили на эвакуацию, вот уже пятый день сидят на площади перед вокзалом. Поездов нет, но отлучаться на квартиры нельзя. Окружены милицией. Воды нет никакой, но зато есть плакаты: «пейте только кипяченую воду». Говорят, что установлены два случая дизентерии у детей. Ночью шел дождь. Все вымокли. Дети кашляют. Поезда иногда подаются, но на них попадают только парт- и ответработники. Попытались было некоторые женщины организовать передачу кипяченой воды и горячей пищи детям, — запретили: советские граждане не нуждаются в частной благотворительности. О них заботится государство.

По этому поводу я, совершенно откровенно и безо всяких фиговых листков и умолчаний, поругалисъ с М. Н., моим врачом. Ее муж сейчас является секретарем ячейки эвакуационного бюро. Воды нет, а вот ячейка уже готова. Конечно, ничего из моей руготни не вышло. Господи, когда же наконец придут немцы и прекратят этот бедлам. Ужасные вещи рассказывала нам сегодня О. Г., которая убежала из больницы в одном платье, случайно не сданном в камеру хранения. Белье, туфли, пальто осталось там. Самое же страшное это то, что паспорт остался в канцелярии больницы. Пришел приказ об эвакуации больных и всей больницы. Немедленно оказались запертыми все входы и больных стали грузить на грузовики. Кого в одежде больницы, кого только в белье. Тяжелых больных и недавно оперированных клали на дно, а легко больные и выздоравливающие должны были стоять у бортов. Никакие просьбы больных отпустить их домой не помогали. Несколько человек, в том числе и О. Г. (после операции аппендицита) перелезли через забор заднего двора и сбежали. В результате такой гимнастики у О. Г. разошлись швы, но она боится позвать врача, чтобы ее не обвинили в «дезертирстве». (До чего же все-таки можно довести человека! Ушла из больницы — дезертир). Страшно волнуется из-за паспорта. Мы ее успокаиваем, что всё это чепуха, сейчас нашему заботливому правительству не до паспортов. Бомбят все сильнее и сильнее.

28.08.41 Сегодня мимо нашего дома проехал грузовик, наполненный старыми табуретами, вешалками и прочей рухлядью. По-видимому, эвакуируется какая-то пошивочная и директор ответственен за «инвентарь». И в то же время из Ленинграда непрерывно движется толпа людей с детскими колясочками и тележками. Для ник транспорта нет, как не было его и для мастериц этой самой мастерской. Люди ищут спасения по-своему. Одни пробираются тайком в Ленинград, другие, тоже тайком, из него бегут. .Все это «своими силами», своим разумением. Из Ленинграда никакой официальной эвакуации нет. Но учреждения, инвентарь и оборудование вывозятся. А люди должны сидеть на месте. Говорят, что около Вишеры, милиция приказала вот таким вот пешеходным эвакуантам вернуться обратно. Это более ста километров! Бомбят где-то очень близко. Сидим на полу и . . . играем в «слова»!

29.08.41 Фронт катастрофически приближается. Мы решили никуда не уходить из города. Несколько боевых дней пересидим или в подвалах или в щели. Благо М. Ф. зовет в свою санаторию. Здесь хоть какая-то надежда на спасение и освобождение А уйти, как теперь говорят, «на эвакуацию» гибель по плану обеспечена. Да и от надежды попасть под «немца» уходить нам никак невозможно. Как принимают беженцев, мы уже наслышаны. Некоторые уходят потому, что боятся фронта: убьют, искалечат. Но ни один поезд с беженцами не избегает бомбежки, потому что «дорогое правительство» ко всем санитарным и беженским поездам прицепляет воинские эшелоны в надежде, что немцы этих поездов бомбить не будут. А м. б. — чтобы напугать население и приостановить беженскую волну. Ни жить беженцам негде, ни кормить нас нечем. А потом в газетах и по радио сообщают «о немецких зверствах». Как после этого поверить, что это немцы уничтожают поголовно русское население?
А как приятно, наконец, написать такое! Правда, это еще кукиш в кармане, но не будь войны, я бы никогда не посмела этот кукиш показать. А сейчас необычайно острое ощущение, что все идет под занавес. Да и у «бдителей» сильно трясутся поджилки и бдительность сильно потускнела.

30.08.41 Сегодня милиция раздавала бесплатно соль населению. С каким удовольствием это делалось. Все молчали, но было совершенно ясно, что все, в том числе и милиционеры радуются. Милиционеры, в конце концов, тоже население. И никакой толкотни не было. Добровольцы помогали насыпать мешочки, все проходило удивительно гладко и ... при полном молчании. «Как в церкви», — сказал какой-то дядька. И, правда, было похоже.
Вчера немцы сбросили листовки с предупреждением, что будут бомбить привокзальный район. Несмотря на все кары, которыми грозили за прочтение листовок, листовки всё же были прочтены. Некоторые хотели уйти из домов. Но район был оцеплен милицией, и не только никто не смел выселиться, но даже и за хлебом не пускали. Под угрозой пристрелить на месте. Посмотрим, будут ли бомбить этот район.

01.09.41 Бомбили и зверски! И бомбили, как обещали, только привокзальный район и вдоль железной дороги на Павловск. Да еще и наш около аэродрома, который бомбят всегда. У нас только двое легко раненых, а там, говорят, сотни. Ну, не сотни, но и десятка вполне достаточно. А ведь этих жертв можно было бы избежать...

02.09.41 К нам во двор заехали какие-то военные машины, опасаясь от артиллерийского обстрела, начавшегося сегодня с ночи. Публика просто места себе не находит. С одной стороны, от радости, что уже скоро немцы придут сюда, а с другой — от страха. Снаряды маленькие. Знатоки говорят, что обстрел производится большими танками. Стрельба довольно интенсивная, и снаряды густо ложатся по городу. И все же стрельба совсем не производит впечатления большого боя. Поэтому было странно слышать, как шофер одной машины с большим почтением повторял: «И где он, гад, столько снарядов берет. Жарит и жарит». Если это вызывает такую реакцию у военных, то что же будет, когда начнутся настоящие бои? Пожилой офицер, который был начальником отряда, разговаривал с нами с большим и заметным напряжением. Видно было, что он боялся, что мы начнем расспрашивать о положении на фронте или его комментировать. А чего уж там расспрашивать или комментировать, когда и так всё ясно. Скоро конец!
На прощанье он нам посоветовал выбираться из нашего района куда-нибудь подальше. Оказал, что он самый опасный в случае боев за город. Пойдем в щель!

03.09.41 Вчера вечером переселились в щель, потому что стрельба очень заметно усилилась. Бежали под огнем. Добежали благополучно, если не считать порезанных подошв на башмаках, так как вся улица сплошь покрыта битым стеклом. М. Ф. оставлена в санатории «за коменданта». Коля зачислен к ней в дворники, иначе он не смог бы попасть в щель. Меня приняли, как старую служащую. И то одна баба подняла было хай: «Как строили, так их никого не видать было, а как спасаться, так они тут». Ее утихомирили...
Щель наша замечательная: сухая, чистая, с электричеством и уборными. Над головой три наката бревен с землей. Для себя строили! Чуть не забыла, а записать надо. Интересно: дня за два до нашего переселения сюда мы как-то пошли вечером к С. М. Задержались до темна. Началась стрельба, и они оставили нас ночевать у себя. У них живет писательница Н. Ф. Мы с нею просидели всю ночь и проговорили. Было уже всем ясно, что большевики кончаются. Она бегала всё время из своей комнаты на помойку соседнего двора с охапками красных томов Ленина.

Помойка — во дворе у гр. Толстого. Дом свой он передал для дома отдыха Союзу Писателей. Нет, даже не для дома отдыха, а для «Дома Творчества». Для разной писательской мелкоты, которая живет не в особняках, как сам Толстой, а по комнатам и коммунальным квартирам. Условия для «творчества» не совсем подходящие. Вот им и предоставляется право за плату в 400 руб. в месяц иметь «условия». Н. Ф. жила рядом с ними, в крошечной комнатушке, со своей дочкой. У Над. Вл. двое маленьких детей за стенками, собака, кошка, Марк, непрерывный поток различного люда. Гвалт в квартире перманентный. Но у нее не было 400 р., чтобы заплатить за «творческие условия». Завидовала она соседям к ненавидела их люто. И вот теперь со сладострастием она бросала в помойку этого «Дома творчества» компрометирующие красные тома. Правда, месть была платоническая, потому что все творцы давно разбежались. Судьба Н. Ф. очень интересна и характерна для многих наших женщин. Муж ее был редактором большой краевой газеты, т. е. значит, партийцем. Сама она была сотрудником этой газеты. Во время ежовщины мужа ее расстреляли, ее немедленно выгнали со службы и из ее прекрасной квартиры. С двумя сыновьями. Дочка жила в это время со своим отцом, первым мужем Н. Ф., в Ленинграде. Ей пришлось без документов бежать в деревню к матери и там как-то спасаться. После того, как стали расстреливать тех, кто расстрелял ее мужа, ей позволили вернуться к жизни и ехать, куда она хочет. Она выбрала Ленинград и приехала к мужу с дочкой. Но по какой-то странной случайности стала жить не с ним, а с его братом, и дочка называет обоих, и отца и дядю: «папа». Здравомыслящему человеку все это понять не так-то легко, но партийная этика породила много таких уродливостей.

Н. Ф. написала какую-то колхозную пьесу и получила за нее премию в 10.000 р. Ждала она этих денег страстно, потому что живет она теперь совершенно по-нищенски. Ни белья, ни платья, ни посуды. И вот началась война, и из банка выдают только по 200 р. в месяц. Во-первых, ничего на эти деньги сделать нельзя, а во- вторых — банки поразбежались. Вот и еще раз подтвердилось наше правило — не верь советской власти. Никогда и ни копейки не держи в банке.
Таская на помойку сочинения величайшего гения, Н. Ф. забегала к нам перекурить и поговорить. Жаловалась на свою судьбу и . . . на советскую власть. Значит, дела этой самой власти очень неважные: Н. Ф. не из тех, кто поддается эмоциям. Не такое она получила воспитание, сначала на вершинах партийной лестницы, а потом на ее низах. Все эти переживания в духе «солнечной конституции» сделали ее абсолютно циничной, не верящей ни в коммунистический чох, ни в идеалистический сон. Забавно ее наблюдать. Немцев-то ей, конечно, есть чего опасаться: жена трех евреев, дочка полуеврейка. У самой рыльце в коммунистическом пушку...

05.09.41 Сегодня наша замечательная газета уже не вышла. Еды всё меньше. Питаемся исключительно картошкой, за которой бегаем на огороды в перерывах между стрельбой. Варим ее в подвалах санатория. Стрельба всё ближе и чаше и, пока картошку сваришь, сто раз из тебя душа выскочит. М. Ф. и Николай ведут себя так, как будто бы это не стрельба снарядами по их головам, а веселый фейерверк. Самые странные наши переживания теперь — ночные пожары. Обычно, пожар — это много людей и шуму. Теперь же абсолютная тишина и только треск пламени, еще больше подчеркивающий тишину. Населению с наступлением темноты запрещено покидать жилища под страхом пристрела на месте. Дежурят уже теперь не милиционеры, а военные патрули. Говорят, что эта мера вызвана тем, что в привокзальном районе нашли двух зарезанных милиционеров.

09.09.41 Дни походят один на другой. Совершенно отрезаны от города и не знаем, что делается на свете. С нами сидят и Ивановы- Разумники. Его жена работала у меня счетоводом и была, если это только возможно, счетным работником еще хуже меня. Он был в ссылке и вернулся перед самой войной. Квартира у них во дворе санатория. Теперь сидим все вместе в щели. Ив. - Раз. очень помогает не бояться. Как только начинается сильная стрельба по нашему участку, он начинает делиться своими литературными воспоминаниями. А так как он был близок почти со всеми символистами, акмеистами и представителями многих других литературных течений, то его рассказы очень интересны. А рассказывает он необыкновенно увлекательно (не дай, Бог, если ему не удастся выскочить из теперешней переделки и все его воспоминания пропадут). Или читает нам свои и чужие стихи, которых он помнит великое множество. Или Коля пускается в какой-нибудь исторический экскурс. И мы совершенно забываем, что ежесекундно мажет упасть снаряд прямо на наше литературное общество и от нас и мокренько не останется. Сидеть здесь было бы очень интересно, если бы не так тесно, особенно по ночам. Здесь мы начинаем уже ощущать первое едва уловимое приближение свободы. Так как публика с нами сидит почти сплошь неинтеллигентная, то она смотрит на нас как на каких-то полуумных, «малохольных», которые, вместо того, чтобы корчиться от страха, занимаются идиотскими и малопонятными «стишками». Мы же можем говорить и говорим уже много такого, чего до войны и в щели ни за что не сказали бы ни во сне, ни в пьяном виде полузнакомым людям. Это — как в тюрьме, когда удается хоть в щелочку подышать свежим воздухом. Дневник свой я пишу уже совершенно открыто. Никого это не интересует. Бдительность отсутствует в теперешнем нашем обиходе.

10.09.41 Электричество погасло. То ли станция сгорела, то ли все разбежались. Стало грустно. Труднее всего мне выносить темноту. Лучше голод и холод. Зажигаем, когда необходимо, свечи, но ненадолго, потому что мало воздуху. Вентиляционные трубы чем-то забиты. Уже два дня курим перед дверью по очереди. Открывать двери можно только на очень короткое время из-за стрельбы. Что-то большое упало на соседний с нами зигзаг. Потолок прогнулся. Там никого нет. Это наша нейтральная зона. В третьем зигзаге сидит одна сестра милосердия со своим больным мужем и дочкой. Очень милая семья, но мы с ними мало общаемся, потому что у них имеется свой отдельный выход. Едим только хлеб с водой в очень ограниченном количестве. Экскурсии за картошкой пришлось прекратить из-за стрельбы. Вода из противопожарного пруда. Быть у нас тифу и дизентерии. Вода грязная и вонючая. Снарядами разбило дом во дворе. Боли мои начинают уже очень усиливаться. Но я все же никак не ожидала, что буду таким молодцом, как до сих пор.

11.09.41 Сегодня стрельба тише. Вылезли во двор. На нашей щели лежат: телеграфный столб, принесенный с улицы, беседка, принесенная из сада. На зигзаге, что прогнулся, — воронка от снаряда. Вот так щелочка. Хотя снаряды и маленькие, а все же. Вот так строили! А если нас здесь засыпет, то никто и не узнает, так как мы почти за городом и вокруг нет никого, кроме нас. Так и будем лежать до победы. Но страха нет.
Сготовили обед в кухне санатория: фасоль, вареная картошка и морковка. Даже было немного жира. Налопались чудо как. И помылись. Проветрили щель. Сейчас опять началась жестокая стрельба. Я сегодня поругалась в прах с М. Ф. С самого начала войны во всех учреждениях введены круглосуточные дежурства служащих. В санатории сеичас дежурят по 12 часов по очереди наши «дворники» Коля и еще один старик. Дежурство состоит в сидении около калитки. Они должны проверять документы у приходящих. Но вот уже неделя, как никто не приходит. Нет также и никаких «контролеров». Все поразбежались. А придумано это всё, видите ли, затем, чтобы никакие враги не могли притти и устроить «диверсии». Это — в женском туберкулезном санатории на 40 коек! Вольных, конечно, уже давно нет. Нет и никакого начальства. Только М. Ф., несколько сиделок, кучер, пара сестер и мы. Потом понабилось и еще какого-то непринадлежащего народу. И вот эти двое несчастных должны сидеть у ворот в деревянной будке. М. Ф., как комендант, должна отвечать «за порядок». А она очень трусит, и трусит именно «не бомб, а начальства» . Коля всегда просится в ночные дежурства и прекрасно спит в будке. У него непостижимая способность спать под стрельбу, как под дождь. Только крепче спит. И спать в будке, конечно, невпример удобнее, чем в щели, где мы лежим вплотную друг к другу и не можем повернуться всю ночь. Так что бедра и ребра сводят судороги. Но на днях снарядами разбило домик, у которого проходная, и у меня теперь души нет, когда Коля на дежурстве. С сегодняшнего дня эти дурацкие дежурства прекращаются, калитка заколачивается наглухо, а если кому приспичит выйти или войти, то он может это прекрасно проделать через . . . громадные дыры в заборе, которые мы же и проделали, когда разбирали забор на помост у пруда и на дрова.

Нельзя представить большего идиотизма, как заставлять людей рисковать жизнью из-за дырявых заборов. Коля говорит: «чистейший фикционализм». Он составил цельную и продуманную теорию насчет большевистских фикций. Как будет жалко, если эта теория умрет вместе с ним, не дождавшись возможности оглашения. Да мало ли еще каких теорий у нас имеется! И не у нас одних. Есть еще и кроме нас много умных людей в России. Только бы свободы дождаться. А то — мир «ужаснется», когда мы выступим на мировую арену со своим свободным творчеством. Ведь сейчас все лучшее: наука, литература, искусство — всё лежит под спудом и дожидается своего времени. И неужели же это время почти уже пришло? Дух захватывает! Одних непечатающихся прекрасных поэтов скольких мы знаем!

12.09.41 Ив. - Раз. и Коля ходили в город, но не дошли и до дворцов из-за стрельбы. Она такая, какой еще ни разу не было. Бьют и по нас. Но главный огонь по Колпино. От нас ясно видны попадания снарядов в заводы. Бьют тяжелыми. Если начнут бить такими же по нашему сектору — нам крышка. Никакая щель не спасет. Одна надежда на то, что объект малоценный. По дороге они встретили д-ра М., и он рассказал им, что произошло в Екатерининском дворце в одну из ночей. В подвалах дворца каждую ночь набирается много народу — главным образом женщины с детьми. Прячутся от стрельбы и бомбежек. С ними всегда сидит кто-нибудь из партийного начальства дворцового или городского. Не очень крупного и не имеющего никакой власти, кроме исполнительной. Освещаются коптилками. Почему — неизвестно, т. к. в городе электричество работает до сих пор. Часу в первом ночи к начальству пробрался человек с фонарем и передал телеграмму. Начальство ее прочло и огласило: «все должны немедленно итти домой, взять с собой по чемодану и не позже, как через час от настоящей минуты прибыть на вокзал, где ждут поезда, приготовленные для эвакуации». Откуда телеграмма и кем подписана — указано не было. Огласив телеграмму, начальство скрылось. Люди кинулись к выходам, но из подвалов их не выпускала милиция, которой о телеграмме не было ничего известно, а приказ о том, чтобы никто не выходил из подвалов, отменен не был. Все вернулись в подвалы. Через несколько минут где-то в другом подвале стали что-то заколачивать и раздался женский крик: «Они нас здесь заколачивают, а потом взорвут дворец с нами. И будут писать о немецких зверствах! Как с китайским театром»

Поднялась паника. Ринулись к дверям. Милицию смели. Какой-то милиционер хотел стрелять. Его обезоружили и избили. Многие, не заходя домой, бросились к вокзалу. Никаких поездов не было. И на вокзале их было арестовала новая милиция, но через полчаса вся куда-то скрылась. Вокзальное начальство ничего ни о каких поездах и их отправлении не знало. Бросились искать партийное начальство, но выяснилось, что все куда-то смотались. Совершенно ясно, что занавес опускается. Во всей этой истории самое замечательное и показательное — это «доверие населения к правительству». Ну где, в какой другой стране возможно, что население поверит в то, что его собственное правительство будет замуровывать в подвалах, а потом взрывать. А вот у нас верят! И слава Богу, что верят.

15.09.41 Все дни сидели в щели, не вылезая. Даже ночью нельзя было выйти. Тяжела духота. Сейчас абсолютная тишина. Нигде не видно и не слышно ни души. Кто-то сказал: «А что, если во всем городе одни мы и остались». Стало неуютно. В город пойти еще не решаемся. За картошкой обегали. Тишина давит и пугает больше стрельбы. Прошла кучка солдат без командиров и без оружия. Впечатление полной растерянности. Мы спросили: где немцы? В Кузьмине. Значит, у нас они будут, примерно, через два часа.

17.09.41. До сих пор никаких немцев. Ходили в город. Тишина подавляющая. Никогда бы не поверила, что буду хотеть стрельбы. В городе никакого намека на начальство нет. Если оно и есть, то попряталось. Все боятся проронить хотя бы одно слово о происходящем. Как будто бы так и полагается, ходить по улицам, вымощенным стеклами и кирпичами от разрушенных домов, сидеть по подвалам и щелям. И все трясутся, что придут наши, а не немцы. Никаких эксцессов, грабежей или чего-либо подобного. Все понимают, что решается общая судьба: придут немцы — какие-то незначительные, с нашей точки, ограничения, а потом свобода. Придут красные — и опять безнадежное прозябание и какие-нибудь новые изобретения советской юридической мысли: лагеря, а может быть и смерть. Придут они, конечно, разъяренные, что население видело их трусость, слабость и бездарность. А этого они не прощают.

18.09.41 Немецкие самолеты сбрасывали пропагандные листовки. Мы одну подобрали. Какое убожество, глупость и подлость! А главное, бездарность. «Морда просит кирпича». «Бей жида, политрука» и пр. И какой вульгарный и исковерканный язык! И не только на нас, интеллигентов, они произвели кошмарное впечатление. У всех настроение, как перед смертью. Неужели же мы и здесь ошиблись, и немцы то самое, что о них говорит советская пропаганда? Ив. - Раз. высказал предположение, что это большевики, чтобы скомпрометировать немцев, под их марку выпустили такие листовки. Мы вздохнули с облегчением и опять стали надеяться на лучшее.

19.09.41 Свершилось. Пришли немцы! Сначала было трудно поверить. Вылезли мы из щели и видим: идут два настоящие немецкие солдата. Все бросились к ним. У одного в руке лопнувшее куриное яйцо, и он очень боится разбить его окончательно. Несет на ладони. Бабы немедленно нырнули в щель и принесли немцам конфеты, кусочки сахара, белые сухари. Все свои сокровища, которые сами не решались есть. А вот солдатам принесли. Немцы, по- видимому, были очень растеряны. Но никакой агрессии не проявляли. Спросили, где бы умыться. Мы отвели их к нашему пруду. Немец с яйцом все не знал, куда его положить. Кто-то взял яйцо у него из рук и обещал сохранить, пока он будет мыться. И он во время мытья все время оборачивался и глядел с беспокойством на свою драгоценность. Бабы начали вздыхать и жалеть их: «бедные, какие молоденькие, голодные. Гляди, как яйцо-то бережет. Вот и наши также на фронте. Небось и этим так же хочется воевать, как и нашим бедолагам. А что поделать» и пр. Немцы по интонациям поняли, что им симпатизируют, и немного поручнели. Ненормально обрадовались шутке: когда мы шли от пруда, я указала им на стекла, покрывающие двор, и сказала: «Это ваша работа». Смеялись дольше, чем заслуживала щутка. Разрядилось какое-то напряжение. Никакого воинственного впечатления эти немцы не произвели. И вообще наше «завоевание» произошло как-то совсем незаметно и неэффектно. Даже немного обидно: ждали, волновались, исходили смертным страхом и надеждами, и пришел какой-то немец с разбитым куриным яйцом в руке, и яйцо для него имело гораздо большее значение, чем все мы с нашими переживаниями. Мы даже слегка надулись на немцев. И все же красных нет! Свобода!

21.09.41 Опять началась стрельба. Но теперь стреляют большевики. Фронт проходит между Федоровским городком и Кузьминым. Но это, конечно, ненадолго. Какое огромное наслаждение и удовлетворение открыто признать себя врагом этого проклятого строя! Ведь теперь начинается совершенно новая жизнь. Должна начаться. А на душе противный холодок недоверия. Вот не вижу я как-то вашей новой жизни. Вероятно, это от усталости. Война скоро кончится, и тогда начнется нечто непредставляемое. Только нам всем отдохнуть надо.

23.09.41 Сегодня нас немцы выгнали из щели. А стрельба по городу не только не утихла, но стала еще интенсивнее. И вот иди в дом и жди, когда в тебя попадет. Всё было вежливо, но непреклонно. В нашей щели будут немецкие окопы, пока немцы будут здесь. Было бы несомненно приятнее, чтобы они были где-нибудь под Москвой, а не около нас. Но ведь это ненадолго. Беседовали с двумя молоденькими офицерами. Один сказал по поводу Евангелии: «Мое Евангелие — труды фюрера и фюрер мой Бог». Что же это? У них то же, что и у нас? Не ошибаемся ли мы в них? Хотя: какое нам дело до них, а им — до нас? Переселились в квартиру Н. В., так как в нашу комнату попал снаряд. Снаряд небольшой, но все поковеркано и поворочено — жить невозможно. Кое-какое барахлишко всё же уцелело. Хорошо, что нас не было дома. Все судьба. Живем теперь с матерью Над. В., Ниной Федоровной и ее дочкой Тасей.

25.09.41 Не успели приспособиться к новому положению, как от коменданта приказ: всем к завтраму быть готовым к эвакуации. Брать только по одному чемодану или узлу на человека. Неужели же они дальше не пойдут? Стали паковаться, и оказалось, что у нас нет ничего такого, что нам было бы жалко бросить, кроме денег и нескольких вещиц. Среди них наши литые иконки.

26.09.41 Эвакуация по каким-то непостижимым причинам отменяется. Ходили сегодня разыскивать убитых лошадей. Нашли прекрасную верховую лошадь, только что убитую снарядом. Вырезали килограмм десять мяса и четыре жиру. Мясо приготовили с морковкой и перцем. Получилось великолепное блюдо. Но Николай почти совсем не ел. Говорит, очень приторно. Конский жир великолепен в тесто. Для меня конина не удивление, потому что в детстве, когда бывала в гостях у калмыков, всегда ее ела. Правда, чтобы бабушка не знала.

30.09.41 Начались первые заморозки. У нас при советской власти никогда не было столько топлива, сколько имеем сейчас. Рядом с нами Дом отдыха профсоюзов и там остались прекрасные березовые дрова. Таких мы не видали со времени нэпа. Мы два дни перебрасывали их через забор, и теперь сарай наш наполнен этими чудными дровами. Топи, сколько хочешь. Это тебе не «норма»: по ордеру четверть метра сырой осины на месяц. С другой стороны нашим соседом является особняк Толстого, в котором был «Дом литератора», — оттуда натаскали угля. Зима вполне обеспечена. И экономить не надо. Если бы где- нибудь достать мешка два муки и картошки, то мы прожили бы всю зиму, как баре. Сегодня нам принесли немного селекционных семян со станции Вавилова. Съедобны только фасоль, горох и соя. Но их очень мало. Все это в селекционных мешочках. И у меня сердце защемило: люди трудились годами, чтобы вывести эти сорта, а теперь это пойдет на два-три супа. Ничего ! В свободной России мы скоро всё наверстаем! Страшно не хватает курева. Начинаем собирать окурки, брошенные немецкими солдатами, но их очень мало. Обстрел города непрерывный. Хорошо, что у большевиков на этом участке маленькие пушки. И по ком они бьют? По своим же людям? Ведь всякому ясно, что немецкие солдаты не ходят кучами по городу и не живут в частных домах. А они стреляют по всему городу вразброс. Немцы пока еще абсолютно ничем себя не проявляют. Только нельзя после темноты выходить из дому и запирать на ночь дверей. В любое время дня и ночи военные патрули могут ввалиться к тебе в комнату и проверить, нет ли у тебя в постели немецкого солдата, а под постелью большевистского шпиона. Но это война. Сегодня опять объявлена эвакуация.

01.10.41 Эвакуация отменена. В доме Толстого стояли немцы и вчера ушли. Сегодня мы с Н. Ф. пошли пошарить «в рассуждении чего-бы покушать». Нашли какие-то супы в порошках. Один гороховый, другой ржаной. И пачку маргарина. Н. Ф. попробовала было заявить, что все это есть нельзя: «может быть отравлено». Иначе, мол, немцы ни за что не забыли бы таких драгоценностей. Мы на нее все насели. Во-первых, какой смысл немцам прибегать к таким кинематографическим эффектам, когда они могут просто перестрелять нас. Да и никому в городе немцы не сделали еще ни малейшего вреда. Суп употребили в полное удовольствие. Ничего особенного, но с голодухи приятно. Немецкий маргарин хуже русского.

05.10.41 Немецкая идиллия кончилась. Начинается трагедии войны. Вчера немцы повесили против аптеки двух мужчин и одну девушку. Повесили за мародерство. Они ходили в запретную территорию между немецкими и русскими окопами и грабили пустые дома. приказе сказано, что они сигнализировали большевикам. Кто его знает! Скорее всего — просто страсть к барахлу. И хотя это война, и мы на фронте, но все же какая-то темная туча легла над городом. У всех настроение мрачное. Начинается новая свободная и правовая жизнь. А тут публичная казнь! Население спокойно и терпеливо переносит все бытовые и военные невзгоды, оправдывая их войной.

Компенсировалось это надеждой на новую, свободную жизнь. Теперь надежды как-то сразу угасли. Многие начинают самостоятельно уходить к немцам в тыл. Некоторые же пытаются перейти фронт и итти к «своим». Что-то их там ждет. Морозы усиливаются, а бои приостановились. Повидимому, немцы собираются здесь задержаться. С едой все хуже и хуже. Разыскиваем промерзшие турнепсы на полях. Выходить на поиски всё страшнее, так как немцы закрыли большинство дорог, а большевики пристрелились к самым проходным перекресткам города и ходить по улицам всё опаснее. Парки минируются. Особенно трудно доставать воду, так как водопровод разбит. Уже давно не горит электричество. Освещаемся коптилками или бумажными факельчиками из печки. Странно, но лучину ни мы и никто из наших знакомых не умеет делать. А обычно-наколотые щепки не горят. Воду достаем из пруда Александровского парка. Дорога туда всегда под огнем. Чаще всего «ходом» на животах. Туда еще — так сяк. а оттуда с ведром совсем плохо. Если опрокинешь ведро, приходится ползти еще раз.

10.10.41 К нам в дом переехала М. Ф., квартиру которой снарядом перерезало как раз пополам. Чудны дела Твои. Господи! Снаряд попал в лестницу, и дом разрезан, как ножиком, на две половины. Ни одна из квартир не пострадала. Только жильцов пришлось спускать из дома по приставным лестницам. И дом не загорелся, хотя деревянный и старый. Теперь М. Ф. со свекровью живут тоже с нами.

Немцы организовали столовую для населения. Обед стоит три рубля. Выдается по талонам, которых ограниченное количество. Талоны распределяются городской управой. Имеется таковая, и городской голова, который в просторечии именуется бюргермейстером. А мы, значит, бюргеры. Как-то дико. В столовой отпускают супы. Обычно это горячая вода, и на каждую тарелку приходится (буквально) или одна пшеничинка, или горошинка, или чечевичинка. Привлекательна только возможность купить при супе одну лепешечку из ржаной муки. Она величиной с блюдечко для варенья и имеет чисто символическое значение, но по вкусу — ни с чем не сравнимо. Ведь почти с самого прихода немцев мы даже и не видали хлеба. Иногда в супе варятся соленые кишки. Тогда вода очень сытная. Куда деваются самые кишки, неизвестно, но столовая их никогда не выдает.

М. Ф. получила в Управе работу по раздаче этих самых талончиков, а я — назначение квартуполномоченным. Что это означает — никто не знает. Не знаю и я. Обязанность моя — никого не пускать в пустые дома нашего квартала. И следить «за порядком». Что под этим подразумевается, я не знаю да и знать не очень хочу. Все равно никакого «порядка» быть не может. Люди переходят из одного дома в другой беспрерывно. Дома горят и от снарядов, и от каких-то других неуловимых причин. Жильцы уходят в окружные деревни, в тыл. Дома пустеют, и жить в них становится страшно. Например, в нашем дворе заселен только один дом — наш. Да и то только наполовину. А некоторые из оптимистов. наголодавшись на жилищной норме по человеческому жилью без норм, стремятся захватить квартиры побольше и получше, мечтая остаться в них и после войны. Иногда только устроятся, как в квартиру попадает снаряд. и они кочуют в другое помещение. Вот тебе и порядок! Самая основная и характерная черта нашей теперешней жизни — перманентное переселение. По улицам непрерывно движутся с места на место толпы людей, нагруженные тележками, саночками с мебелью и узлами, а сверху вся эта передвижная барахолка поливается артиллерийским и пулеметным огнем. Одни падают и остаются лежать на месте, а другие продолжают свой бег. Прибавляют «порядка» и немцы, которым вдруг иногда попадает вожжа под хвост, и они требуют то концентрации населения в каких-либо кварталах, то, наоборот, расселения. Зависит от военного гения и творческой мысли очередного коменданта, которые меняются чуть ли не еженедельно. Мы обычно сидим на месте и никуда не трогаемся. Пока соберутся нам посулить каких-либо скорпионов — уже новый комендант, и все начинается сначала.

14.10.41 Сегодня наш с Колей юбилей: 22 года мы прожили вместе Никогда еще наша жизнь не была еще столь напряженной. С одной стороны угроза физическому существованию как от снарядов и пуль, так и от голода, с другой — непрерывное и острое ощущение свободы. Мы все еще переживаем медовый месяц думать и говорить по-своему. Немцы нами, населением совершенно не интересуются, если не считать вдохновений комендантов, которые меняются чуть ли не еженедельно, да еще мелкого грабежа солдат, которые заскакивают в квартиры и хватают, что попало. То котел для варки белья утянут, то керосиновую лампу, то какую-либо шерстяную тряпку. Усиленно покупают за табак и хлеб золото и меха. За меховое пальто платят две буханки хлеба или пачку табаку. Но платят. Жадны и падки они на барахло, особенно на шерстяное, до смешного. Вот тебе и богатая Европа. Даже не верится. А пишут всякие гадости про красноармейцев, которые набрасывались в Финляндии на хлам. Так то же советские, которые и в самом деле нищие. И хлам финский совсем не то, что наш. Вот тебе и покорители всей Европы! Чудно!

17.10.41 Сегодня Н.Ф., Тася и мать Н.В. отправились в тыл. Что-то с ними будет? У Н.Ф. мечты пробраться на Украину - к «молоку», как она беспрерывно повторяет. Как чеховские «сестры». Те все твердили «в Москву», а она - «к молоку». Н.Ф. боится за Тасю, так как она полуеврейка, и все коугом об этом знают «...а эти пролетарии»... Надо было слышать, как это было интонировано пролетарской писательницей из партийных кругов! Я думаю, что ничего страшного не было бы и никаким пролетариям ни она, ни ее дочка не нужны. Но, конечно, ничего не сказала. Ушли они не столько от пролетариев, сколько от наступившего голода, беспрерывной стрельбы и немецких заскоков в квартиру во всякое время дня и ночи. Да и сидеть все ночи в кухне, не раздеваясь и ожидая, что каждую секунду к вам может влететь снаряд и убить или искалечить, тоже не мед. Чтобы несколько отвлечься от страхов, мы все кроме Николая, который спит как младенец, по ночам играем в карты. Коптит ночник. Снаряды падают густо. Иногда попадают в наш дом, и тогда ночник гаснет, а мы сидим и усиленно стараемся казаться заинтересованными игрой. Но и это перестает помогать. Если стрельбы затихает часа на 2-3, засыпаем здесь же, на кухне. Кухня почему-то считается самым безопасным местом.

Теперь мы почти каждую фразу начинаем с «е.б.ж.» - если будем живы. Это заклинание, в которое верят все, и коммунисты, и позитивисты, и идеалисты. Н.Ф. надела Тасе на шею списанный на бумажку псалом «Живый в помощи вышнего». Крестится при каждом близком разрыве. И это делает ее несколько человечнее и приемлемее для нас. Хотя мы прекрасно знаем, что если она только попала бы опять к красным, то, конечно, немедленно перестала бы «верить» и еще обязательно выдала бы нас с головой, передав и с прикрасами все, что мы говорим теперь о нашей «дорогой и любимой» власти. Партийная диалектика!..

20.10.41 Разбило совсем крышу нашего дома. Один снаряд попал в большой зал консерваторского общежития за нашей стенкой. Исковеркало всю комнату, но замечательно, что ни один из трех роялей не пострадал, если не считать царапин от кирпичей и штукатурки. У нас, конечно, не осталось ни одного стекла в квартире. Последняя печка в кухне перестала гореть. Забили окна фанерой, и я соорудила на плите «очаг», чтобы готовить пищу - на нем готовим, вернее, кипятим воду - готовить-то совсем нечего.

22.10.41 Вчера пережила настоящий страх. Гораздо более сильный, чем от стрельбы. сказались советские навыки - чего бояться, а чего нет. Из разбитого зала консерваторского общежития, которое прямо за нашей стеной, кто-то ночью стрелял. А м.б. и не стрелял вовсе. Но во общем когда я была одна дома, ко мне приехал на мотоцикле молодой и очень красивый и вылощенный немец. На рукаве у него были какие-то знаки в виде молний. Таких знаков и таких холеных немцев мы еще ни разу не видали. Приехал и начал выматывать из меня жилы: знаю ли я, что стреляли, да кто стрелял? И т.д. Я ничего не знала, да и знать-то было нечего. весь дом кроме наших двух комнат, которые имеют к тому же и совершенно отдельный ход, стоит с разбитыми окнами и выбитыми дверями. В большом зале три рояля. Немцы днем и ночью шатаются по пустым и непустым домам в поисках барахла. Некоторые гетевские души приходят играть по ночам на этих роялях. Мы в полкилометре от передовых позиций. Стреляют всегда и непрерывно. Может быть какой-нибудь дурак и выпалил из нашего дома. Кто их там разберет. И как это можно угадать, что стреляли именно от нас. И кто? Все это я ему и объяснила, только намного вежливее, чем пишу теперь. Мой немецкий язык настолько неправилен, что он несколько раз принимался смеяться. Потом пытался мне пригрозить, что если я не признаюсь, то он прикажет расстрелять весь двор. Тогда обозлившись, я собрала все свои познания в немецком и спросила, есть ли у них ГПУ, и, если есть и он оттуда, то я немедленно же .признаюсь во всем, чего он хочет и даже «бисхен мер». Так как в этом случае не признаваться ничему не поможет, а я есть «мюде» от всех этих «клейнигкейт». Так и сказала на полурусском-полунемецком волапюке. Мои последние изречения его окончательно .доконали. Разговоры эти длились около двух часов. И я устала безмерно, и он тоже. Конечно, мы и половины не поняли из того, что говорили друг другу, но все же побеседовали. И я еще очень боялась, что придут Коля и М. Ф., и этот дурак их напугает Наконец, потребовав, чтобы мы никуда не уходили этой ночью, он уехал. Всю ночь мы просидели одетые и ожидали визитеров. Но никого не было. Необходимо уходить из нашей квартиры. Но уйти мы можем в дом в этом же дворе. Очередной комендант запретил передвижение по улицам. Можно только перемещаться в том же дворе. Разница небольшая. А наш двор такой, что можно пушку спрятать, и не найдут.

23.10.41 Пошла в управу и расспросила .нашего бургомистра о вчерашнем визитере. Оказывается, с такими знаками ходят «СС». Говорят, что это почище наших ГПУ. Стоят они в Александровском дворце, и на воротах висит не очень крупная нашлись по-немецки и по-русски, что проходить мимо этих ворот нельзя никому из гражданского населения даже и в сопровождении немецких солдат. Т. е. население лишено возможности прочесть эти надписи. Если же кто проходит, в него стреляют без предупреждения. И вот один из этих-то ангелочков и был у меня. Бургомистр перепугался до смерти и приказал нам немедленно перебираться в другой дом. А какая разница? Но мне не страшно. Если бы они были «почище ГПУ», то я не писала бы этих строк, а М. Ф. идиллически не раскладывала бы пасьянса. Всё же переселиться придется. Черт с ними, а то еще и в самом деле втяпаемся. Хотя от такой слепой силы, как ГПУ или эти вот холеные скоты, спастись нельзя. Вчера кто-то «стрелял», а сегодня кто-то что- нибудь «взорвет».

Пишу все это при ярком свете. Освещаемся по способу эскимосов. Нашли в сарае бутылку какого-то масла. Есть нельзя — воняет. Но горит превосходно. Налили в миску, по краям налепили тряпочных фитильков. Только очень часто приходится поправлять фитильки — быстро сгорают. Коля говорит, что завтра постарается достать мох для светилен, тот якобы не так быстро сгорает, и, главное, не так коптит. Копоть несусветная. Через два часа после того как зажгли нашу эскимосскую лампу, — вся мебель и мы все покрылись налетом жирной и вонючей копоти. М. Ф. ворчит — карты пачкаются, пасьянс скоро нельзя будет разложить. Я же в восторге — писать и читать можно свободно. Теперь появилась из тайников масса книг, о которых при советчиках мы и мечтать не смели. Например, сейчас читаю «Бесы» Достоевского. Теперь этот роман производит еще более потрясающее впечатление, чем раньше. Все пророчества сбылись на наших глазах.

01.11.41 Произошли два важных события в нашей жизни. Коля ходил в Павловск и «продал» там полушубок. Конечно, как и всегда с нами, когда мы становимся «дельцами», кроме анекдота ничего не получилось. Он очень запоздал и пришел уже после запретного часа. Я чуть с ума не сошла от страха. И, конечно, пришел без кожуха и продуктов. Немцы обещали заплатить «завтра». Правда, они дали ему солдатского супу поесть. И то хорошо. Но все же за большой и новый кожух маловато. Я не верю, что завтра они заплатят. А там — кто его знает? Всё же это европейцы.

Второе событие: познакомилась с настоящим «белым». Бывший морской офицер. Воспитанный, упитанный, вымытый и по нашим масштабам утрированно вежливый. Как на театре. Рассказывал о работе белой эмиграции против большевиков. Сам он из Риги. Обещал дать мне Шмелева и еще некоторые книги, изданные заграницей. Работает переводчиком у немцев. Всё как во сне. Мы и настоящий белый эмигрант! Человек из того мира, о котором мы только мечтали. И еще трудно поверить, что где-то есть не советская и не фронтовая, а нормальная человеческая жизнь. И до этой жизни всего один день пути . Но для нас это так же далеко, как до Марса.

02.11.41 Коля все же пошел в Павловск, несмотря на мои мрачные прогнозы. Он получил плату за кожух и принес полмешка настоящей еды. И его там опять накормили супом. Всё же Европа имеет свои моральные минимумы. И честные люди, даже и немцы, не перевелись на свете. А принес он вещи волшебные : крупу, мясные консервы, табак и хлеб. Крупы много. Ни с чем несравнимое ощущение полного желудка! Крупы теперь нельзя достать ни за какие деньги и сокровища.

04.11.41. С едой все хуже. Того, что нам принес Коля из Павловска, хватит ненадолго. Вылазки на поле за турнепсом и картошкой приходится совсем прекратить. Также и за лошадьми. Вблизи уже всё подобрали, ходить далеко опасно, да и немцы не пускают. Они берут на учет все продукты. А так как у нашего населения никаких продуктов нет, то взяты на учет все огороды. Здесь, конечно, не так немцы, как наша управа и полиция. Собираем жолуди. Но с ними надо уметь обращаться. Я научилась печь прекрасные пряники из желудей с глицерином и корицей. Желуди надо очистить и кипятить, все время меняя воду, до тех пор, пока вода не станет совершенно белой и прозрачной. Таким образом они освобождаются от танина. После кипячения их надо пропустить через мясорубку, прибавить по вкусу глицерину и корицы, смачивать руки в воде и делать лепешечки, которые печь прямо на плите. Никто мне не верит, что это из желудей. У бабушки, матери Н. В., мы нашли в комоде полную большую банку корицы. Почему она у нее оказалась — понять невозможно. А в кладовке у Ершова литра два глицерина. Вот тебе и пирожные.

Художник Клевер, сын знаменитого пейзажиста Клевера, съел плохо приготовленную кашу из желудей, отравился танином, и у него отнялись ноги. Нужно было молоко. В том дворе, где они живут, живет баба с коровой. Сестра Клевера умоляла бабу продать ей молока, но баба отказалась, так как у немцев она может получить продукты, а деньги ей ни к чему. Кто-то из возмущенных соседей позвал проходящего мимо немецкого солдата и рассказал всю историю. Немец немедленно поколотил бабу и приказал ей отдавать весь удой молока в течение недели бесплатно Клеверам. Клеверы брали только столько, сколько нужно, и платили бабе. Нужно было видеть, рассказывали мне, как баба чуть не на коленях ползала перед немцем. Хотя какое право имел немецкий солдат ей приказывать? А солдат ежедневно приходил и проверял, исполняет ли баба его приказание. Ведь вот бывают же на свете такие! Клевер поправился.

06.11.41 Начались уже настоящие морозы. Но топлива сколько хочешь. Все полуразрушенные дома можно разбирать на топливо. А у нас еще много профсоюзных дров. Да здравствует профдвижение! Вчера переехали во дворе в дом Ершова. Здесь у нас две комнаты жилых и две нежилых. У М. Ф. комната побольше. Она ее сразу же облюбовала. Во-первых, потому что она больше, а во-вторых, и это главное, отапливается из нашей комнаты. Значит, топить печку и готовить в ней буду я, а не она. Нежилые комнаты заменяют кладовки. И жить можно. А в кладовках мы нуждаемся потому, что Н. В. и Н. Ф. и еще другие соседи просили нас при отъезде слезно сохранить их вещи. Мы пообещали и вот теперь таскаем всё с места на место, как дураки. И знаем, что все .равно всё пропадет, но наша интеллигентская мягкотелость не позволяет бросить всё сразу. Особенно ненавижу я пианино, которое Н. Ф. успела «приобрести» в консерватории и на которое написана нам перед отъездом доверенность распоряжаться. И вот таскаем . Пропади оно всё пропадом! Нашего-то у нас уже почти ничего не осталось, кроме нескольких вещичек вроде палехских ящичков. Да еще — библиотеки, которая тоже отнимает массу сил при
перетаскивании. Но это книги! Развели уют. Теперь Николай не страдает от жизни в одной комнате с М. Ф. и нет проклятых тряпок, которые служили ширмами в старой комнате. Я нашла в водопроводном колодце немного воды, которая не замерзла, потому что колодец глубокий и закрыт. крышкой. Помылись, и я даже немного постирала. Сказали соседям, что есть вода и не надо ползать на животах к пруду. М. Ф. устроила мне сцену — «нам не хватит».

08.11.41 Сегодня к нам пришел знакомиться некий Давыдов. Он «фольксдойч», как теперь себя называют многие из обрусевших немцев. Работает переводчиком у немцев при СД. Это какая-то ихняя секретная полиция, но не из самых свирепых, а помягче. Хочет оказать Коле протекцию. Он слушал колины лекции по истории в Молочном институте и был от них в восторге, как и все прочие профессора и преподаватели. Вот еще тоже один из анекдотов советской жизни: Коля не имел права читать лекции для студентов, а вот для профессоров — имел. И как только русская история возродилась опять из марксистского пепла — его немедленно стали рвать на части в различные высшие учебные заведения. В Молочный институт он попал всё же не совсем обычно. Там читал русскую историю какой-то партийный пропагандист. И это было до такой степени безграмотно и ужасно, что даже наши многотерпеливые и кроткие профессора восстали и потребовали от Обкома отозвания этого, с позволения сказать, лектора. Тогда кто-то вспомнил, что слышал колину лекцию в с.-х. институте. Его пригласили на пробу. И этот затурканный «интеллигент» покорил не только беспартийную профессорскую массу, но даже и партийных китов вроде директора института. С одной стороны, нам было очень приятно, что наконец где-то на крошечном кусочке этого военного поля — наша взяла. А с другой стороны — у меня всегда поджилки тряслись, что когда-нибудь он направится прямо с лекции в тот университет, из которого никто еще не возвращался. И как только он запоздает с лекции, а это было всегда, потому что его задерживали слушатели вопросами, я уже начинаю тотовитъ ему рюкзак с сухарями и дорожными вещами. Так оно. конечно, когда-нибудь и было бы, если бы не благословенные немцы. А отказаться от работы было невозможно. потому что его назначили все-таки от гоокома, а во-вторых, это был хороший заработок. А главное, ему это доставляло отдых и несравнимое наслаждение — хоть отчасти, хоть под всякими вуалями проводить все-таки какие-то намеки на свободное преподавание. И эти лекции и теперь нам сослужили большую службу. И мое назначение квартуполномоченным. а отсюда и получение хоть изредка, хоть раз в две недели какого-то съедобного подобия произошло потому, что наш городской голова (бургомистр) тоже один из слушателей Николая — приват-доцент.

И Давыдов тоже вот сегодня пришел с помощью. Этот Давыдов, хоть и переводчик, которые почти все поголовно оказались дрянью и захребетниками, не плох. Он, сколько может, оказывает помощь людям. Переводчик — сила, и большая. Большинство из них — страшная шпана, которая дорожит только своим пайком и старается сорвать с населения всё, что только возможно, а часто и то, что невозможно. Население же целиком у них в руках Придет человек в комендатуру по какому-нибудь делу, которое часто обозначает почти жизнь или смерть для него, а переводчик переводит, что хочет и как хочет. И всегда бывает так, что комендант требует от него невозможных взяток. А взятки даются тоже через переводчика. Все они вымогатели и все ползают на брюхах перед немцами. Я сама видела в комендатуре такой спектакль: на полу передней, через которую ходят все просители, разостлан прекрасный дворцовый голубой ковер. Люди, не зная, для чего он тут разостлан, идут по нему, потому что иначе не пройдешь: он занимает всю комнату. Вдруг вылетает переводчица и начинает кричать на посетителей, как они смеют, свиньи, ходить по комендантскому ковру. Ковер здесь разостлан для просушки или еще чего-то, и «господин комендант», мальчишка-лейтенант, стоит и ухмыляется, а посетители не знают, что им делать. А переводчица — учительница. Конечно, я сказала ей пару теплых слов, не пошла к коменданту и не получила бумажки, за какой ходила. — Бумажки о том, что мы не подлежим переселению. Она кричала мне вслед, что она пришлет за мной полицая. И тогда я, уже совершенно разъяренная, сказала, что я пришлю за ней ней полицая, а солдат из СД. Она немедленно же скисла, как проколотый шар, и с тех пор была очень со .мной ласкова . . . Когда я рассказала об этом нашему городскому голове, он запечалился и сказал, что головы мне не сносить. Ничего. ГПУ не съело, а уж какая-то Клара Ивановна и подавно подавится! Так вот. слухи о Давыдове ходят самые хорошие. Говорят, что он. если и не может много помогать населению. то всё же при переводах держится всегда елико возможно близко к истине и никогда не берет с населения взяток. Пришел он к Коле с заявлением, что немцы очень «ценят культуру» и зовут интеллигенцию для работы с ними. Интересуются они главным образом специалистами военными и техническими. Но колина специальность здесь ничего не может им дать. И это очень приятно. Хотя наша дорогая родина и стала нам всем поперек горла, а все же для нас было бы невозможно выдать врагу какой-нибудь военный секрет. И хотя теперь «родина» — не народ и не государство, а шайка бандитов, а вот поди ж ты — не смогли бы! Никак не можем отделаться от нашей «устаревшей принципиальности». Хотя и знаем, что большевизм не победить благородными чувствами и сохранением своих патриотриотических риз. Да и настоящий патриотизм — в том. чтобы помогать всем врагам большевиков!

Весь дневник выкладывать не буду - слишком много мерзости она написала.
Кто хочет почитать полностью - тут:
http://labas.livejournal.com/886903.html