О короткой жизни ребёнка, который родился в партизанских лесах во время войны (1 фото + 1 видео)

Каждому ясно, что для партизанской жизни новорожденный младенец — существо очень неподходящее. Но ему самому не было до этого никакого дела. На свежем лесном воздухе мальчик рос, поправлялся и радовал не только своих родителей, но всех, кому доводилось взглянуть на него. Нам думалось, что вырастет этот мальчик для светлого будущего и станет потом гордиться местом своею рождения.
— Так и будет писать в анкетах! — смеялись партизаны, — год рождения- 1942, место — лагерь партизанского соединения на Черниговщине!
Жизнь в ту пору была такова, что и некоторым взрослым не под силу, а Листочку и горя мало. Выстрелов он не боялся. Гром или артиллерийская канонада его тоже не смущали. На руках у матери ему нипочем все переходы: этот отважный путешественник уже переменил больше мест жительства, чем было ему отроду месяцев.
Листочек был веселым, приветливым мальчиком. Страшные, обросшие бородами люди подходили к нему — он никого не дичился. Схватит за бороду и смеется.
Помню, как-то после большого перехода мы остановились на дневку в кудрявом, смешанном лесу. Утро было чудесное. По небу плыли легкие белые облака. Солнце проникало сквозь густые ветви деревьев и играло на зеленой траве тысячами бликов. И на этой же травке играл веселый и светлый, как солнечный зайчик, партизанский сынок.
Маруся стелила ему отцову шинель, и малыш ползал по ней на воле. Полежит на животике, потом обопрется вытянутыми ручками, подымет головку и словно радуется: «Вон мол как я уже умею! » Видно, и сам доволен, и люди вокруг любуются его беспечной мордашкой. Глаза у него были большие и ясные — светлосерого цвета да с такой младенческой хитрецой — будто все понимает, но говорить пока воздерживается.
Правду говоря, такого малышку не у каждой матери встретишь. В свободные солнечные минутки нашей жизни около Листочка собирался народ. Партизаны приносили гостинцы, самодельные игрушки.
Но бывали и другие дни. Особенно мне помнятся два очень тяжелых перехода через болото. В первый раз мы уходили из Рейментаровского района. У нас остался единственный путь, который не привлек бы внимания карателей, окружавших отряд. Путь лежал по глубокой и вязкой топи, которую даже партизаны считали непроходимой: «там и заяц не пробежит, и лиса не пройдет!.. »
Но Федоров грозно сдвинул брови и сказал только три коротких слова:
— Другого выхода нет!
И вот изучено болото, замечены все кочки, возвышенности и низины; заготовлены пуки хвороста. В штабе намечен маршрут.
Обоз брошен. Оставлен только необходимый груз вооружения, боеприпасов, продуктов. Ими навьючены лошади и люди. Для раненых сделаны носилки. Так тронулись в опасный путь.
Маруся на лошадь сесть не согласилась, понесла мальчика на руках. А проваливаться иногда приходилось выше пояса. Руки надо было иметь свободные — товарищи вытягивали друг друга, помогали веревками. Маруся же обвязала вокруг шеи концы шали, в которую был завернут Листочек. За спиной у нее был вещевой мешок. Через плечо — винтовка.
В полной тишине, в темноте люди оступались, проваливались в топкую трясину, вылезали. Трудно пришлось раненым. Несмотря на всю осторожность, носилки не раз приходилось опускать в грязь.
Перед рассветом выбрались из опасной трясины.
Редеющий туман лежал в долине. Болотные птицы кричали резкими, хриплыми, наводящими тоску голосами. Начали перекликаться перепелки. Плавно подул прохладный утренний ветер, и поплыл туман.
Партизанам и без ветра было не жарко. Люди сидели на возвышенном месте, многие по шею мокрые, и еле шевелили руками, очищая с себя грязь. В этот час я оказался недалеко от Маруси. Она кормила сына. Малыш промок, шаль была сырая, и он знобко дрожал, прижимаясь к теплой материнской груди.
Маруся, насупив брови, смотрела вдаль. То ли она вспомнила о прошлом, то ли испугалась будущего, но из глаз ее катились слезы. Мужа рядом не было-Балицкий ушел с головной колонной на расчистку дороги.
Прошло не более пятнадцати минут с тех пор, как люди присели отдохнуть, но наши командиры — Федоров и Попудренко уже поднимали народ в дальнейший путь. Оба мокрые выше пояса, они обходили бойцов, подбадривали: задерживаться было невозможно.
Попудренко заметил Марусины слезы. Он остановился и, положив молодой матери руку на плечо, сказал:
— Не горюй, дорогая! Все лучшее — впереди, и скоро наши дела пойдут веселее. Тужить не надо!
— Нет, нет, Николай Никитич! — ответила ему быстро Маруся. — Я ни о чем не тужу. Это просто так. От усталости. Да, вот сын, боюсь, как бы не простудился.
— Эх, какой славный лесной богатырь! — еще веселее сказал Попудренко. — Ишь, красавец мужчина! — Николай Никитич пригнулся и коснулся губами личика ребенка: — Чего ж ты зря пугаешься? — спросил он. — Никакого жара у него нет, я ведь эти дела очень знаю. У меня у самого двое!
Отзывчивый на ласку и приученный к ней, Листочек оставил на минутку свой завтрак, вытаращил на Попудренко глазенки и по обыкновению улыбнулся. За ним улыбнулась и Маруся, а Николай Никитич громко расхохотался:
— Какой он у тебя молодец! Настоящий партизан, смотри-ка! Ему и паек маловат, и холодно, а все же не дрейфит.
Люди, сидевшие неподалеку, рассмеялись, подошли к группе, в которой увидели заместителя командира. Все усталые, темные лица, словно лучом солнца, осветились улыбкой. Листочек опять принялся сосать, жадно вцепившись обеими ручонками в материнскую грудь. Смотреть со стороны на эту картину было и радостно и тяжело.
Между тем время привала кончилось. Раздалась команда на марш. Колонна двинулась.
Мы избавились от смертельной опасности, но и дальнейший путь был нелегок. По бездорожью, минуя населенные пункты, отряд шел к избранному месту. При первых лучах солнца мы прятались в лесах. Выходили с наступлением сумерек. Запасы продовольствия у нас давно оскудели. Нельзя было разжигать костры. Остатки крупы и муки приходилось есть просто размоченными в воде из луж.
Партизаны потуже затягивали ремни: конечно, желудку не прикажешь, и все-таки терпели. Терпела и Маруся. Один только Листочек ничего не желал знать. Молока у матери становилось все меньше. Малыш простудился. Хриплым голосом он плакал, требовал еды. Многие уступали Марусе часть от своей скудной доли поистине сухого пайка, — но это была слишком слабая поддержка.
Одно было счастье — солнце. Во время дневок Листочек хорошо прогревался под теплыми лучами, вскоре простуда у него прошла. Правда, аппетит от этого не сделался меньше. Партизаны, как могли, ободряли плачущую Марусю.
— Смотри, какой он у тебя закаленный! Заболел и опять в строю! Только аппетит у него для партизанской жизни не подходящий. — говорил Марусе какой-нибудь детина — косая сажень' в плечах. — А ты, брат, погоди: проведут хлопцы хозяйственную операцию — все появится. Будет у нас картошечка и сальце в супе плавать.Но не зря говорят: соловья баснями не кормят. Если удалось заговорить зубы Марусе, то на мальчика никакое партизанское красноречие не действовало. Голодный ребенок плакал.
Наконец, наша разведка случайно поймала ночью на дороге в Чуровичи троих полицаев, ехавших из села после поборов с населения. Они были доставлены в лагерь. На возу мы обнаружили: живую овцу, горшок масла, ящик яиц, десять буханок хлеба, сало, мед.
Для всех партизан было мало, но на справедливый дележ у нас народ не обижался. Неожиданные трофеи поступили в пользу раненых и, конечно, — нашей молодой матери. Только овцу и сало поделили по равным порциям — всем подразделениям на суп.
Легкий запах мяса да редкие блестки жира вызвали у нас праздничное настроение. Листочек тоже повеселел. У сытой матери сразу появилось молоко, и множество «опекунов» сходилось посмотреть, как ребенок бьет ножками в воздухе, агукает и издает разные воинственные звуки.
Время шло, и вот мы добрались до цели: массива Новозыбковских лесов.
Освобожденные из-под вьюков кони весело зафыркали на зеленых полянках. Все кругом пестрело цветами. Появились уже и ягоды. Люди бросились собирать землянику, не спетую еще чернику. Охотники подстрелили несколько грачей. А тем временем два взвода хозчасти отправились на заготовку чего-нибудь более существенного.
И вот настала хорошая жизнь. Хозяйственные операции осуществлены блестяще. По партизанскому закону, не затронув интересов жителей, наши ребята привезли продукты, заготовленные фашистскими прислужниками для оккупантов. На мягкой траве-мураве для всех обильный обед.
Все довольны. Сыты и больные и здоровые. Листочек, как сказочный богатырь, растет «не по дням, а по часам». Народу дан небольшой отдых, и любители собираются возле нашего питомца. Загорелый, здоровый ребенок переходит с рук на руки, да так прыгает, что того гляди уронишь.
А когда малышу пора спать — наши девушки такую колыбельную споют, что и взрослого укачают.
Бывало уж давно спит Листочек, а певуньи не умолкают. Тянут то «Калинушку», то «Рябинушку». Потом все тихое перепоют да как грянут веселую советскую песню! Летят в темное небо искры от костра да задушевное пение партизан. Все бодры, полны веры в светлое, мирное будущее. Часы такой жизни бывали у партизан редко, но зато и ценили мы их бескрайне. Ожидание их поддерживало нас в худшие времена. А худшие времена почти всегда были не за горами. Так и на этот раз.
Нас потеснили. Лагерь пришлось раскинуть в низине. Нет никакого спасенья от комаров и мошек. Они словно ждали нашего появления и набросились, будто хотели сожрать людей живыми. Что ж делать! От карателей и не по таким местам прятались. Но Листочка жалко. Он весь увернут, как кокон, даже личико закрыто бинтом. Он ежится и плачет, будто просит защиты.
Конечно, это еще бедой не назовешь.
В общем, дела на новом месте шли не плохо. По новозыбковской железнодорожной линии двигалось на фронт множество эшелонов. Наши подрывники хорошо поработали, отправляя составы под откос. Мы с каждым днем все больше интересовали фашистов, а это и есть верное доказательство нашей активной работы. Кто тихо отсиживается в лесу на своих базах, тот не привлекает внимания карателей. С нашим соединением никогда так не бывало. Стоило нам появиться, как оккупанты начинали стягивать свои силы и вынуждали партизан кочевать по лесу. Когда же маневренные возможности истощались, наша армия уходила в другой район.
Вот и отсюда надо уходить. Разведка каждый час сообщала о прибытии новых вражеских частей. Все чаще бои на партизанских заставах. У нас много раненых. А в походе на каждые носилки нужно четыре здоровых бойца.
Чтобы оторваться от противника, надо за ночь сделать рывок километров на пятьдесят. В нашем положении это очень трудно, почти невозможно. Но видим — что-то готовится. Начальник штаба Рванов то гоняет разведчиков, то лежит с карандашом на карте, то носится по лесу на своем гнедом жеребце. Совещается с командирами отрядов Федоров.
Наконец — приказ: готовить аэродром. В Москву одна за другой полетели радиограммы с просьбой о самолете — пусть заберет раненых. Вместе с ранеными должен был лететь в Москву со своей мамой и партизанский питомец Листочек.
В ожидании самолета время проходило беспокойно.
Артиллерия обстреливала лес. Как в бурелом, валились сбитые снарядами верхушки деревьев и ветки. Несколько раз прилетали фашистские корректировщики. На заставах почти непрестанно происходили стычки с разведкой противника.
И опять стало очень голодно, хуже, чем раньше. Лучшей пищей теперь считался стакан горячей крови убитой лошади. Костров разводить было нельзя, да многим и не по зубам было жилистое мясо рабочего коня.
Пошли в ход прошлогодние жолуди, липовый лист — жевали все, что под руку попадет.
А самолета из Москвы все нет. Ждали мы его с нетерпением- не пустой прилетит — привезет и боеприпасы и кое-что из питания. А там — ив новый путь!
Но самолета все нет и нет.
Люди хорошо понимали — всякое может случиться — это не мирный рейс.
Ждать больше нельзя. Дело дошло до того, что пришлось оборонять аэродром: нас пытались там окружить. Стало ясно: выходить из положения надо собственными силами.
Приказ дан. Выходить будем опять через болото. Вражеские патрули тихо сняты. И вот — снова, утопая в грязи, партизаны месят трясину, режутся об острую, как серп, болотную траву, проваливаются в хлюпающую воду. Мы тащили свое оружие, боясь охнуть. Ни одного слова не раздавалось над колонной. В полной тишине можно было услышать только сдержанный скрип зубов раненых да редкие, но довольно громкие всхлипывания плачущего Листочка. Видно, мать зажимала ему рот.
Все же на этот раз прорыв был обнаружен. Заставы вступили в бой, и все кругом зашумело над болотом. Засвистели, забулькали в воде пули. Где-то в стороне чвакнул сильный взрыв. В небе раздалось жужжание моторов. Но зато мы услышали и голос нашего командира, призывающего партизан вперед.
На линии переправы были заметны знакомые фигуры Федорова, Попудренко, Рванова и командиров рот, отрядов. Они подтягивали бойцов, помогали им.
Трудный был прорыв — еще хуже первого. В болото падали бомбы, обдавая людей столбами жидкой грязи. Утопали с грузом испуганные лошади. Появились новые раненые. Некогда было сколачивать носилки — раненых клали по двое.
Пришлось собрать те силы, которые таятся в человеке уже за пределами последних. Партизаны выбирались из цепкой трясины. С той же бережностью, с какой мать несла ребенка, бойцы выносили из болота своих товарищей и оружие.
И все же за один переход мы оторвались от противника на пятьдесят километров, углубились в новую чащу леса.
Усталость оказалась сильнее голода. Лишь послышалась команда на привал, люди, как бревна, валились на землю и засыпали. Кажется, едва смежили веки, а вот уже сигнал к подъему. Просыпаешься и прежде всего слышишь уже охрипший от крика голос ребенка. Это Листочек. Маруся растерянно прижимает его к пустой груди. Не было сил смотреть на эту картину.
Но вот в пути Балицкому удалось заскочить с группой своих бойцов в село. Кое-как отбившись от полицаев, он принес жене творогу и хлеба.
Она поела. А сын кричал, требовал. Но пока-то еще у матери появится молоко. Маруся не выдержала. Она не могла больше видеть страдания сына. Не могла заставить его ждать. И рискнула: растерла творог, разбавила несколько ложечек водой и дала ребенку.
Он успокоился, умолк. Через несколько минут заснул. Кругом все облегченно вздохнули: какая удача, что Балицкий достал творогу!
На щеках матери высохли слезы. Снова подходили партизаны полюбоваться спящим ребенком и ласково пророчить ему, что вырастет богатырем. Повеселел и наш славный подрывник Балицкий.
Я ушел со своей группой в разведку.
Утром, когда мы возвращались, поблизости от лагеря услышали выстрелы. Это были не звуки боя, а три раза повторенные залпы из нескольких пистолетов. Прощальный салют.
Мы молча переглянулись. Каждый подумал, что кто ни будь из раненых навсегда окончил свой путь. Но мы ошиблись. В лагере мы застали маленький холмик, который целиком закрывал букет цветов. Умер наш Листочек.
Было грустно.
Мы простились с ним по-воински. Не дожил Листочек до светлого будущего, за которое мы воевали, но мы знали, что его увидят миллионы детей.
Очень страдала Маруся, но держалась хорошо, даже лучше мужа. Григорий Балицкий очень убивался. Кто-то видел его плачущим.
И так им обоим было тяжело, а тут еще вышел приказ: медицинской сестре Марии Товстенко идти с группой раненых — устроить их по селам у своих людей и обеспечить уход за товарищами, а мужу ее — отправляться за десятки километров от лагеря к железной дороге на обычную его работу — подрывать эшелоны.
Маруся очень волновалась, считала приказ несправедливостью. Не хотела разлучаться с мужем, ходила к Федорову, просила. Но Григорий первый вспомнил о долге бойца и повлиял на жену.
Так через несколько дней после смерти ребенка они расстались, — чтобы нести свою партизанскую службу.