Записки Доктора Лизы (6 фото)
Её больше нет... Как и ещё 91 достойных Человека...
ОН БОЛЬШЕ НЕ ВЕРИТ В БОГА
...Попросили принять ребенка четырех лет. Опухоль ствола мозга, кома. Девочку на скорой привезли мама и бабушка. Она была похожа на спящую фарфоровую куклу.
Локоны черных волос, аккуратно уложенные мамой на подушке, пухлые розовые щеки, длинные ресницы, кружевная рубашечка. Первые два дня мама не общалась ни со мной, ни с другим персоналом. Ни слова. Бабушка выходила из палаты только подогреть еду, которую привозили из дома. Приезжал вечерами отец — черный от горя, он садился около кровати и долго держал Наташину руку в своей. Просидев так несколько часов, он уходил, не говоря ни слова. Они были как глухонемые, говорили только жестами и глазами.
В течение следующей недели мы немного привыкли друг к другу и потихоньку разговорились. Наташина мама рассказала о благотворительной организации, которая нашла денег на операцию в Германии. От этой операции ее отговаривали врачи — украинские нейрохирурги, но "организация" сказала, что это от зависти и потому, что на Украине таких операций не делают. Девочку отправили на лечение в Мюнхен. Автобусом. Ехали полтора суток. Немецкий доктор, посмотрев снимки, в операции отказал и сказал, что ничего сделать нельзя. Мать спросила, зачем она приехала. Он не ответил. Благотворители также развели руками — не знали... Прошло два дня. Наташа ослепла и перестала говорить. Правая ручка и ножка повисли плетью, она все больше и больше спала. Ребенка решено было отправить на родину.
"Муж — Володя — порубил в доме все иконы. Он больше не верит в Бога. Попросите вашего батюшку не заходить к нам".
Володя тоже стал понемногу разговаривать с нами: "Объясните мне одно: зачем все это? Почему моя дочь? Почему все вокруг такие гады, а?" Он даже не говорил — он рычал. Медсестры его боялись. Рано утром началось преагональное состояние. Вызвали отца с работы. Он, как всегда, сел около кровати и взял ее ручку в свою. Когда стал меняться характер дыхания, отец заметался по палате, срывая с себя галстук и разрывая в кровь пальцы своих рук. Мать сидела не шевелясь. Сестры испуганно позвали меня с другим доктором.
Владимир спросил: "Это всё?" — таким голосом, что мне захотелось исчезнуть с лица земли.
Пересилив себя, сказала: "Пока нет. Но Наташа умирает".
"А мне что надо делать?" — прохрипел он. Мать закрыла лицо руками.
Я спросила, не хотят ли они взять Наташу на руки.
Потеплевшим голосом он спросил: "А можно?"
Усадила их на диван и передала им ребенка. Они держали ее последние десять минут. Мне казалось бесконечностью слушать ее хрипы. Но чем реже дышала маленькая Наташа, тем спокойнее становился отец. Это он сообщил: "Все. Она ушла", когда девочка перестала дышать. "Разрешите мне подержать ее еще".
Они долго сидели, держа в руках девочку. Потом он осторожно переложил ее в кроватку, поцеловал.
— Я не купил ей туфельки с камушками. Она очень хотела.
— Вы пойдете в магазин и купите ей сейчас.
— Пойду. Простите меня, ладно?
— Это вы нас простите.
— Доктор, а дальше что?
Я не нашла, что ответить.
ТОЛЬКО НЕ БРОСАЙ МЕНЯ
Он был из первых моих больных в Киеве. У нас еще не было палат. Да и ничего не было. В Святошине — месте, которое обслуживает хоспис, — полно пятиэтажных панельных домов желтого цвета. Там грязные подъезды и неистребимый запах, замешанный на моче и кислой капусте. На пятом этаже жил Серега. Еще его звали Серьгой. Тридцатилетний парень, жена бросила, с дочкой видится раз в три недели. Они боялись заразиться от него. Раком. Об этом мне сказала мать Сереги на кухне. Плакала. Просила взять куда-нибудь в больницу, потому что характер у него стал невыносимым. Он был зол на весь мир, на здоровых и благополучных, на женщин, включая мать, на друзей, которые не приходили оттого, что он откашливал мокроту с плохим запахом. Он не мылся и не брился много дней.
Ел, как едят бомжи, иногда складывая первое и второе в одну тарелку сразу. В его комнате была одна икона. Николая Чудотворца. Когда я вошла в первый раз, он эту икону демонстративно повернул к стене. Я нарушила его пространство. Он не собирался делить его со мной. Диван, относительно чистое белье, три одеяла — он мерз все время. Табуретка с тарелкой и стаканом воды. Пепельница с водой на дне и тремя размокшими окурками. Пол-литровая банка с кровавой мокротой на дне. На полу — вытертый ковер. На стене — ковер целый. Мать подарила на свадьбу. Три журнала. Пачка газет с кроссвордами. Под диваном — бутылки из-под вина.
— Я пью по стакану, когда болит сильно.
Это было его "здравствуйте".
— И помогает?
— Нет, не помогает. Вы кто вообще?
— Я доктор.
— А... А у нас денег нет больше. Мать последнее отдала. А еще я алименты плачу. Дочке. Так что говорить нам не о чем.
— Бесплатно.
— Дожил. Вы что, баптистка?
— Нет.
— Так чего надо?
— Я вас осмотрю и попытаюсь помочь.
— А сдохнуть вы мне не можете помочь? Я хочу этот мир покинуть. Поможете?
— Нет.
— Тогда — в сад.
Он хрипло засмеялся и закашлялся надолго. Сплюнул в банку и показал мне. Взяла банку в руки — он вместе со мной заглянул в содержимое.
— А это кровь? Плохо.
Он сел, попробовал закурить, но передумал. Крутил в желтых пальцах сигарету и крошил табак на одеяло.
— Ну что, на ты? — спросил.
— Давай.
— Че делать-то надо? — обреченно так спросил, я даже интонации помню. Наверное, так спрашивают ментов или захватывающих в заложники.
— Ничего. Я сама. Дыши как обычно, я послушаю.
Худой. Слева дыхание проводилось, справа — тишина. Правого легкого уже не было. Осмотрела. Все было очень плохо.
— И что скажешь?
— Давай обезболимся и от кашля тебе найдем что-нибудь. Должно помочь.
— Врешь.
— Почему?
— Все врут.
Отрицать не имело смысла. Говорил он правду. Это я его обманывала. Дала лекарства, вызвала на себя районного онколога, чтобы выписал ему обезболивающие.
— Я буду тебе звонить.
— Ага, будешь.
— И послезавтра я зайду снова. А ты или мама скажете, помогает или нет.
Он не ответил.
— До свидания, Серега.
В ответ — ни звука. Я пришла к нему через день. Он побрился и вымылся. Бутылка стояла на табуретке. Банка с мокротой была прикрыта салфеткой.
— Здравствуй, Сергей.
— Ты не бросай меня.
— Не брошу.
— И сестры твои пусть приходят.
— Хорошо.
— Только не бросай меня.
ФИРА В ИНВАЛИДНОЙ КОЛЯСКЕ
Самуил Аркадьевич Карасик и Фира (Эсфирь) Карасик. Одесситы, бог знает как оказавшиеся к старости в Киеве. В хоспис он привез ее на коляске, тщательно осмотрел все комнаты и выбрал ту, что светлее, но гораздо меньше других палат.
— Фира любит солнце. Вы знаете, какое было солнце в Одессе?
Карасик задирал голову и смотрел на меня, щуря хитрые глаза.
— Нет, вы не знаете, доктор. Потому что тут нет такого солнца, в вашем Киеве.
— Шмуль, не забивай баки доктору, — вступала Фира, — она нас таки не возьмет сюда.
После этого следовала перебранка двух стариков, и вставить слово было практически невозможно. Оглядевшись, Карасик объявил, что завтра они переезжают.
— В смысле, госпитализируетесь? — поправила я.
— Пе-ре-ез-жа-ем, доктор. Карасики теперь будут жить здесь, у вас.
Наутро перед глазами санитарки стоял Карасик в шляпе и галстуке — и Фира в инвалидной коляске, державшая на коленях канарейку в маленькой клетке.
— Это наша девочка, она не будет мешать.
Санитар из приемного молча нес связку книг, коробку из-под обуви чешской фирмы "Цебо", на которой было написано от руки "фото", рулон туалетной бумаги и аккордеон.
— Мы насовсем. Вот и привезли все, чтобы не ездить по сто раз.
— Послушайте, Карасик, насовсем не получится.
— А! Доктор, я не маленький мальчик. Отстаньте.
Так и переселились. Фира не выходила из палаты, по вечерам мы слышали, как они подолгу разговаривали, смеялись или ругались между собой. Карасик, в отличие от жены, выходил в город и рвал на клумбах больницы цветы, которые потом дарил своей Фире, заливая ей про то, как купил их на рынке. Но цветы, понятное дело, были не такие, как в Одессе.
Общаясь с ними, я поняла, что Одесса — это такой недостижимый рай, в котором все лучше, чем где-нибудь на земле. Селедка, баклажанная икра, погода, цветы, женщины. И даже евреи. Евреи в Одессе настоящие. Про Киев молчал. Один раз они спросили меня: "А вы еврейка, доктор?" Получив отрицательный ответ, хором сказали: "Ах, как жалко, а ведь неплохая женщина".
Потихоньку от меня Карасик бегал по консультантам, убеждая взять Фиру на химиотерапию, плакал и скандалил там. А потом мне звонили и просили забрать Карасика обратно, так как он не давал спокойно работать.
Карасик возвращался, прятал глаза и говорил, что попал в другое отделение, перепутав этажи. Он регулярно перепутывал второй этаж с седьмым, потому что не верил, что Фира умирает. И очень хотел ее спасти, принося разным врачам заключение от последнего осмотра.
А вечером Фира играла на аккордеоне, а Карасик пел что-то на идиш.
А потом Фира умерла. Карасик забрал свои немногочисленные вещи. Канарейка живет у меня в хосписе. А его я встречаю иногда, когда езжу в Святошино на вызов.
ДЕНЬ С БОМЖАМИ
В одном городе я провела день с бомжами. С 8 до 20. Не в приюте, а в дневном месте пребывания, где они могут помыться, поесть и постирать свою одежду.
Сама организация такого дневного пристанища проведена очень профессионально. Санобработка, врач и медсестры, столовая. Бомжей много. В тот день их было около 200 человек. Место в городе известное. На территории бывшего в советское время завода.
"Служат" там люди верующие. Не православные. Сектанты. Их религиозных взглядов не разделяю, но должна признать, что в отношении к бездомным и нищим они молодцы. Нам бы так к нашим соотечественникам заблудшим. Только без фанатизма религиозного. Но у нас руки не доходят. Мы больше по нанотехнологиям.
Контингент разный. Убогие, несчастные, алкоголики, освободившиеся из тюрем. Матери одинокие с маленькими детьми.
Медицинские кабинеты с врачами, стоматолог. Юристы, помогающие восстанавливать паспорта. Единственное, что отличает от обычной поликлиники, — в каждой комнате портреты главы секты и одного политика, этой секты же члена. Почетного.
На лицах сотрудников благостные улыбки. Вполне искренние. "У нас все получится". При этом они кивали на портреты духовных лидеров, которые, как я и говорила, были во всех комнатах и коридорах богоугодного заведения.
Чисто. Не пахнет грязью. Тепло. Цветы на полу и на подоконниках.
Своя парикмахерская. Полки с одеждой. Бездомные идут с утра до ночи. Наслышаны о чудесах. О том, что дома дают тем, кто попросит. И им здесь рады. Во-первых, войдут в ряды секты. Во-вторых, подлечатся, бумаги свои найдут, паспорта сделают.
А после восстановления документов — готовый электорат для будущего политика. Всем хорошо вроде.
Ну вот не отпускало меня ощущение чего-то странного. Непривычного. Ну не бывает так хорошо в жизни.
К концу дня, перед самым уходом, я, смешавшись с толпой этих бедолаг, зашла в их молельный дом. Удивило количество народа, который туда буквально ломился. В молельню два входа — через переднюю и заднюю двери. Основная масса шла в дальнюю дверь, а к той, что расположена ближе, пропускала импровизированная охрана из бывших бездомных, "прошедших курс реабилитации".
По неистребимой советской привычке (да, я — совок) рванула в дверь, расположенную ближе. За мной вплотную встал старик с татуировками и драной ушанкой с одним оторванным ухом. Под глазом у него светился свежий фингал, а бровь была заклеена пластырем, на котором нарисованы цветочки.
— Тетка, давай быстрей, — прохрипел он, протолкнув меня внутрь зала, посередине которого стоял магнитофон.
Само помещение было уставлено стульями рядов в двадцать. На них сидели несчастные бомжи и бомжихи. Кто-то дрался, кто-то спал, кто-то сидел, понурив голову. Зрелище подавляло, прямо скажу.
Зайдя, я увидела, что моего деда с фингалом оттеснила охрана. Почувствовав несправедливость к товарищу по входу, я подошла на разборку. Как в атаку.
— Иди сюда, — кричу, — я тебе место нашла.
— Тетка, — схватил он меня за руку, — блин, сволочи. Да скажи ты им (охране). Я третий раз за сегодня херню эту слушаю, да пустите же меня, я жрать хочу со вчерашнего дня, мать твою, б...
— Братан, — говорю, — кто на тебя наезжает, сейчас тебя покормят, ты чего сюда-то зашел — столовая вон там, через дорогу. А тут они молятся, наверное.
— Ты че, мать, правил не знаешь? До еды нас Библию заставляют слушать, без этого хер получишь.
— А почему третий раз?
— Да заводят, б..., с задней двери, б..., и сажают, б..., сзади. А те, кто прослушал один раз, б..., пересаживаются в первые ряды, суки гнилые, и потом в столовку за хавкой. А я, б..., хромой и не успеваю, б... Вот и слушаю третий раз. За... меня. П... полный. О... уже. Я свою пайку седни тут отработал. Суки. Все суки.
P.S. Его пустили на первый ряд. Через полчаса он поел. А давали им в этот вечер две сосиски, рисовую кашу, 200 г хлеба серого и сладкий чай.
ВСЕ МЫ РОЖДАЕМСЯ ХОРОШИМИ
...Все мы рождаемся хорошими. Все.
Когда же мы становимся такими? Жадными до наживы и мести, убежденными в том, что зло можно истребить только злом.
За три года работы на вокзальной помойке я видела, что одни люди могут сделать другим.
Один даст кусок хлеба. Другой подожжет живого спящего на скамейке нищего. Третий может нанять подростков, чтобы избить до полусмерти грязного бездомного. Четвертый выколет глаз попрошайке. Пятый вызовет для нее врача и отвезет в больницу. И мелькает перед глазами вереница хороших и страшных людей.
Кого из них больше? Наверняка хороших. Потому что, как я сказала выше, мы все родились хорошими.
И когда мы перестанем толкать упавших, озлоблять уже озлобленных, станет лучше всем.
А пока — очередная история из практики.
В киевский хоспис поступил мужчина — бывший заключенный. Без сознания. Огромный, покрыт татуировками.
К нему ежедневно приходили друзья. Стояли около кровати, молча смотрели в пол или оглядывали стены палаты. Здоровенными кулаками вытирали глаза, громко сморкались и тихо переговаривались между собой.
— Доктор, он будет жить?
— Вы знаете, его состояние крайне тяжелое. Вы ведь осведомлены о прогнозе от хирургов.
— Доктор, укол нельзя какой-нибудь? А? — шесть пар глаз с надеждой смотрят на нас.
— Какой укол?
— Ну чтобы глаза открыл.
— Мне очень жаль, но...
— Блин. Вот жизнь. (цензура)
— Вы были близкими друзьями?
— Да. Он нам денег должен.
Больше они не пришли.
- 19-летняя нигерийка всю жизнь живет в пластиковом тазу
- Массовые отравления алкогольным суррогатом
- Ради фотографии она вытащила лебедя из озера. Последствия просто ужасны
- Контрасты есть везде, но в России их просто кладезь!
- «Меня спасло то, что я замер в позе эмбриона». Истории выживших игроков «Шапекоэнсе»