30 января 1923 года родился Леонид Гайдай (6 фото)

Сегодня о нем вспоминает супруга — актриса Нина Гребешкова.

Лёня в ухаживаниях напоминал мне чем-то своего Шурика из «Кавказской пленницы»... Каждый вечер провожал меня домой после занятий и репетиций, мы шли через всю Москву. Я совершенно случайно узнала, что после этого он уже не успевал на последнюю электричку. Приходилось ночевать на вокзале, а утром он как ни в чем не бывало приходил на занятия. И вот однажды он сказал: «Слушай, ну что мы все ходим, ходим? Давай поженимся». Гайдай все время тонко шутил, поэтому я и эти слова тоже восприняла как шутку. Говорю: «Да ты что? Ты — длинный, я — маленькая. Будем как Пат и Паташон? (Мой рост — 1 м 50 см, а Гайдая — 1 м 84 см)». Леня отвечает: «У меня отец высокий, мама маленькая, и он ее на руках носил. Большую женщину я не подниму». — «Ну, если ты меня будешь на руках носить, давай».

Когда я вышла за Леню замуж, мы стали жить у моих родителей в 23-метровой комнате. Посередине стоял огромный шифоньер, по одну его сторону — мы с Леней, по другую — мама с отцом, а за шторкой братья спят — подставляют к маленькому дивану скамейку, и получается диван большой. Как только я вышла замуж, родители стали ходить в гости. Мама говорила: «Ниночка, я там картошку приготовила. А мы пошли, в картишки перекинемся». Они возвращались домой в 11-12 ночи — давали нам с Леней пообщаться.
Я была на съемках в Алма-Ате, когда узнала, что беременна. Вернулась в Москву, говорю Лене: «Я тебе привезла подарок. У нас будет ребенок». Нашу дочку Оксанку Леня безумно любил и очень ею гордился, но больше детей не хотел. Считал, что главное — это работа. Все остальное — приложение.
Я очень хотела домашнего уюта. Как-то говорю Лене: «Слушай, нам нужны диван и два кресла». — «А деньги есть?» — «Есть». — «Ну так купи». — «А ты мог бы по своей инвалидной книжке их достать?» — «Ой, нет, нет». У нас был один момент, когда я сказала: «Лень, все. Я устала. Больше не могу. Все на мне. Ты занимаешься творчеством, тем, что тебе интересно. А я, как вол, везу весь дом, Оксану. Я уезжаю к маме». Он молчал, молчал... А потом тихо так говорит: «Ну как же ты не понимаешь: если ты уйдешь, я погибну»...

Цветы Гайдай мне дарил каждое воскресенье. Охапок не было, но три цветочка, один — обязательно. А однажды пришел без цветов. Я: «А где цветы?» Он грустно: «Нинок, я очень старый?» — «Какой ты старый, что за ерунда». — «Я на рынке подошел к одному грузину или азербайджанцу, спросил, сколько стоит роза. „Три рубля“. Я пошел дальше — может, подешевле найду. И вдруг этот старик мне вслед кричит: „Отец, я уступлю“. Я посмотрел на него — он такой старый, седой. Думаю: „Какой же я ему отец?“ Я так расстроился и из-за этого не стал покупать цветы...»

«Гайдай — один такой»

Лёня мне пару раз говорил: «Все, не буду больше снимать комедии. Это так тяжко. Возьму мелодраму». А потом через какое-то время: «Господи, люди так тяжело живут. Пусть посмеются».
Сейчас модно жаловаться на советскую власть, мол, не давали снимать. Леня всегда работал. Хотя из его картин тоже вырезали интересные куски. Так Гайдай в финале «Бриллиантовой руки» «приклеил» атомный взрыв... Когда люди из приемной комиссии смотрели фильм, они записывали: бутылки в кадре — нельзя, пьяных не надо, проститутку (помните, «русо туристо облико морале») — вырезать, а Светличная, которая раздевается, — это вообще караул. Кончилась картина, и вдруг... атомный взрыв. Романов, который главным был в Госкино, говорит: «А это что такое?» — «Все предыдущее было сказкой, это пародия. А это — жизнь. Но я не указываю, где это, может, это американцы в Хиросиме. Это наша современность». — «Но это ни с чем не вяжется. Ну ладно, у вас там и бутылки, и проститутки, пусть они остаются. Но отрежьте взрыв». Леня отвечает: «Не-ет. Это принципиально». — «Тогда на полку картину».

Леня приходит, рассказывает мне все. Я в шоке: «Лень, зачем ты приклеил атомный взрыв? На черта он тебе?» — «А он мне не нужен. Пусть они подумают: зачем он приклеил взрыв?» Через три дня Гайдай говорит директору картины Ашкенази: «Поезжайте в Госкино, скажите, что я скрепя сердце согласился отрезать взрыв». Оказалось, что это была Ленина хитрость. Так он спасал собственное дитя.
Гайдай терпеть не мог праздновать юбилеи. Шутил: «Все так меня хвалят, будто я умер». Это была не то чтобы скромность... Я думаю, он понимал свою исключительность. Когда Леню спрашивали, как его объявить: лауреат, народный артист, он отвечал: «Ничего не надо. Скажите: «Режиссер-постановщик Гайдай». Я возмутилась: «Ты что, эти звания по блату получил? Почему не сказать, что ты народный артист СССР?» — «Нинок, ты знаешь, сколько „народных СССР“? Как собак нерезаных. А Гайдай — один».

...Лёня умер у меня на глазах. У него началось воспаление легких — они наполнялись жидкостью, ему делали откачку. Я ночевала в больнице. Раз в три-четыре дня уезжала домой, ночью стирала пижамы — Леня очень потел, и утром опять ехала к нему. Постепенно он стал поправляться. В один из вечеров говорит: «Ты сегодня поедешь домой?» — «Да, только накормлю тебя ужином». Было шесть часов, а ужин в половине седьмого. Леня читал газету и вдруг закашлялся. Я подбежала к нему: «Не напрягайся, откашляйся». И вдруг он у меня на руках обмяк. Я: «Ленич, Ленич, ну что такое?» Побежала за врачами. Это оказалась тромбоэмболия легочной артерии — тромб заклинил артерию. Я потом врача спрашивала: «А можно было спасти?» — «Нет, это произошло в одно мгновение. Даже если бы он, разрезанный, лежал на операционном столе, мы бы все равно не смогли увидеть, в каком именно месте этот тромб».
Я была рада, что Леня не мучился. И еще хорошо, что все произошло на моих глазах. Иначе бы я думала: «Он звал на помощь, а ему не помогли». А еще, когда Леня ушел из жизни, я подумала: «Как хорошо, что я смогла его похоронить. Если бы я была первая, то что бы он делал?»