Полюс холода и жестокости: как в архипелаге ГУЛАГ появился самый страшный «остров» (25 фото)
В 1968 году, когда вышла «Бриллиантовая рука», название пусть и крупной, но одной из многих рек северо-востока страны уже прочно ассоциировалось со страданиями, каторжным трудом, отвратительным климатом, ощущением беспросветного и безнадежного существования. Освоение «Колымы» стало, возможно, крупнейшим инфраструктурным проектом ГУЛАГа, символом созданной в СССР репрессивной системы, который, с одной стороны, предоставил стране крайне необходимые ей природные ресурсы, но с другой — сделал это ценой десятков тысяч жизней. Далее рассказ, как рождалась беспощадная Колыма, давшая уран для атомного проекта, олово, вольфрам и, конечно, золото, очень много золота, но взявшая взамен лучшие человеческие чувства.
Золотая река.
Его нашли зимой 1916—1917-го. На краю шурфа в полусогнутом положении сидел мертвый старатель. «Все его снаряжение состояло из топора, сильно сработанного кайла, деревянного лотка и двух жестяных банок из-под консервов, видимо, служивших ему котелком и кружкой», — писал геолог Борис Вронский. Причину смерти несчастного так и не установили, но нашедшие его тело обнаружили главное: в одежде Бориски лежал мешочек с золотом. Бориска — Бари Шафигуллин, татарин, старатель-одиночка, сперва работавший на Ленских приисках, но сбежавший оттуда после известного расстрела рабочих в 1912 году в верховья Колымы. Именно он перед самой своей загадочной смертью нашел на Среднекане, одном из колымских притоков, то, что давно предсказывалось геологами, — золотоносные жилы, часть гигантской драгоценной дуги, протянувшейся из Забайкалья через Колыму и Клондайк в саму Калифорнию.
Слухи о колымских богатствах быстро распространились в старательской среде. В огне революций, Первой мировой и Гражданской войн умирала одна страна, на ее обломках рождалась другая, но ни белым, ни красным было не до далеких ледяных пустынь, скрывавших в себе желтый металл. А лихим людям во всеобщем хаосе было даже спокойнее: одиночками и целыми артелями они потянулись к богом забытым приполярным рекам за длинным золотым рублем.
Лишь в конце 1920-х годов уже новое, ставшее на ноги государство вновь обратило внимание на свой почти безжизненный северо-восточный угол. На Колыму и ее притоки потянулись геологи, экспедиция за экспедицией, а в обратном направлении, в Москву, полетели телеграммы, раз за разом подтверждавшие: золото есть, и его много. Геолог Юрий Билибин, впоследствии получивший за открытие этих месторождений Сталинскую премию I степени, уверял правительство: к концу 1930-х одна Колыма будет давать в четыре раза больше драгметалла, чем вся страна в начале десятилетия.
Эти доводы звучали убедительно и оказались как нельзя кстати. В конце 1920-х годов СССР вступал в новый период своего развития. Начиналась форсированная индустриализация, а для ее успешного проведения требовались современные технологии и оборудование. Закупить их можно было только за советскими границами, а платить, кроме золота, фактически было нечем. Прогнозы, сделанные геологами на Колыме, впечатляли, и на фоне стагнации старых приисков разработка новых месторождений становилась вопросом стратегической важности.
Однако одно дело было послать туда, к этим потенциальным бесценным ресурсам, геологическую экспедицию, или вести добычу силами небольшой полуавтономной артели. Масштабное освоение богатств Колымы, которое было необходимо стране, предполагало принципиально иной фронт работ, участие в них десятков тысяч человек, которых необходимо было туда привезти, где-то поселить, чем-то кормить, организовать доставку нужного оборудования и вывоз руды.
Северо-восток СССР представлял собой практически безлюдные пространства, изолированные от остальной территории страны, с тотальным бездорожьем и максимально не подходящим для жизни и тяжелой работы климатом. Это был настоящий остров на материке, добраться до которого по земле было крайне трудно, и вот именно здесь, среди поросших редколесьем сопок, окруженных болотами, в убивающие морозы требовалось срочно наладить добычу десятков тонн золота ежегодно. В начале 1930-х годов в Москве сложилось мнение, что единственным способом сделать это было создание мощнейшей, подчиненной непосредственно центру организации, вертикально интегрированного суперконцерна, контролировавшего бы все аспекты жизни на этой территории — от экономики до малейших нюансов быта.
«Дальстрой»
13 ноября 1931 года в соответствии с подписанным Сталиным постановлением ЦК ВКП(б) был создан «Дальстрой» — Государственный трест по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы. Перед этим комбинатом были поставлены две крупные задачи: во-первых, организовать форсированную разведку и добычу полезных ископаемых (золота и олова), а во-вторых, заняться сооружением дорожной сети от побережья Охотского моря до разрабатываемых приисков. Для этого «Дальстрою» были даны беспрецедентные полномочия. Чем-то они напоминали условия деятельности старых торгово-промысловых монополий, Русско-Американской компании или Британской Ост-Индской компании, имевших не только эксклюзивные права на экспорт колониальных богатств и получение за счет этого прибыли, но и фактически управлявших подконтрольными территориями, к примеру Русской Америкой или Индией.
«Дальстрою» также была выделена конкретная территория, площадь которой постоянно росла по мере появления очередных рапортов об успехах геологов. К 1951 году в управлении комбината находилось 3 млн квадратных километров, седьмая (!) часть всей территории Советского Союза. Здесь «Дальстрой» имел монопольные права на использование имевшихся природных ресурсов, не только золота и олова, но и вообще всего, включая лес. Но главным было даже не это. Территория «Дальстроя» была фактически изъята из подчинения партийных и хозяйственных органов существовавших административных единиц, куда она формально входила (Дальневосточного края и Якутской АССР).
Эдуард Берзин на фоне Магадана 1930-х годов.
Вся полнота власти, включая права на сбор налогов и распоряжение прочими доходами (включая даже выручку от реализации алкогольных напитков и табачных изделий), суд, исполнение наказаний, не говоря уже об осуществлении экономической деятельности, — все это находилось в непосредственном управлении треста и его подразделений. Главным же отличием от торгово-промышленных монополий прошлого был статус «Дальстроя». Если Ост-Индская или Русско-Американская компания были акционерными обществами, то советский комбинат являлся полностью государственной организацией, напрямую подчинявшейся Москве, ЦК ВКП(б), а затем СНК (правительству) и НКВД.
Директор (позже начальник) «Дальстроя» был для его территории вождем, любимцем всех детей, поводырем и карающей десницей. Первым руководителем комбината, ставшего фактически государством в государстве, был назначен Эдуард Берзин, бывший латышский стрелок, а затем секретарь Дзержинского и кадровый чекист.
Уже 4 февраля 1932 года, спустя менее трех месяцев после создания «Дальстроя», в бухту Нагаева в Охотском море зашел пароход «Сахалин». На его борту находились не только Берзин собственной персоной и другие руководители комбината, но и первая группа вольнонаемных работников, а также около сотни заключенных и сопровождавшая их военизированная охрана. Еще в 1929 году советское правительство выпустило постановление «Об использовании труда уголовно-заключенных», в соответствии с которым в целях «колонизации» отдаленных районов и «эксплуатации их природных богатств» там создавались новые (или расширялись существующие) концентрационные лагеря. Этот документ стал отражением решения Политбюро ЦК ВКП(б), потребовавшего ускорить освоение северных окраин через сосредоточение там контингента заключенных. Они должны были не только «перевоспитываться», но и по возможности оставаться там же после освобождения, заселяя безлюдные территории. Фактически речь шла об их колонизации, которая включала бы прежде абсолютно не используемые земли в хозяйственную жизнь страны.
Вслед за пароходом «Сахалин» в бухту Нагаева один за другим потянулись корабли с будущими «колонистами». В 1932 году на Колыму завезли около 9 тыс. заключенных, в 1933-м — 21 тыс. К концу 1936 года в Севвостлаге (Северо-Восточном исправительно-трудовом лагере), ставшем фактически производственным подразделением «Дальстроя», было сосредоточено свыше 60 тыс. «з/к» и около 10 тыс. вольнонаемных работников. Этот первый период — «эпоха Берзина» — был относительно либеральным, насколько этот термин мог быть применим к крупнейшему острову архипелага ГУЛАГ. В первые годы заключенные были расконвоированными, то есть их, по сути, никто не охранял, в том числе и потому, что преобладали среди них осужденные на небольшие сроки. Многие из них (квалифицированные специалисты) получали заработную плату на уровне свободных вольнонаемных работников (к примеру, заключенный горный инженер получал 650 рублей). Рабочий день был ограничен «щадящими» 8—10 часами, и выдаваемый паек был несравним с тем, что получали в конце десятилетия.
Варлам Шаламов, писатель, проведший в лагерях «Дальстроя» почти 20 лет и оставивший после себя знаменитые «Колымские рассказы», так писал о жизни Севвостлага в этот период: «Эдуард Петрович Берзин пытался, и весьма успешно, разрешить проблему колонизации сурового края и одновременно проблемы „перековки“ и изоляции. Зачеты, позволявшие вернуться через два-три года десятилетникам. Отличное питание, одежда, рабочий день зимой 4—6 часов, летом — 10 часов, колоссальные заработки для заключенных, позволяющие им помогать семьям и возвращаться после срока на материк обеспеченными людьми».
Так начинался Магадан.
В этот начальный период первые «колонисты» занимались преимущественно подготовительными работами, в первую очередь строительством автодорог — крайне необходимым элементом освоения этой территории. В общей сложности к началу Великой Отечественной войны на Колыме были сооружены около сотни грунтовок (общая протяженность — 3100 километров), электростанции с линиями электропередач, аэродромы и порты, десятки колхозов и совхозов, прочая инфраструктура.
Рядом с этими объектами, а также с будущими горнодобывающими предприятиями, шахтами и приисками возводились и многочисленные поселки. В бухте Нагаева же параллельно рос центр «Дальстроя», получивший название Магадан. На месте деревянных хат уже к 1941 году появились монументальные здания управления треста и театра, другие важные объекты. Будущий областной центр стал воротами Колымы в мир.
Пять металлов.
Относительный либерализм закончился в том самом кровавом 1937-м. В июне ЦК ВКП(б) предоставил органам НКВД чрезвычайные полномочия, и в стране начался Большой террор, не обошедший стороной даже Колыму, где, казалось бы, находились уже репрессированные. В «отпуск» на «материк», закончившийся пулей в затылок, отправились Берзин и все остальное руководство «Дальстроя». Им на смену пришли люди, уже не церемонившиеся с заключенными, которых становилось все больше. В навигацию 1937 года на Колыму завезли более 40 тыс. человек, в 1938-м — уже 70 с лишним тысяч.
«Серый каменный берег, серые горы, серый дождь, серое небо, люди в серой рваной одежде — все было очень мягкое, очень согласное друг с другом. Все было какой-то единой цветовой гармонией — дьявольской гармонией».
Таким впервые увидел Колыму Варлам Шаламов, попавший сюда как раз в 1937-м.
В самом Севвостлаге начались массовые расстрелы (в течение года таким образом погибло почти 6 тыс. осужденных), а отношение к выжившим ужесточилось. Как раз в это время основной акцент деятельности «Дальстроя» был смещен с дорожного строительства на золотодобычу, и этот переход сопровождался превращением комбината в беспощадную машину по эксплуатации людей. Зарплата заключенным была отменена, как и зачет двух дней срока за день сверхударной работы, рабочий день вырос до 16 часов, обеденный перерыв сократили до минимума, как и пайки, размер которых зависел от норм выработки каждого. Всего 600 граммов черного хлеба получал человек, выполнивший норму целиком (например, выдавший 7,5 кубометра леса в день). Если норма не выполнялась — а такое с истощением организма случалось сплошь и рядом, — паек уменьшался вплоть до 200 граммов, означавших, по сути, неизбежную голодную смерть.
Лучше всего условия содержания описал все тот же Шаламов: «В лагере для того, чтобы здоровый молодой человек, начав свою карьеру в золотом забое на чистом зимнем воздухе, превратился в доходягу, нужен срок по меньшей мере от двадцати до тридцати дней при шестнадцатичасовом рабочем дне, без выходных, при систематическом голоде, рваной одежде и ночевке в шестидесятиградусный мороз в дырявой брезентовой палатке, побоях десятников, старост из блатарей, конвоя. Эти сроки многократно проверены. Бригады, начинающие золотой сезон и носящие имена своих бригадиров, не сохраняют к концу сезона ни одного человека из тех, кто этот сезон начал, кроме самого бригадира, дневального бригады и кого-либо еще из личных друзей бригадира. Остальной состав бригады меняется за лето несколько раз. Золотой забой беспрерывно выбрасывает отходы производства в больницы, в так называемые оздоровительные команды, в инвалидные городки и на братские кладбища».
Управление «Дальстроя» в Магадане.
Полиавитоминоз, массовая дистрофия, туберкулез, воспаление легких и острые желудочно-кишечные инфекции ежегодно сводили в могилу тысячи человек. Шаламов писал: «…Если ко всему этому прибавить чуть не поголовную цингу, выраставшую, как во времена Беринга, в грозную и опасную эпидемию, уносившую тысячи жизней; дизентерию, ибо ели что попало, стремясь только наполнить ноющий желудок, собирая кухонные остатки с мусорных куч, густо покрытых мухами; пеллагру — эту болезнь бедняков, истощение, после которого кожа на ладонях и стопах слезала с человека, как перчатка, а по всему телу шелушилась крупным круглым лепестком, похожим на дактилоскопические оттиски, и, наконец, знаменитую алиментарную дистрофию — болезнь голодных, которую только после ленинградской блокады стали называть своим настоящим именем. До того времени она носила разные названия: РФИ — таинственные буквы в диагнозах историй болезни, переводимые как резкое физическое истощение, или, чаще, полиавитаминоз, чудное латинское название, говорящее о недостатке нескольких витаминов в организме человека и успокаивающее врачей, нашедших удобную и законную латинскую формулу для обозначения одного и того же — голода».
Но такая античеловечная эксплуатация людей людьми давала результат. В 1936 году на Колыме добыли 33 тонны золота, в 1937-м — 51 тонну, а в 1940 году был установлен рекорд — более 80 тонн. Колыма для остальной страны была землей пяти металлов. Кроме золота, она в конце 1930-х стала главным источником олова, прежде импортировавшегося, а после окончания Великой Отечественной войны здесь началась промышленная разработка вольфрама и кобальта. Наконец, в 1945-м «Дальстрой» стал одним из участников «Битвы за уран».
Ядерная гонка, которую начали США бомбардировкой Хиросимы и Нагасаки, в СССР сопровождалась недостатком урана — металла, без которого создание атомной бомбы было невозможно. Первые, экспериментальные потребности были закрыты месторождениями, оказавшимися в советской зоне оккупации, на территории Чехословакии и ГДР, но их было недостаточно. Геологи отчаянно искали соответствующие залежи в пределах Советского Союза и в конечном итоге добились своего. Но пока не были открыты крупные запасы урана в Забайкалье и Средней Азии, важное значение имели даже месторождения, на которые в другой ситуации не обратили бы внимания. Комбинат по извлечению урана из черного сланца строился в Эстонии, россыпи урана были обнаружены и на Колыме.
Бутугычаг. ОЛП "Центральный". Начала 50-х годов.
Эти залежи были достаточно бедными. Тонна руды давала лишь 1—2 килограмма нужного атомному проекту металла, но потребность в нем была такова, что его добыче все равно было уделено первостепенное внимание. Сразу три рудника «Дальстроя» были переведены на его разработку, в том числе и «Бутугычаг» в Магаданской области, прежде специализировавшийся на олове. Важность этого объекта лишь подчеркивали созданные для его работников условия, контрастировавшие с другими рудниками комбината. «Бывшие заключенные урановых объектов Чукотки вспоминают, что питание у них было очень хорошим, в том числе мясные консервы, масло, селедка бочками свободно стояла около столовой», — говорилось в исследовании «Волчий камень (Урановые острова архипелага ГУЛАГ)». Осужденным даже хлеб выдавался без меры, многие из них впервые смогли попробовать американскую тушенку и крабов. Облегчен был и режим содержания, улучшены его бытовые условия, работникам вновь начала платиться зарплата. За семь лет разработки (1948—1955) «Дальстрой» отгрузил 150 тонн уранового концентрата, и лишь после начала разработки богатых месторождений Средней Азии добыча металла на Колыме была быстро свернута по причине своей нерентабельности.
«Государство в государстве» распалось сразу же после смерти Сталина ровно так же, как были немедленно брошены и многие другие советские суперпроекты. Уже 18 марта 1953 года, всего через девять дней после того, как Сталин оказался рядом со своим предшественником в мавзолее, «Дальстрой» был передан в ведение Министерства металлургической промышленности. Севвостлаг, его главная производственная единица, «ушел» в структуру Минюста. В декабре 1953-го комбинат отдал свои административные функции партийным и советским органам созданной Магаданской области. Всесильный концерн, 22 года железной рукой управлявший огромной территорией, был низведен до уровня обычной, пусть и крупной хозяйственной организации. В 1957-м, через полгода после XX съезда КПСС, развенчавшего культ личности и начавшего новую эпоху в истории СССР, названную «оттепелью», «Дальстрой» и вовсе был упразднен. Огромное предприятие-лагерь фактически перестало существовать. Десятки созданных поселков были со временем брошены по мере истощения там запасов полезных ископаемых, а их руины сейчас стали популярным объектом специфического магаданского туризма.
Вопрос количества заключенных, прошедших через колымские лагеря, по-прежнему остается объектом дискуссии среди специалистов и представителей государственных органов. По самой распространенной версии, для нужд «Дальстроя» было завезено 750—800 тыс. человек, из которых 120—140 тыс. умерли от тех или иных заболеваний, а 10 тыс. были расстреляны. Многие из них были настоящими уголовниками, попавшими на Колыму за тяжкие преступления, но среди проведших там лучшие годы жизни, потерявших здоровье и умерших были и десятки тысяч невинно осужденных. Сейчас их память увековечена монументом «Маска скорби» работы Эрнста Неизвестного, и этот суровый бетонный образ как нельзя лучше отражает жизнь и судьбу жертв того террора.
«Все человеческие чувства — любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность — ушли от нас с тем мясом, которого мы лишились за время своего продолжительного голодания. В том незначительном мышечном слое, что еще оставался на наших костях, < …> размещалась только злоба — самое долговечное человеческое чувство», — писал Варлам Шаламов. Такова цена пяти металлов.
«Маска скорби»