Белый котик

Все, о чем я сейчас расскажу, случилось несколько лет назад в бухте под названием Нововосточная, на северо-восточной оконечности острова Святого Павла, что лежит далеко-далеко в Беринговом море.
Историю эту мне поведал Лиммершин — зимний королёк, которого прибило ветром к снастям парохода, шедшего в Японию. Я взял королька к себе в каюту, обогрел и кормил до тех пор, покуда он не набрался сил, чтобы долететь до своего родного острова — того самого острова Святого Павла. Лиммершин престранная птичка, но на его слова можно положиться.
В бухту Нововосточную не заходят без надобности, а из всех обитателей моря постоянную надобность в ней испытывают одни только котики. В летние месяцы сотни тысяч котиков приплывают к острову из холодного серого моря — и немудрено: ведь берег, окаймляющий бухту, как нарочно придуман для котиков и не сравнится ни с каким другим местом в мире.
Старый Секач хорошо это знал. Каждый год, где бы его ни застала весна, он на всех парах — ни дать ни взять торпедный катер — устремлялся к Нововосточной и целый месяц проводил в сражениях, отвоёвывая у соседей удобное местечко для своего семейства: на прибрежных скалах, поближе к воде. Секач был огромный серый самец пятнадцати лет от роду; плечи его покрывала густая грива, а зубы были как собачьи клыки — длинные и острые-преострые. Когда он опирался на передние ласты, его туловище поднималось над землёй на добрых четыре фута, а весу в нём — если бы кто-нибудь отважился его взвесить — наверняка оказалось бы фунтов семьсот, не меньше. С головы до хвоста он был разукрашен рубцами — отметинами былых боёв, но в любую минуту готов был ввязаться в новую драку. Он даже выработал особую боевую тактику: сперва наклонял голову набок, как бы не решаясь взглянут в глаза противнику, а потом с быстротой молнии вцеплялся мёртвой хваткой ему в загривок — и тогда уж его соперник мог рассчитывать только на себя, если хотел спасти свою шкуру.
Однако побеждённого Секач никогда не преследовал, ибо это строго-настрого запрещалось Береговыми Законами. Ему нужно было всего-навсего закрепить за собой добытую в боях территорию, но поскольку с приближением лета тем же занимались ещё тысяч сорок, а то и пятьдесят его собратьев, то рёв, рык, вой и гул на берегу стояли просто ужасающие.
С небольшого холма, который зовётся сопкой Гутчинсона, открывался вид на береговую полосу длиною в три с половиной мили, сплошь усеянную дерущимися котиками, а в пене прибоя мелькали там и сям головы новоприбывших, которые спешили выбраться на сушу и принять посильное участие в побоище. Они бились в волнах, они бились в песке, они бились на обточенных морем базальтовых скалах, потому что были так же твердолобы и неуступчивы, как люди.
Самки не появлялись на острове раньше конца мая или начала июня, опасаясь, как бы их в пылу сражения не разорвали на куски, а молодые двух-, трёх- и четырёхлетние котики — те, что ещё не обзавелись семьями, — торопились пробраться сквозь ряды бойцов подальше в глубь острова и там резвились на песчаных дюнах, не оставляя после себя ни травинки. Такие котики звались холостяками, и собиралось их ежегодно в одной только Нововосточной не меньше двух-трёх сотен тысяч.
В один прекрасный весенний день, когда Секач только что победно завершил свой сорок пятый бой, к берегу подплыла его супруга Матка — гибкая и ласковая, с кроткими глазами. Секач ухватил её за загривок и без церемоний водворил на отвоёванное место, проворчав:
— Вечно опаздываешь! Где это ты пропадала?
Все четыре месяца, что Секач проводил на берегу, он по обычаю котиков не ел ни крошки и потому пребывал в отвратительном настроении. Зная это, Матка не стала ему перечить. Она огляделась вокруг и промурлыкала:
— Как мило, что ты занял наше прошлогоднее место!
— Надо думать! — мрачно отозвался Секач. — Ты только посмотри на меня!
Из бесчисленных ран и царапин у него сочилась кровь, один глаз почти закрылся, а бока были изодраны в клочья.
— Ах, мужчины, мужчины! — вздохнула Матка, обмахиваясь правым задним ластом. — И почему бы вам не договориться между собой по-хорошему? У тебя такой вид, будто ты побывал в зубах у Кита-Касатки!
— Я с середины мая только и делаю, что дерусь. Нынешний год берег забит до неприличия. Местных котиков без счёта, да вдобавок не меньше сотни луканнонских, и всем нужно устроиться. Нет чтобы сидеть на своём законном берегу — все лезут сюда.
— По-моему, нам было бы гораздо покойнее и удобнее на Бобровом острове, — заметила Матка. — Чего ради ютиться в такой тесноте?
— Тоже скажешь — Бобровый остров! Что я, холостяк какой-нибудь? Отправься мы туда, так нас засрамят. Нет уж, голубушка, полагается марку держать.

И Секач с достоинством втянул голову в плечи и расположился слегка вздремнуть, хотя ни на секунду не терял боевой готовности.
Теперь, когда все супружеские пары были в сборе, рёв котиков разносился на много миль от берега, покрывая самый яростный шторм. По самым скромным подсчётам, там скопилось не меньше миллиона голов — старые самцы и молодые мамаши, сосунки и холостяки. И всё это разнокалиберное население дралось, кусалось, верещало, пищало и ползало, то спускалось в море целыми ротами и батальонами, то выкарабкивалось на сушу, заполняло берег, насколько хватало глаз, и повзводно совершало вылазки в туман. Нововосточная постоянно окутана туманом; редко-редко проглянет солнце, и тогда капельки влаги засветятся, как россыпи жемчуга, и всё вокруг вспыхнет радужным блеском.
Посреди всей этой сутолоки и родился Котик, сын Матки. Как прочие новорожденные детёныши, он почти целиком состоял из головы и плеч, а глаза у него были светло-голубые и прозрачные, как водичка. Но мать сразу обратила внимание на его необычную шкурку.
— Знаешь, Секач, — сказала она, рассмотрев малыша как следует, — наш сынок будет белый.
— Клянусь сухой морской травой и тухлыми моллюсками! Не бывало ещё на свете белых котиков! — фыркнул Секач.
— Что поделаешь, — вздохнула Матка, — не бывало, а теперь будет.
И она запела-замурлыкала тихую песенку, которую все мамы первые полтора месяца поют своим маленьким котикам:

Плавать в море, мой маленький, не торопись:
Головёнка потянет на дно.
На песочке резвись
И волны берегись,
Да злодея Кита заодно.

Подрастёшь — и не будешь бояться врагов,
Уплывёшь от любого шутя;
А покуда терпи
И силёнки копи,
Океанских просторов дитя!

И тут — вы можете себе представить, какое весёлое время началось для Котика и всех его сверстников! Чего только они не выдумывали: и ныряли под набегавшие мелкие волны; и катались на пенистых гребнях бурунов, которые выносили их на берег с шумом и плеском; и стояли в воде торчком, опираясь на хвост и почёсывая в затылке, как старые заправские пловцы; и играли в салки на скользких камнях, поросших водорослями. Бывало и так, что Котик вдруг замечал скользивший вдоль самого берега острый, похожий на акулий, плавник; и тогда, узнав Кита-Касатку — того самого, что не прочь поохотиться на несмышлёных малышей, — наш Котик стрелой летел на сушу, а плавник неторопливо удалялся, будто попал сюда по чистой случайности.
В последних числах октября котики стали покидать остров Святого Павла и уплывать в открытое море. Многие семейства объединялись между собой; битвы за лёжки прекратились, и холостякам теперь было раздолье.
— На будущий год, — сказала Котику мать, — и ты вырастешь и станешь холостяком; а пока надо учиться ловить рыбу.
И Котик тоже отправился в плаванье через Тихий океан, и Матка показала ему, как спать на спине, поджав ласты и выставив наружу один только нос. Нет на свете лучше колыбели, чем океанские волны, и Котику спалось на них сладко.
В один прекрасный день он ощутил странное беспокойство — кожу его словно подёргивало и покалывало, но мать объяснила ему, что у него просто начинает вырабатываться «чутьё воды» и что такое покалыванье предвещает плохую погоду: значит, надо поскорее плыть прочь.
— Когда ты ещё немножко подрастёшь, — сказала она, — ты сам будешь знать, в какую сторону плыть, а пока что плыви за дельфином — Морской Свиньёй: уж они всегда знают, откуда ветер дует.
Мимо как раз проплывал большой косяк дельфинов, и Котик что было сил пустился за ними вдогонку.
— Как это вы узнаёте, куда плыть? — спросил он, еле переводя дух.

Вожак дельфиньей стаи повёл на него белым глазом, нырнул, вынырнул и ешь ответил:
— Я чую непогоду хвостом, молодой человек! Если по хвосту бегут мурашки, это значит, что буря надвигается сзади. Плыви и учись! А если хвост у тебя защекочет к югу от Их Ватера (он подразумевал Экватор), то знай, что шторм впереди, и скорей поворачивай. Плыви и учись! А вода здесь мне что-то не нравится!
Это был один из многих-многих уроков, которые получил Котик, а учился он очень прилежно. Мать научила его охотиться на треску и палтуса, подстерегая их на мелких местах, и добывать морского налима из его укромного убежища среди водорослей; научила нырять на большую глубину и подолгу оставаться под водой, обследуя затонувшие корабли; показала, как весело там можно играть, подражая рыбкам: юркнуть в иллюминатор с одного борта и пулей вылететь с другой стороны; научила в грозу, когда молнии раскалывают небо, плясать на гребнях волн и махать в знак приветствия ластами проносящимся над водой тупохвостым Альбатросам и Фрегатам; научила выскакивать из воды на манер дельфинов, поджав ласты и оттолкнувшись хвостом, и подлетать вверх на три-четыре фута; научила не трогать летучих рыб, потому что они чересчур костлявые; научила на полном ходу, на глубине десяти морских саженей, вырывать из тресковой спинки самый лакомый кусок; и, наконец, научила не задерживаться и не глазеть на проходящие суда, паче всего на шлюпки с гребцами.
По прошествии полугода Котик знал о море всё, что можно было знать, а чего не знал, того и знать не стоило, и за всё это время он ни разу не ступил ластом на твёрдую землю.
Но в один прекрасный день, когда Котик дремал в тёплой воде неподалёку от острова Хуан-Фернандес, его вдруг охватила какая-то неясная истома — на людей нередко так действует весна, — и ему вспомнились славные родные берега Нововосточной, от которой его отделяло семь тысяч миль; вспомнились ему совместные игры и забавы, пряный запах морской травы, рёв и сражения котиков. И в ту же минуту он развернулся и поплыл на север — и плыл, и плыл без устали, и по пути десятками встречал своих товарищей, и все они плыли в ту же сторону, и все приветствовали его, говоря:
— Здорово, Котик! Мы все теперь холостяки, и мы будем плясать Танец Огня в бурунах Луканнона и кататься по молодой траве. Но откуда у тебя такая шкура?

Мех у нашего Котика был теперь чисто белый, и втайне он им очень гордился, но замечаний по поводу своей внешности терпеть не мог и потому только повторял:
— Плывём скорее! Мои косточки истосковались по твёрдой земле.

И вот наконец все они приплыли к родным берегам и услышали знакомый рёв — это их папаши, старые котики, как обычно, дрались в тумане.
В ту же ночь наш Котик вместе с другими годовалыми юнцами отправился плясать Танец Огня. В летние ночи море от Луканнона до Нововосточной светится фосфорическим блеском. Плывущий котик оставляет за собою огненный след, от любого прыжка в воздух взлетает целый сноп голубоватых искр, а волны устраивают у берега настоящий праздничный фейерверк. Наплясавшись, все двинулись в глубь острова, на законную холостяцкую территорию, и катались там всласть по молоденьким росткам дикой пшеницы, и рассказывали друг другу о своих морских похождениях. О Тихом океане они говорили так, как мальчишки говорят о соседнем леске, который они облазили вдоль и поперёк, собирая орехи. И если бы кто-нибудь подслушал и запомнил их разговор, он мог бы составить такую подробную морскую карту, какая и не снилась океанографам.
Как-то раз с сопки Гутчинсона скатилась вниз компания холостяков постарше — трёх- и четырёхлеток.
— Прочь с дороги, молокососы! — заревели они. — Что вы там толкуете о море? Что вы в нём смыслите? Сперва подрастите да доплывите до мыса Горн! Эй ты, недомерок, где это ты раздобыл такую шикарную белую шубу?
— Нигде не раздобыл, — огрызнулся Котик, — сама выросла.
Но только он приготовился налететь на насмешника, как из-за высокой дюны показалось двое людей, краснолицых и черноволосых, и Котик, никогда ещё не видевший человека, поперхнулся и втянул голову в плечи.
Холостяки подались назад на несколько шагов и уселись, тупо глядя на обоих пришельцев. Между тем один из них был не кто иной, как сам Кирьяк Бутерин, главный добытчик котиков на острове Святого Павла, а второй — его сын Пантелеймон. Они жили в селении неподалёку от котиковых лежбищ и пришли отобрать животных, которых погонят на убой (потому что котиков гонят, как домашний скот), для того чтобы потом другие люди могли изготовить из их шкур котиковые манто.
— Глянь-ка! — сказал Пантелеймон. — Белый котик!
Кирьяк Бутерин от страха сам побелел — правда, это нелегко было заметить под слоем сала и копоти, покрывавшим его плоское лицо: ведь он был алеут, а алеуты не отличаются чистоплотностью. На всякий случай он забормотал молитву.

— Не трожь его, Пантелеймон! Сколько живу, я ещё не видывал белого котика. Может, это дух старика Захарова, что потонул прошлый год в большую бурю?
— Избави Бог, я и близко не подойду, — отозвался Пантелеймон. — Не было бы худа! А ну как то и впрямь старик Захаров? Я ещё задолжал ему за чаячьи яйца!
— Не гляди на него, — посоветовал Кирьяк. — Отрежь-ка от стада вон тот косячок четырёхлеток. Хорошо бы пропустить сотни две, да сегодня первый день, ребята ещё руку не набили, для начала будет с них и сотни. Давай!
Пантелеймон затрещал под носом у холостяков самодельной трещоткой из моржовых костей, и животные замерли, пыхтя и отдуваясь. Тогда он двинулся прямо на них, и котики стали отступать, а Кирьяк обошёл их с тыла и направил в глубь острова — и все покорно заковыляли наверх, даже не пытаясь повернуть обратно. Их гнали вперёд на глазах у сотен и сотен тысяч их же товарищей, а те продолжали резвиться как ни в чём не бывало.
Белый Котик был единственный, кто кинулся к старшим с вопросами, но никто ему не мог толково ответить — все твердили, что люди всегда вот так приходят и угоняют холостяков неизвестно куда, и длится это полтора-два месяца в году.
— Коли так, то пойду-ка и я за ними, — объявил наш Котик и пустился во всю прыть догонять косяк. Он так спешил, что глаза у него чуть не вылезли из орбит от напряжения.
— Белый нас догоняет! — закричал Пантелеймон. — Виданное ли дело, чтобы зверь по своей охоте шёл на убой?
— Ш-ш! Не оглядывайся, — сказал Кирьяк. — Как пить дать, это Захаров. Не забыть бы сказать попу!
До убойного места было не больше полумили, однако на этот путь ушёл добрый час: Кирьяк знал, что если зверей гнать слишком быстро, то они «загорят», как выражаются промышленники, мех станет вылезать, и на свежеснятых шкурах образуются проплешины.
Поэтому процессия двигалась медленно: она миновала перешеек Морских Львов, Зимовье Вебстера и наконец добралась до засольного сарая, откуда уже не виден был усеянный котиками берег.
Наш Котик по-прежнему шлёпал в хвосте, пыхтя и недоумевая. Он решил бы, что здесь уже конец света, когда бы не слышал за собою рёв своих сородичей на лежбище, похожий на грохот поезда в туннеле.

Здесь картинки... а читайте НА САЙТЕ у СТРАННИКА!!!

— Он, может быть, безумец, но он лучший боец, на свете! Не тронь своего отца, сын мой! Он с тобой!
Котик издал ответный боевой клич, и старый Секач пришёл ему на помощь; усы его топорщились, он пыхтел, как паровоз, а Матка и невеста Котика притаились в укромном местечке и любовались подвигами своих повелителей. Славное было сражение! Они бились до тех пор, пока на берегу не осталось ни единого котика, который отважился бы поднять голову. И тогда отец и сын величественно прошлись взад и вперёд по полю брани, оглашая пляж победным рёвом.
Ночью, когда сквозь туман прорывались отблески северного сияния, Котик взобрался на голую скалу и окинул взглядом разорённые лёжки и своих израненных, окровавленных родичей.
— Надеюсь, — сказал он, — мой урок пойдёт вам на пользу.
— Клянусь гривой! — отозвался старый Секач, с трудом распрямляя спину, потому что и ему крепко досталось за день. — Сам Кит-Касатка не мог бы их лучше отделать! Сын, я горжусь тобой, и скажу тебе больше: я поплыву за тобой на твой остров, если, конечно, он существует.
— Эй вы, жирные морские свиньи! Кто согласен плыть за мной к туннелю Морских Коров? Отвечайте, а то я опять примусь за вас! — загремел Котик.
По берегу пронёсся ропот, еле слышный, как плеск прилива.
— Мы, мы, — выдохнули тысячи усталых голосов. — Мы согласны плыть за тобой, Белый Котик.
И Котик втянул голову в плечи и удовлетворённо прикрыл глаза. Он, правда, был теперь не белый, а красный, потому что был изранен от головы до хвоста. Но бойцовская гордость не позволяла ему ни считать, ни зализывать раны.
Неделю спустя во главе первой армии переселенцев (около десятка тысяч холостяков и старых самцов) Котик отплыл к туннелю Морских Коров, а те, кто предпочёл остаться дома, честили их безмозглыми болванами. Но по весне, когда земляки свиделись на тихоокеанских рыбных банках, первые переселенцы нарассказали столько чудес о своих островах, что всё больше и больше котиков стало покидать Нововосточную.
Разумеется, дело это было не быстрое, потому что котики от природы тугодумы и подолгу взвешивают разные за и против. Но с каждым годом всё больше их уплывало с берегов Нововосточной, Луканнона и соседних лежбищ и переселялось на счастливые, надёжно защищённые острова. Там и сейчас проводит лето наш Белый Котик: он всё растёт, жиреет и набирается сил, а вокруг него резвятся холостяки и плещет море, не знающее человека.