Карапульки от Бигудинки

Леночка была очень счастливой девочкой. И не просто потому, что от рождения была дурочкой. Просто ей нравились каштаны. Не деревья и не кулинарный изыск, а кругленькие осенние орешки, которые Леночка заботливо собирала в кармашек. Кармашек топорщился, а она засовывала туда ладошку и, жмурясь от удовольствия, слушала, как каштаны тихонько стучат друг об друга, будто дождик по крыше. А ещё Леночка целый год придумывала всякие желания, которые называла заветными. И гордилась тем, что такого количества заветных желаний нет ни у кого, кроме неё. А когда кармашек совсем переполнялся каштанами, Леночка шла к реке, вспоминала все-все свои заветные желания и начинала кидать каштаны в воду — по одному на каждое желание. А потом Леночка решила, что счастливой быть слишком просто (да-да, она же от рождения была дурочкой), а гораздо интереснее страдать и сочинять вместо каштановых желаний стихи.
Вот так стало на одного счастливого человека меньше.

Вот мы говорим: «Я думала о тебе».
А я не думаю о тебе. Мне это не интересно. Светлый образ с золотыми буквами на груди (на всякий случай — чтобы не попутать, о ком именно думаешь) — это упражнение такое по визуализации. Сие упражнение, конечно полезно. Но не тогда, когда речь идёт о тебе. Чего на тебя смотреть? Я посмотрю на дождь. Или на облака. Или на то, как речка бежит. Или как песок сквозь пальцы. В этом больше тебя, чем в светлом образе с золотыми буквами. Тебя надо чувствовать. Но, понятно, на расстоянии не почувствуешь. А если почувствуешь, то это уже к моим друзьям — специалистам по психическим расстройствам и тактильным галлюцинациям (интересно, а такие бывают?..). С тобой интересно говорить. (Да-да, друзья-специалисты, это туда же). Забавно. Пара минут живого общения может запустить в голове диалог длинною в целый день. Или больше. И начинается внутренняя беседа с тобой обо всём недоговорённом. О мелочах и о Вселенной. О людях и о нас. О том, что было, не было и никогда не будет. Или будет, но никогда. А ещё о дожде. Или облаках. Или о том, как речка бежит. Или как песок сквозь пальцы.
Но ведь это нельзя назвать «Я думала о тебе»?..

Март не задался. Эльвира Михайловна поняла это числу примерно к 10-му. Улица перманентно продолжала покрываться снегом и льдом, ветер образовывал на лице тонкую промёрзшую корочку, а под стареньким, но чистым свитером бегали метровые мурашки. «Штоп тебя!»- интеллигентно матюкнулась она, вглядываясь в мрачное небо и выискивая там хотя бы проблеск надежды. Надежды не было. Только бесконечная белая пелена. Эльвира Михайловна задумчиво поймала на язык снежинку, поморщилась и перевела взгляд на полузасыпанного заспанного воробья. Тот, словно почуяв её внимание, встрепенулся, укоризненно покачал головой, явно намекая на бесполезную трату времени Эльвирой Михайловной, и упорхнул в неизвестном направлении, оставив после себя маленькую снежную кучку и чириканье в ушах. Эльвира Михайловна вздохнула, потянулась к метле и, размашисто загребая, продолжила мести дорожку, горько завидуя маленькой серой птичке, обладающей возможностью оторваться от земли и, преодолевая бури, мчаться на крыльях своей мечты к свободе и солнцу.

В углу комнаты стояло пианино. Старое и весьма расстроенное. Педальки окислились, а одна из оборванных струн сиротливо лежала горизонтально, задевая собратьев по несчастью и при каждом громком звуке вызывая жалобное еле слышное гудение обертонов. Сонные собратья недовольно вибрировали, осуждая. А тут осуждай — не осуждай, — хозяйку всё устраивает. Оборвышка натурально страдала. И не от того, что место разрыва чувствительно побаливало. Ей не хватало Музыки. За 10 с хвостиком лет молчания и тихого покрывания пылью, ей хотелось уже не только любимых Бетховена, Шопена и Черни. Её бы устроили даже гаммы и арпеджио. Да что там греха таить — самоподобранный хозяйкой шансонообразный псевдомелодичный и антимузыкальный наигрыш тоже был бы сейчас весьма кстати. Хотелось вновь ощутить силу и упругость, почувствовать волны звука, растекающиеся сначала по ящику пианино, а потом наполняющие комнату волшебством, захлебнуться всей полнотой свободы от нажатия педали, освобождающей от гнёта демпфера, хотелось впасть в экстаз от мощной палитры звуковых нюансов и раствориться в многообразии оттенков от форте до пиано.
Но в комнате висела густая, вязкая тишина, нарушаемая редким жалобным гудением обертонов и недовольной вибрацией сонных собратьев.
Музыка в этом доме закончилась навсегда.

Душа Машеньки требовала праздника. Всё равно какого. Пусть даже Дня взятия Бастилии. Потому как ведь важен сам повод, а наполнить его цветами, шариками, скрипичным концертом Паганини и яичницей при свечах - это уже дело техники. Проблема упиралась даже не в календарную дату революционного бунта, рождения Великого Кого-Нибудь или народно-колоритного гулянья с элементами весёлого блуда. Нет. Дело было в обязательной составляющей, должной обеспечить всю приторно-умилительную атрибутику, включая зажжение ароматических палочек и наполнение ванны пеной с малиновым ароматом. Принц не ехал. Вот то есть не ехал и всё тут. Даже отдалённый топот белоснежного жеребца (Машенька уже была готова на серебристого пони) не сотрясал землю и не разгонял голубей с окрестных высоток.
А душа не просила, не умоляла, не жалобно поскуливала. Душа конкретно требовала, нетерпеливо топая ножкой и упирая на безоговорочное выполнение своих капризов по пунктам. Причём Принц проходил под номером один и без него реализация остальных притязаний считалась недействительной.
История закончилась привычными 150-ю виски и побледневшим ещё с прошлой Великой Депрессии тёмным шоколадом. И удивительно даже не то, что Принц так и не прискакал, а то, что взрослая 35-летняя тётка продолжала мечтать об инфантильном королевском отпрыске вместо того, чтобы обратить свои светлые взоры на работящего и весьма симпатичного соседа по коммунальному замку.
Глупая душа.

Человек — существо крайне глупое и нелюбопытное, а потому удивительно жизнеспособное. Вот, например, бывает, не нравится ему что-то. Ну, например, жизнь его скучная и беспросветная. Причём не устраивает его в этой жизни абсолютно всё — и дом неуютный, и супружник(ца) надоевший(ая) хуже горькой редьки и сладкой морковки, и работа с большими трудозатратами и маленьким выхлопом, и даже погода отвратительно хорошая (в пику его человеческому всеобще-депрессивному настроению). И решается этот человек на подвиг — мол, не тварь я дрожащая под суровым оком божественного, а тоже кой-какие права на возвышенное имею. Тут и подвиг-то, в общем, небольшой — кусок обоев в доме подклеить, тайком на работе лишнюю сигаретку скурить, выразить скромное неодобрение сожителю(льнице), - а сколько сразу гордости в очах пылающих, сколько лишних сантиметров в широких плечах, как свободно проникает воздух в могучие лёгкие! И живёт себе дальше этот человек, ощущая себя силой, перевернувшей мир, а по сути гниющий в том же самом по-мещански уютном болотце. Да и не в болотце — в отдельно стоящей у обочины лужице с диваном, фильмой перед сном и порцией интернета для отслеживания обстановки в смежных трясинообразных секторах. И что интересно — и не надо же ему от жизни ничего больше! Ни облаков, похожих на слонов-мутантов с цветочком в правом верхнем хоботе, ни прогулок под дождём и завывающим ветром сквозь брызжущие из под колёс ошмётки продуктов жизнедеятельности за ради подарить свежий персик объекту своих эстетических мечтаний, ни даже собачьего вальса двумя пальцами на расстроенном рояле под тоскливые завывания верного пса и битие соседей головой о ближайшую батарею. Ну никакой романтики, никакого трепыхания в ослабленных чреслах! И ведь живуч, гад! И сыт, и помыт, и даже носки не пахнут!
А всё почему? Потому что выбросить всё к едрене фене и начать с эмбрионального состояния может быть чревато болями во всех органах. В каждой клеточке и каждой ложноножке. Потому что лужица тёплая и приятно чмявкает, а до ближайшего холма с видом на море аки до звезды в крабовидной туманности.
О чём это я?.. А!.. Надо бы обои подклеить, тайком на работе лишнюю сигаретку скурить и выразить кому-нибудь скромное неодобрение... Чтоб воздух пошёл...

Серебристые мясорыбки весело плескались возле самого берега. Бодро отталкиваясь ото дна крепкими ножками и ловко орудуя плавниками, одна из мясорыбок отделилась от стайки, увлечённая яркими камушками на дне. "Не отделяйся от стайки", - грустно прозвучало над самым её ухом. Мясорыбка вздрогнула и с ужасом посмотрела на колышущуюся рядом с ней кашицу. "Нирыбанимясо!" - в ужасе выдохнула она. "А ты меня не бойся. Я мудрое и несчастное." Мясорыбка задрожала ещё сильнее и попятилась, оступаясь на скользких камушках. "Куда пошла?" "К-к-к с-с-стайке." "Это правильно. Кто не в стайке, тот нирыбанимясо" "П-п-почему?" "Потому что мясорыбки, которые отбиваются от стайки, попадают в Мясорубку и превращаются в нирыбунимясу" Мясорыбка испуганно пискнула и, изо всех сил перебирая ножками и гребя плавниками, побежала догонять свою стайку, а Нирыбанимясо вздохнуло и прошептало: "Ещё не известно, что лучше - всегда быть в стайке глупой и весёлой Мясорыбкой, или, пройдя через Мясорубку, стать одиноким, мудрым и несчастным Нирыбойнимясом."

Она вошла в переполненный троллейбус с мощью ледокола Красин и примерно таким же водоизмещением. Насмерть примёрзшие друг к другу пассажиры едино выдохнули, предчувствуя смертельную опасность. Ледокол, напротив, вдохнул и с устрашающей яростью вторгся на территорию человеческого монолита. Отколотые куски тел раскидывало в стороны, коверкало, оттискивало друг на друга, образуя торосы перекошенных от немого крика лиц и тел. "Уступите место пожилому человеку!" - прогудел Красин и пришвартовал свою корму между окном и ледоколом Ленин, нарушившим покой граждан остановкой раньше. Нежная волна человеческого единения против советского кораблестроения, вырвавшаяся из образовавшихся проломов, затопила работников среднего звена.

Одна маленькая смешная собачка очень любила есть редиску. Особенно зимой, когда для хвоста и ушей требуются витамины.
А летом собачка любила дачу, а особенно - грядку с посаженной на ней редиской. Как истинный садовод, она очень беспокоилась за нежно любимый корнеплод и активно поливала и удобряла его в меру своих собачьих сил. А потом хозяйка сказала, что редиски не вырастут, потому что их залили и переудобрили. Тогда собачка обиделась и переключилась на кабачки.
А редиски сразу после этого выросли, только маленькая смешная собачка их больше не любила, потому что когда ты со всей душой, а никому этого не надо, кто угодно разлюбит.

Однажды все пошли в лес, а девочка Лена пошла на речку. А все говорили, что в лес лучше, потому что там все вместе, а в речке плавают злые рыбы и они страшные. А девочка Лена всё равно пошла на речку, потому что не хотела в лес, а хотела поговорить с самой злой и страшной рыбой. И вот пришла она на речку, села на берегу и стала ждать, когда же к ней приплывёт кто-нибудь. А никто не плыл. А потом приплыл дядя Вова и сказал, что он тоже не захотел в лес, потому что туда ушли все вместе. А потом он сказал, что рыбы совсем не страшные и вовсе не злые. И что они умеют петь, только их никто не слышит, потому что все ушли в лес. И они стали сидеть вдвоём на берегу и слушать, как поёт самая большая незлая и нестрашная рыба, и средние рыбы и даже совсем маленькие детёнышные рыбки. А вечером они взялись за руки и пошли домой и ничего не сказали тем, кто ходил в лес. Потому что тех, кто ходил в лес съел леший. Потому что лешии тоже люди, как и рыбы.

У тёти Аграфены была паранойя. Ну, то есть это коллеги считали, что паранойя. А тётя Аграфена была убеждена, что это активная жизненная позиция. Потому что постоянное ощущение себя дурой, благодаря окружающим её индивидуумам, паранойей, по её мнению, быть не могло. Однозначный заговор всего живущего с целью подавить чувство собственного достоинства тёти Аграфены день ото дня набирал обороты, подтверждая своё господство над разумом, подорванным безысходной борьбой. А потом пришли люди в очках и костюмах и повязали всех. А тётя Аграфена спаслась, потому что во-время успела улететь на Бора-Бора.