Шпаликов Геннадий Федорович

Генна́дий Фёдорович Шпа́ликов (6 сентября 1937, Сегежа, Карельская АССР — 1 ноября 1974, Переделкино, Москва) — советский поэт, кинорежиссёр, киносценарист.

Родился в семье военного инженера Фёдора Григорьевича Шпаликова.
В июле 1955 года окончил Киевское суворовское военное училище, куда был направлен в 1947 году военкоматом Ленинградского района. Там же, в суворовском училище, начал писать стихи и рассказы.
С 1956 по 1961 год учился во ВГИКе на сценарном факультете.

Геннадий Шпаликов всегда тянулся к празднику в жизни. К полету ввысь. Он лепил свои легенды из талого льда. Но лед таял, и оставалась почти неуловимая краткость его бессмертия.
Он сам стал скоротечной тающей легендой. Он опередил свое поколение детей 1937 года и нырнул в творчество, в ту пору, когда в литературе еще не господствовало ни иронии, ни игры, никакой двойственности семидесятых.
Он остался в хрупком романтизме военного детства, которое его сформировало. Взрослым он становиться не пожелал, не захотел терять наивный чистый хрупкий взгляд на мир.

Геннадий Шпаликов мог бы стать после своей смерти легендарным героем целой эпохи, знаком шестидесятничества, как Сэлинджер в Америке, но остальные лидеры шестидесятничества не простили ему верность своему времени и своим мечтам.
Он ушел из жизни 1 ноября 1974 года, когда понял, что такой, как есть, он никому не нужен, а меняться Шпаликов не хотел.
Менялся Василий Аксенов, менялся Булат Окуджава, менялась его сверстница Белла Ахмадулина, а он, как талый лед своих романтических надежд, растаял вместе со своим временем, отказавшись от двойничества, амбивалентности и цинизма.

Как ни странно, сломались и предали свое время другие повзрослевшие, заматеревшие творцы оттепели, уютно расположившиеся и в застойной обстановке. Он – самый молодой из них, не захотел принадлежать к надвигающейся эпохе лицемерия и фальши. Как “Чайка по имени Джонатан” Ричарда Баха, он и поныне летает в небе хрупкой мечты детей военного времени.

Его манифест “Я родом из детства” будут читать и смотреть романтики всех будущих поколений.
“Это будет фильм о детстве поколения, – пишет он в сценарии “Я родом из детства”, – к которому так или иначе принадлежат все эти люди, детство у них было разное, но в чем-то удивительно похожее. Может быть, потому что у всех в детстве была война, а это уже много.

И еще, может быть, потому что у половины из них нет отцов – это тоже объединяет”. Не случайно и у Геннадия Шпаликова, и у Владимира Высоцкого самой любимой песней с детства была
“Вставай, страна огромная.
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!”
Геннадий Шпаликов вводит эту песню и в свои сценарии, и в свой незавершенный роман.

Для меня загадка, почему Геннадия Шпаликова, ярчайшую легенду шестидесятых, так грубо затеряли и бросили его сотоварищи? Для сверстников, творчески созревших позже, для Распутина или Маканина, он был чересчур наивен и романтичен, в целом поколение детей 37-го года все-таки принадлежит не оттепели, они быстро переболели Хемингуэем и Аксеновым и уже входили в литературу мудрыми скептиками. Созерцателями. Наблюдателями и аналитиками, что с левого, что с правого фланга. С Геннадием Шпаликовым их всех роднит только одно – они дети войны. “...Дети войны. Она, война эта, останется и пребудет до конца дней, и дети ваши, не видевшие ничего, все равно вашими глазами будут смотреть на мир этот, мир – праздничный, зеленый, глазами остриженного наголо подростка около разрытой общей могилы, куда опустили маму его, братьев его, одногодков его...”
Они рано ощутили смерть. Почти такие же зарисовки жизни глазами детей войны есть у Владимира Высоцкого, у Валентина Устинова, у Владимира Маканина.

А сам Геннадий Шпаликов острее других чувствовал это дыхание смерти, эту тоску по отцам не только потому, что его отец Федор Григорьевич Шпаликов, инженер-майор, погиб в Польше в 1945 году; конечно, эта утрата доминировала в его памяти, но еще и окружение его детское концентрировало в нем понимание сиротства, тотальной гибели отцов. В 1947 году, десятилетним пацаном он был отправлен в Киевское суворовское военное училище, куда принимали только детей погибших фронтовиков. И потому на его личные ощущения и страдания накладывались рассказы всех его друзей. Кто-то из них прошел оккупацию, видел виселицы, присутствовал при расстрелах. Вот это постоянное чувство военного детства стало главным в творчестве Шпаликова.
И как контраст с гибелью отцов и братьев – тяга к свету, к мечтам, к романтике. А в это время зарождался новый стиль в стране, в обществе, в культуре.

Начало творчества Шпаликова соединилось с концом сталинской эпохи. С политикой большей открытости и раскованности, с новым стилем шестидесятых годов.
Это был вдох, новый вдох в искусстве, тогда стали откровением для молодежи “Звездные мальчики” Василия Аксенова, первые песни Булата Окуджавы, не менее знаменитые фильмы “Мне 20 лет” и “Я шагаю по Москве”, поставленные по сценариям Геннадия Шпаликова. Тогда же страна запела незатейливые шпаликовские песенки “Пароход белый-беленький” и “Я шагаю по Москве”.

Пусть песенки были всклоченные, неказистые, какие-то самодельные, но они дышали живой жизнью, они были первичными, почти природными, трогательными, сентиментальными. Конечно, в жизни не было даже такого рая, который ощущался в песнях и сценариях, но подлинна и повсеместна в послевоенной стране была мечта о простоватом наивном человечном рае. И на самом деле:

Бывает все на свете хорошо,
В чем дело, сразу не поймешь, –
А просто летний дождь прошел,
Нормальный летний дождь.

Эти стихи и песни были написаны совсем молодым Геннадием Шпаликовым для таких же молодых, влюбленных, радостных, возвышенных и истово верящих еще в идеалы парней и девчат. Все находили в них самих себя. Они стали знаком времени, его надежд и пристрастий. Шпаликов упрямо ищет в жизни любовь, красоту и надежду и в те шестидесятые годы находит легко то, что искал. Великая наивность, жертвенность связываются с чувством прекрасного, с новизной мира.

Не знаю, повезло ли Геннадию Шпаликову или наоборот, но самый пик его творчества, минуя черновики, пришелся на взлет шестидесятничества, он пристал к другому поколению. Если почти все поколение детей 1937 года – это уже скорее выдох советской цивилизации, Геннадий Шпаликов – один из немногих в нем — вошел в число художников, творивших вдох последней надежды.
Он – смолоду примкнул к другому братству, позже цинично бросившему и покинувшему его вместе со всем его творчеством.
Вспоминает сегодня Василий Аксенов: “Это были времена такого романтического подъема. Мы считали себя авангардом. А авангард, кстати, – всегда массовое явление. Ты не один. Ты в группе. Авангардом были не только Гладилин, я, Белла... – но и, например, Юра Казаков. Несмотря на то, что он был ближе к деревенщикам, традиционалистам... С этим авангардным движением долго не могли ничего поделать. Придушили авангардистов – так разгорается бардовская поэзия... Придушили джаз – в кино новая волна пошла... Сейчас ... такого массового движения не видать... Нет такого ощущения братства по оружию... Для меня это сейчас детский сад”.

Он воспринимает поэзию как сильнодействующее снадобье, так же он воспринимает и кино. От читателя и зрителя он ждал такого же наркотического восприятия. Ему не нужен так называемый элитный, культурный читатель, не впадающий в зависимость от вымысла.

Что за жизнь с пиротехником,
Фейерверк, а не жизнь,
Это адская техника,
Подрывной реализм.
Он и был подрывным реалистом, озаряющим небосклон на народном гулянии.

Не случайно для него долгие годы кумиром был Владимир Маяковский, ему он подражал в стихах и поступках в свои суворовские годы. Его повторил он и в последнем жизненном действии. Он с серебряной легкостью воплотился в кратком поэтическом миге – и остался в нем навсегда.

Затем у Шпаликова начался период творческой невостребованности. Из многочисленных его сценариев, написанных до начала 1970-х годов, оказались экранизированными лишь два мультипликационных фильма — «Жил-был Козявин» (1966) и «Стеклянная гармоника» (1968). Семья Шпаликовых существовала на зарплату, которую Инна Гулая получала в Театре-студии киноактёра. Тем не менее, Шпаликов помогал деньгами своему другу Виктору Некрасову, которого в конце 1960-х годов перестали печатать.
На фоне таких жизненных проблем вновь проявилась склонность Шпаликова к алкоголю (причём, по свидетельству друзей, писатель мог запросто работать пьяным, и потому уже даже не пытался перестать употреблять алкоголь). Литературоведы также отмечают высокий уровень его произведений в 1970-е годы: в них звучит яркая индивидуальная тема хороших, но невыносимых друг для друга людей. Сам Шпаликов ушёл из дома, перебивался временным жильём у друзей и знакомых.

В последние годы жизни Геннадий Шпаликов работал над романом, завершить который не успел, хотя по дошедшим фрагментам можно ощутить масштабность авторского замысла.
В 1970-е годы в письмах и дневниках писателя настойчиво звучит тема подведения итогов «…Успел я мало. Думал иной раз хорошо, но думать — не исполнить. Я мог сделать больше, чем успел».
Повесился в Доме творчества писателей (по другим сведениям, на одной из дач) в Переделкино. Похоронен в Москве на Ваганьковском кладбище.