Московско - Питерские словари

Московский и петербургский говоры характеризуются орфоэпическими (особым произношением некоторых групп слов), лексическими и небольшими интонационными отличиями. В частности, петербуржцы произносят чёткий «ч» в слове булочная и др. (а многие коренные петербуржцы старшего поколения и в словах что, конечно) вместо старомосковского «ш» — бу́ло[ш]ная, яи́[ш]ница, [ш]то, коне́[ш]но; также налицо более твёрдый «ж» в словах вожжи, дрожжи, дождь и др. вместо старомосковского («мхатовского») палатализованного «ж» — во́[жьжь]и, дро́[жьжь]и, до[щ] и др. — и чёткий твёрдый «р» в словах первый, четверг, верх вместо старомосковского пе́[рь]вый, че[тьве́рьх], ве[рьхь].

В Москве ещё в 1960-е годы считалось хорошим тоном произносить «-кий» в прилагательных мужского рода и соответствующих фамилиях как нечто среднее между «-кай» и «-кый» — чу́тк[ъ]й, ленингра́дск[ъ]й, интеллиге́нтск[ъ]й, Му́соргск[ъ]й.

В дореволюционные времена произношение «э» считалось признаком образованности, хорошего воспитания, культурного лоска. «Електричество» вместо «электричество», «екзамен», «екипаж» произносили простолюдины. Это забавно отразилось в творчестве одного из поэтов того времени, петербуржца Игоря Северянина: в погоне за «светским тоном» своих стихов он простодушно нанизывал слова, содержащие «э» («Элегантная коляска в электрическом биеньи эластично шелестела…») или даже заменял букву «е» буквой «э» «просто для шика»: «Шоффэр, на Острова!». Во многом поэтому непременное «э» характерно для речи старопетербуржцев, а также и перенявших эту манеру москвичей: сэм/семь, крэм/крем, фанэра/фанера…

Любопытно, что в своём естественном состоянии (то есть без вмешательства сословно-статусного фактора) русский язык быстро русифицирует заимствования — пионэр/пионер, брэнд/бренд, тэг/тег, хэш/хеш, — однако в некоторых случаях противостояние элитарно-столичного «э» и рядового «е», несмотря на влияние радио и телевидения, растягивается на десятилетия — рэльсы/рельсы, шинэль/шинель, музэй/музей, слэнг/сленг, энэргия/энергия, пионэр/пионер.

Ну и так далее. Существуют специальные Московско-Питерские словари, где все эти случаи перечислены и разобраны.

Когда Цой поет «Я выхожу из парадной, раскрываю свой зонт. Я выхожу под поток атмосферных осадков.» — сразу видно, что он пропитался питерской культурой насквозь.
Розенбаум поёт «Когда мы ходим с чёрной лестницы в свой дом» — и печать питерца проступает неизгладимо.
«И вот пока мы все лежали на панели, Арончик всё ж таки дополз до Розанели» — Питер вылезает у Аркадия Северного из всех пор кожи, даже когда он поет как бы про Одессу.
«Кто гадит в наших парадных, кто тошнит в вагонах метро,
Кто всегда готов подбить нам глаз и всадить вам в бок перо
Это гопники» - так пел Майк Науменко — и сразу было видно, что это Питер.

Да что уж там — достаточно на рекламу взглянуть, и сразу видно, что вот это — сделано если не в Питере, то точно питерцем:

Основной причиной лингвисты обычно считают особенности истории становления двух столичных городов России. К процессу возведения Санкт-Петербурга царём Петром было привлечено большое количество специалистов в различных областях техники, управленцев, купечества из самых разных областей России и из-за границы. Из них позже и сформировался питерский образованный слой, элита. Соответственно сформировался и особый язык.

Михаил Ломоносов писал в «Российской грамматике» (1757): «Московское наречие не токмо для важности столичного города, но и для своей отменной красоты прочим справедливо предпочитается…».

Вот строки о Санкт-Петербурге Некрасова:

В употреблении там гнусный рижский квас,
С немецким языком там перемешан русский,
И над обоими господствует французский,
А речи истинно народный оборот
Там редок столь же, как и честный патриот!

Немедленно вспомнилось:

За что люблю советский наш народ —
что он такой советский патриот.

Это написал еврей Уфлянд. Ему, разумеется, виднее — но сходство лексики с Некрасовым бросается в глаза. Вот он, оказывается, откуда — «речи истинно народный оборот» у революционной интеллигенции.

В общем, петербургская речь стала традиционно тяготеть к письменной литературно-канцелярской, а не к устной «народной» норме. «Мы, петербуржцы, вызвучиваем каждую букву…» — отмечает доктор филологических наук Владимир Котельников, заместитель директора Института русской литературы РАН. Это понятно почему — когда диктуешь директиву секретарю, недавно понаехавшему из вятской губернии и плохо знающему грамоту, нужно четко выделять каждую спорную букву «как по-письменному», а не как привыкли в народе, бубнить, пережевывая квашенную капусту (привет дупомове).

Владимир Котельников отмечает: «Сравните: барское московское „пошто“ и классическое петербургское „зачем“…».

Эта петербуржская традиция имела и свои негативные последствия: опора на письменные образцы в ущерб устным привела к тому, что к началу-середине XIX века в Петербурге сильно развился канцелярит. Столичный статус, обилие чиновничества не могли не сказаться на разговорном и письменном языке формировавшегося разночинного среднего класса и, в свою очередь, повлиять на обычаи культурной среды города.

Исскуствоведы отмечали:
Может быть, правильнее делить русское искусство на Петербург и Москву. Это гораздо слабее чувствуют москвичи. В своей сутолоке и неразберихе, в вечных московских междуусобицах они не сознают в себе единства стиля, которое так явственно в Петербурге. Петербургские поэты как бы связаны круговой порукой…

Это реально так. Питер — город выдуманный, поставленный вопреки обычаю в таком месте, где русские никогда город бы не поставили, символ триумфа государственной необходимости над силами природы. В таком городе неизбежно всё загнано в четкие правила — это даже на плане города видно по расположению улиц и архитектуре, и ты либо соглашаешься жить в этих правилах (выгрызая в них себе некоторый люфт, пространство свободы), або идить геть, как выражаются наши измученные церебральным хохлоглистом цеевропные небратья. Эти правила сидят в том числе и в языке.

Меня жутко веселило, когда москвичи никак не могли взять в толк, что для питерца выражение «булка хлеба» звучит как оксюморон, совмещение несовместимого, сухая вода. Булка для нас — это булка, а хлеб — это хлеб.

Разумеется, время изрядно стерло различия — в XXI веке в Москве уже почти не говорят булошная, дощь или читверьх; и наоборот, в Петербурге часто можно услышать што и конешно. Это объяснимо — так называемых «коренных москвичей» (родившихся в Москве от родителей, также родившихся в Москве) в оной Москве осталось около 5%, остальное — «понаехи» той или иной степени укорененности (даже просто родившихся в Москве около 30% от общего числа жителей столицы). В Питере ситуация значительно лучше, но влияние «понаехов» тоже весьма ощутимо.

Газета «АиФ Москва» кручинится о питерской языковой экспансии в столицу:

Только 7% москвичей в слове «высокий» не смягчили «к», только 8% не влепили «э» оборотное в заимствованные слова вроде «шинель». А что касается некогда типично московского «дощщь», то здесь мы перещеголяли и самих жителей культурной столицы — теперь «дошть» и «под дождём» вместо «дощщь» и «под дожжём» говорят 86% москвичей и только 74% петербуржцев.

Бедные, бедные москвичи — скоро они и «булку хлеба» говорить перестанут. А чо делать — пока Москва тусит, Питер решает.

Но в целом, как говорит нам современная филология, Москва и Санкт-Петербург были и остаются источниками языковой нормы в текущем словоупотреблении русского языка. Именно «москвапитерский диалект» и есть современный официальный русский язык, а всё, что этой норме не соответствует — вытесняется, и довольно быстро.