Голова starakanami

В мире круглых дур квадратная дура чувствовала себя особенной. У нее были острые углы, которыми она чрезвычайно гордилась. И когда круглые дуры легко перекатывались из одних отношений в другие, она оставалась неподвижной в своем угловатом одиночестве. Стояла и гордилась. Стояла и гордилась. Стояла, и дура.

Жила-была одна овца. И все считали ее овцой, потому что она жила одна.

Мышь умирала в холодильнике. И это была бы типичная мышиная смерть, если бы бесконечные ряды полок не ломились от всевозможных сыров. Мышь бегала от одного к другому, но никак не могла сделать единственно правильный выбор. Российский был патриотом, не то, что латвийский. И в нем была соль. Но он казался слишком твердым и негибким. Мааздам полегче, но мещанские дырки и внутренняя пустота – не для нее. Адыгейский за километр пахнет деревней, а она - городская мышь в пятом поколении с тонкой чувствительной натурой. Дор Блю с его возрастной плесенью престижный, конечно, но для нее староват. Пошехонский неплох, но она столько раз отдавала ему предпочтение, что это уже моветон…

В желудке нешуточно урчало, но как только мышь останавливалась на каком-то из сыров, то другой не выбранный тут же казался вкуснее и интереснее. К утру она совсем обессилела от мук выбора и по древней мышиной традиции повесилась в холодильнике. Общество потребления.

Колобок ушел от бабушки и теперь бесцельно катился по жизни. Навстречу шел заяц, и, увидев большие свободные уши, Колобок просто не мог на них не присесть.
Он по пятому кругу рассказывал подробности разрыва со старухой, которые и на первом то были не интересны. Зайца сменил волк, волка – медведь, но и он от скуки уже впадал в незапланированную спячку. Потом пришла лиса. Колобка она, конечно, есть не стала, - просто не любила давиться чужими соплями. И Колобку ничего не оставалось, кроме как вернуться к бабушке, - единственному человеку, который его слушал.
Потом он снова ушел. И снова вернулся. Он еще долго не мог определиться и катался туда-сюда, пока однажды не превратился в сухарь, и ему не стало все равно.