Паралимпиец Андрей Кожемякин — о выживании и жизни

— Андрей, расскажи немного о себе.

— Начать можно с рождения? Я родился 40 лет назад. Как все дети, ходил в детский сад, среднюю школу. В 1992 году поступил в пединститут, закончил факультет физической культуры и спорта. Поработал немного по специальности в школе и медицинском колледже. Всё это сопровождалось занятиями спортом. Спорт мне нравился. К тому же с самого детства я был настолько активным ребёнком, что меня надо было куда-то определять — сначала я ходил на секцию хоккея, потом начались более серьёзные занятия в лёгкой атлетике.

— Насколько серьёзные?

— Лёгкой атлетикой я занимался 12 лет. Выступал на всероссийских, всесоюзных соревнованиях, на международных турнирах. Довольно неплохие результаты показывал, даже успел стать кандидатом в мастера спорта.

— И ты оставил этот вид спорта?

— Настали 90-е годы. Приходилось выбирать: либо тренироваться, либо обустраивать свою жизнь и зарабатывать деньги. На спорте в то время особо далеко нельзя был уехать, тем более на лёгкой атлетике. Это не футбол, не волейбол. На тот момент это был вообще неоплачиваемый вид спорта. И я как спортсмен закончил свои выступления в 1998 году. Вёл секции у студентов, работал в тренажёрном зале инструктором, а по ночам — охранником в ночных клубах. Представь: мне 25 лет, а в кармане нифига. Конечно, круглые сутки приходилось работать. А в 2002 году я получил травму. Я думал, что на этом всё, наверное, и закончилось для меня. Картина Репина «Приплыли».

— Скажешь, с чем была связана травма?

— Это была бытовая травма — упал с высоты, с третьего этажа. Травма позвоночника со всеми вытекающими. За год у меня было три операции. Первый год я находился на грани выживания. Пока меня завинтили, закрутили... Год я лежал по больницам и дома. Единственная цель была — просто выжить всеми способами. Мне было не до реабилитации, не до физических упражнений. Тогда всё зависело от медиков и от ухода, а мне надо было всё это терпеть. Ровно год я рассматривал потолок, знал каждую крапинку наизусть. Я просто лежал на спине, не мог сесть, повернуться набок.

— Что делал? Лежал и что делал?

— Богу молился, про которого я раньше и не знал. Жил надеждой. Мне сильно помогала мама и реабилитологи. Потом стало немного полегче. Через год понял, что я не умер, живой. Начал соображать, что надо теперь что-то делать дальше.

— Как зависит возможность выжить и жить от самого человека? От его состояния, ресурсов?

— Понимаешь, можно здоровому человеку лечь и умереть. Ничего у него не будет болеть, но если он ляжет и решит, что умрёт, то он умрёт. Мозг — это такие потёмки, но если в них хорошо покопаться... А у меня было время там покопаться.

— Что накопал?

— Ну, вот мы с тобой сидим и разговариваем. И к этому все те копания привели. Я думал, что это конец. А получилось, что это начало. Я сейчас абсолютно счастливый человек. Говорю это, вообще не кривя душой.

— Твоя травма тебе за что или для чего? Ты как формулируешь?

— Именно для чего! Во всём как настроишься и нацелишься. Я настроился, что она мне для чего — для всего, что у меня сейчас есть. Я сейчас ничего никому не доказываю, просто наслаждаюсь жизнью.

— Друзья тоже помогали тебе в тот период?

— У меня очень много друзей. Они не ушли, и эта ситуация всё подчеркнула. Я тоже тогда и понял, кто друзья, а кто нет. Причём это тот случай, когда я думал о ком-то, что они просто приятели, а они оказались железобетонными, и я могу им сейчас доверить вообще всё. Остались люди, их мало, но они всю жизнь рядом со мной — это моя семья. Первый тренер тоже сыграл большую роль. Он пришёл, увидел меня, обалдел. Я был здоровенная машина, накачанный, физически крепкий человек. А после года лежачки превратился в овощ; пролежни, всё остальное — не украсть, не покараулить. Он увидел меня и сказал: «Я понял, что с тобой делать». Приволок мне гантели, дал задание. Я говорю: «Какие гантели, какое задание?». Он отвечает, что его это не интересует, говорит: «Я через месяц приду, и ты должен, лёжа в кровати, делать то и то. Иначе, говорит, я вообще к тебе не приду». А для меня тренер — отец родной. И это дало толчок.

— Как это переживали родные?

— Мама и папа постоянно были рядом. Меня переворачивали, в ванну носили, но я понимал, что люди просто умирают со мной. И надо было думать в первую очередь не о себе, а о других. Мне было тяжело, а им ещё тяжелее. Я понял, что им тяжелее, как бы странно это не звучало. И мне пришлось помогать им. Мама сидела со мной, а я понимал — это же мама, это женщина. Она приносит мне всё, а я уже привыкаю к этому. И я в один день решил это полностью отрезать. Я отправил маму на работу и научился ползать на локтях. Мама работала с восьми до четырёх. Я находился дома один. Что-то мог делать, что-то не получалось: перелезть, залезть.
— А что делал, когда не получалось?

—- Злился, кричал. И эта злость, этот адреналин — они помогают. Ты выплеснул это всё, а через пять минут с новыми силами погнал дальше. На тот момент всё это было тяжело. Сейчас я вообще не люблю это слово «тяжело». Особенно если от мужчины его слышу, даже если этот мужчина в коляске.

— И сколько длилось это «тяжело»?

— «Тяжело» длилось год, пока я не поехал в 2004 году в город Саки в Крыму. Мне туда дали путёвку, причём без сопровождающих лиц. И я думаю: «А как я — парализованный человек — поеду?». Я считал себя самым несчастным в мире, думал, что мне хуже всех и что я один такой. Приехал туда и увидел тысячи людей на колясках. Это был единственный город для инвалидов на бывшем советском пространстве. Там было всё приспособлено. Люди там восстанавливаются и учатся жить. Я только в город заехал и вообще обалдел. Приехал на поезде, меня встретила скорая помощь, доставили. Для меня это было дико. Я вообще на улицу боялся выходить. Это был такой толчок для меня. Меня поселили в палату с «шейниками» — это те, у кого, помимо ног, не работают ещё и руки. А ребята с этим пожили уже. И жили так, что мне стало настолько стыдно...
— Как жили?

— Да как, ярко! Встречи, рыбалка... Обычная мужская жизнь. Я опупел!

— А стыдно почему стало?

— Стыдно, что я приехал сюда самый несчастный. И мне эти ребята один раз сказали: «Андрюха, слетай-ка в магазин, купи нам то и то». Они же не доедут никуда. А я говорю: «Да я...». А они: «Ну, ты же на руках. Греби в магазин. На тебе деньги». И я понял, куда я попал, и какой я был дурак, что думал, что я самый несчастный. И отсюда пошла жизнь, я там снова научился жить. Они сначала тоже все прошли этот путь.

— Это стало для тебя примером?

— Да. Я вернулся домой совсем другим человеком. Мама приехала меня забирать и просто не узнала. Она пыталась толкать коляску, я говорю: «Мама, убери руки, я поехал». Я сам вёз с собой сумку, всё уже делал сам. Там я научился самостоятельно одеваться, садиться в коляску. Там, помимо медицинской реабилитации, был пример других: ты смотришь на них и учишься всё делать сам. Расскажу случай: над кроватью была кнопочка для вызова медсестры. Но я как-то раз нажал кнопочку, когда ребята позвали меня погулять в парке. Я говорю: «Сейчас кнопочку нажму, мне медсестра штанишки и кроссовочки наденет». Они говорят: «Давай». Нажал кнопочку, она приходит, я ей говорю, чтобы она меня одела. Она спрашивает: «Где штаны?». Я сказал, что в тумбочке. Она достала их, на кровать кинула и сказала: «Хочешь — одевайся и иди гуляй», и ушла. Я орал, как потерпевший, на всю палату. Говорил: «Ну, как же так?!» А потом до меня дошло, что надо самому надевать штаны и идти на улицу. Раз, два я не сходил на улицу, а на третий — надел штаны, кроссовки и уже был свободен, как ветер, со своими здоровыми руками. А в 2005 году я уже поехал туда сам на машине и взял с собой маму.

— Ты водил машину?

— Водил до травмы, но у меня не было прав. А после этой поездки я понял, что мне нужна машина. Водительское удостоверение получил уже после травмы. Я понял, что хочу жить. Что туда хочу уже на машине...

— Переехать не было мысли?

— Нет, оно ценится больше, когда ты здесь и приезжаешь туда на отдых. Мне достаточно раз в год приехать и встретить там своих друзей. Мы созваниваемся и нас Саки очень сближают.

— А до этого был социальный барьер, мысли: а как на меня посмотрят на улице?

— Конечно, это у всех есть. Он тоже длился первый год. Тогда меня мама только выкатывала во дворе посидеть. А потом я уже самостоятельно ездил на коляске и видел тех людей, которых когда-то знал. Они не приходили ко мне — я сломался, и они забыли про меня. Я думаю: «А что я опускаю голову? Пускай они её опускают!». Встречал, а они как будто оправдываться начинали, но я уже не обижался и зла не держал. Уже настолько в башке всё перевернулось. Какие-то обиды — это такая мелочь, такое лишнее, что нам вообще не нужно. А, может, если бы не травма, я бы этого не понял.

— Вот Саки, вдохновение. А потом что?

— Приехал домой, немножко физически окреп, начал заниматься спортом. У моего друга был тренажёрный зал. И он меня забирал на машине. Я восстанавливался, мне уже по кайфу было заниматься. Я мужчина, я должен быть сильным. На коляске, имея сильные руки и спину, я сам себя обслуживаю. Маму я избавил от того, что она меня пересаживала, водила в туалет, в ванну, я уже делал вообще всё сам. Единственное, в чём мне и сейчас нужна помощь, — достать из машины коляску и засунуть её обратно. Но даже если никого не будет, я могу самостоятельно это сделать, но немного поцарапаю изнутри машину. Я окреп, начал общаться с людьми, куда-то выезжать. И понял, что надо дальше что-то по жизни делать и заниматься спортом. В тренажёрном зале начал серьёзно работать с большими весами. Хотел заняться тяжёлой атлетикой. Но не было тренеров, которые могли бы со мной работать. Тут другая биомеханика, всё по-другому. В 2005 году я поехал на областные соревнования по армрестлингу. Я был уже здоровенный мужик, раскачал руки, плечи. И там меня нашли тренеры по стрельбе, потому что про меня уже знали на факультете физкультуры и спорта, знали, что я хочу заниматься спортом.



— Здесь уже было паралимпийское движение?

— В 2005 году у нас в Белгороде оно было вообще не развито. Мои тренеры Кривцовы нашли меня и предложили заниматься стрельбой. Это спорт, доступный для колясочников.

— И ты сразу согласился?

— Я спустился в тир. Точнее, мне помогли и спустили туда. Я сел с этой винтовкой. Мне сказали, что надо сидеть неподвижно, по несколько часов удерживать. Я сказал, что это не для меня. Я хоть и в коляске, но был взрывной, как бывший легкоатлет. А здесь надо было сидеть как мышь. Удерживать винтовку, статическое напряжение, полностью сосредоточиться. А это всё вообще не моё. Сначала не понравилось, потому думаю: «Ну, а что ещё делать?».

— Но есть же другие виды спорта?

— Есть, но никто ими не занимался. Честно, сначала мне вообще не понравилось. Потом я купил книги и стал читать. Тогда я понял, что стрельба — это такая философия, работа над своим мозгом и телом. С виду стрелок просто неподвижно сидит и ничего не делает. Но там такой идёт расход калорий, энергии, сердцебиение под 200 ударов. Волейболисты, легкоатлеты делают резкие движения, а стрелок это всё держит в себе. То, что в динамическом спорте выходит внешне, здесь происходит внутри. И это такая интересная вещь. Копнул, до меня дошло.
— Я правильно понимаю, что если ты чем-то начинаешь заниматься, для тебя важна идейная сторона этого дела? То есть ты не просто бегаешь с мячиком, грубо говоря?

— С мячиком может бегать и медведь в цирке, и то я думаю, что у него в извилинах что-то происходит. А это такой кайф! Даже занимаясь лёгкой атлетикой до травмы, я не понимал, какой кайф — спорт. До меня это дошло только потом. И, помимо того, что я стреляю, я иду выпаливаю энергию. Вот сейчас я пришёл из бассейна, поплавал, круги помотал. Три раза в неделю посещаю тренажёрный зал. Это не только для стрельбы, это для того, чтобы иметь тело, которым я могу управлять, хоть оно и в коляске: залезть куда-то, перелезть. Поезда, самолёты — для меня это всё не проблема. И если бы не спорт, я бы, наверное, вообще не сидел бы сейчас с тобой и не разговаривал.

— Думаю, спросить ли про семью...

— Спроси. Я думал, что в жизни никогда не женюсь, когда оказался в коляске. А потом я увидел в тех же Саках ребят, которые приезжают семьями, дети у них. И моя семья стала самым пиком всего, к чему я шёл. Мы познакомились с женой Олей в 2009 году в компании, а расписались в 2014 году. Она вышла замуж за колясочника. В прошлом году у нас дочка Милана родилась. Мне есть для чего и для кого жить.

— А где ты работаешь сейчас?

— Я сотрудник главного управления МЧС по Белгородской области. Я диспетчер, принимаю вызовы и отправляю подразделение на ликвидацию или предотвращение чрезвычайной ситуации. Они молодцы, в стране в 2011 году началась федеральная программа «Доступная среда», МЧС её быстро подхватило, и там стали брать сотрудников. И не просто брать, я не для красного слова говорю, прежде чем нас туда привезти, они оборудовали рабочие места. Всё досконально вымерено, пандусы, туалеты.

— Кроме МЧС, много таких, кто тоже оборудовал рабочие места для инвалидов?

— Их практически нет. Это всё зависит от организации, любая организация может взять на работу колясочника. И это не так уж дорого, нужно сделать основное — пандусы и санузел. А рабочее место у меня, например, совсем простое — рабочий стол, компьютер и телефон.
— А у тебя есть друзья, знакомые, которые могут и хотят работать, но сидят дома, потому что нет организации, которая могла бы их взять?

— Многие люди хотят устроиться на работу, сидят с образованием, и сами по себе умницы. Это и девочки, и мальчики. Я считаю, что для организации работа инвалидов вообще бесценна. Это очень ответственные люди. Потому что, как правило, у человека, оказавшегося на коляске, было время подумать. Он по-другому мыслит. Он ответственный, более взвешенно принимает решения. Я многих ребят знаю, и они золотые люди на производстве.

— Чем ещё ты занимаешься?

— Я вхожу в общественный совет при УМВД. Мы собираемся раз в месяц, поднимаем какие-то вопросы, подводим итоги прошедшего месяца. На прошлом заседании я поднял тему того, что у нас по городу под знаками «Парковка для инвалидов» стоят все, кто захотят. Законы у нас, вроде, нормальные: делаются пандусы, есть места для инвалидов на парковках. Но на деле у меня до драки дело доходит. Я подъезжаю, а мест нет. Я говорю человеку: посмотрите, куда вы припарковались. Они не понимают, видят, что человек просто сидит за рулём. Потом я достаю коляску, подъезжаю, говорю: «До тебя доходит?». И не во мне одном дело. Люди привыкли, что инвалидов как бы нет в городе. А только у меня несколько друзей ездят на машинах, любят активный образ жизни.

— Как проходит твой день?

— Работаю каждый день с восьми до трёх, к четырём часам еду на тренировку. И весь день занят: в семь утра уехал, в восемь вечера приехал.

— В Белгороде много колясочников?

— Много и в Белгороде, и в области. Только в моей компании людей, с которыми я дружу, шесть колясочников: пять мальчиков и одна девочка.

— Можно сказать, что кому-то труднее в этом положении: женщинам или мужчинам?

— Конечно, девочкам труднее. Девочка она и есть девочка. Вообще в жизни женщине труднее, потому что она мать. Я сам это знаю, у меня жена дома с ребёнком. И ей намного сложнее, чем мне, хотя она здоровая. А девочкам в коляске ещё сложнее, я это знаю точно. Но некоторые даже рожают в коляске. Но девочке ещё хочется красиво одеться, показать, какие у неё красивые ноги. И плюс мужик помобильнее, покоординированнее. Вот у нас девочки-стрелки, ребята им помогают пересесть, а пацаны прыг-прыг и сели.

— С какими проблемами сталкиваешься лично ты?

— Поехал я вчера в поликлинику с дочкой. Приехали, а я не могу попасть на территорию. Был открыт шлагбаум, я заехал, вылетели охранники, а я уже сидел на коляске. «Убирай машину!». Я спрашиваю: «А рядом чьи машины?» «Да таких же... как ты», — отвечают. Как-то очень грубо он мне сказал. В итоге охранник был послан. Я пошёл к главврачу, говорю: «У нас доступная среда, а я не могу ни через один, ни через второй вход попасть к вам. Все пандусы замело снегом, никто их не чистит. У нас, вроде, есть доступная среда, а в итоге её нет. Что делают эти люди, которые должны подмести, убрать, открыть? Их тоже нет. Вот и вся ваша доступная среда». А замглавного врача говорит мне: «Войдите в наше положение». Я говорю: «Слышишь, тётка, ты вот сюда сядь, войди в моё положение!». Закрыли тему, я дверью хлопнул.

— То есть, когда ты сталкиваешься с такими вещами, ты идёшь воевать?

— Конечно! Но это я такой. А другой, например, обидится, та же девочка на коляске расплачется и всё. И больше вообще не будет выходить на улицу, замкнётся человек. И я не то, чтобы о себе думаю, а вообще почему к колясочникам так относятся. Я же не инвалидом родился. С каждым это может случиться. И я стараюсь отстаивать нашего брата везде и во всём.
— А другие не отстаивают. Почему?

— Может, сил нет. И тяжело всю систему сломать. А всё ломается. Сломай здесь, там.

— Хорошо, вот девочка-инвалид не попала в эту поликлинику. Что ей делать?

— Телефоны есть, пускай звонит сразу в облздрав.

— И отреагируют?

— Отреагируют! Есть программа «Доступная среда».

— Возьмут и напишут «Мы проверили...».



— И пускай напишут, пускай займутся хотя бы писаниной. Хоть что-то люди сделают. Ещё и ещё раз им звонить. На третий раз, может, будет какой-то результат. Только вот так: долбать и долбать!

— Ну, ты публичный человек, тебя уже многие знают. У тебя будет результат. А у других?

— Ты говоришь, что я публичный. Но я им раньше не был. Я когда-то тоже выбивал то, что мне было положено. Стучись, и тебе откроют.
— Ты сказал, у вас есть компания. Но вы, колясочники Белгорода, разрознены или как-то объединены? В группе в соцсетях, может? Ещё где-то?

— Есть какие-то отдельные группы. Но вот общей объединяющей нет. Это зависит от самих инвалидов. Этим же надо заниматься. А инвалиды, как правило, замкнутые люди. Я когда-то предложил устроить гонки на колясках. Мне соцзащита дала списки колясочников на Харгоре. В итоге обзвонил, например, 50 человек, а согласились двое.

— Колясочники пьют?

— Пьют. Это такая безысходность. И таких людей очень много, но их трудно в чём-то обвинить. Кто-то справился, а кто-то не справился. С этим трудно справиться. Я помню сам, как мне было тяжело.
— От чего в конечном итоге зависит, справишься или нет?

— Ни какая соцзащита, ни какой губернатор не соберёт людей, не скажет: «Давайте вам то и то сделаем», если они сами не захотят, не организуются.

— То естьу проблемы две стороны: одна — то, что должны делать власти, и вторая — отношение к этому самих инвалидов?

— Конечно, возьми наш город сейчас и десять лет назад. Я сейчас хожу в кино, в кафе, куда хочешь. А раньше этого не было. Люди это знают, но они уже пустили корни. Повторяю: все соцзащиты и прочие службы второстепенны. Человек должен сам вылезти. У меня есть друг, который 40 лет сидит в коляске. Он помнит, как было раньше. Из больницы выкинули, колясочку-гроб тебе подарили. Какая доступная среда? Тем не менее, люди жили, что-то придумывали, выкручивались. А сейчас в Белгороде есть почти всё. Мне вот даже подъезд обустроили: пристройка, пандус. У меня машина, мне сделали парковку. И таких подъездов несколько по городу.

— А чего в городе нет?

— В БелГУ есть корпус на Студенческой, я в этому году там поступил в магистратуру на факультет физкультуры и спорта на отделение адаптивной физической культуры. Это специалист по работе со спортсменами-инвалидами. И вот я не могу прийти сдать сессию. Приезжаю, раз ступенька, два ступенька, три ступенька. Я говорю: «Ну, что? Как учиться будем?».

— Много ещё таких учреждений, зданий, которые не приспособлены для визитов инвалидов?

— Хотелось бы, чтобы пандусы были в драмтеатре, мы с женой ходим в театр. И это ведь центр города. Ещё одна проблема: люди, у которых была тяжёлая травма, часто обращаются к вере, приходят к Богу. У нас строят новые церкви, а колясочники не могут попасть туда. В большинстве из них нет пандусов.
— На это тоже нужно обратить внимание властей?

— Власти многое готовы делать, их надо подталкивать. Много ребят — моих ровесников, которых уж нет, они умерли, потому что сложили руки. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. У здоровых людей то же самое — чтобы чего добиться, надо действовать.