Кузьмич и его собака. Быль.

Решил я сделать Кузьмича (работаю бензопилой). Помните же «Особенности национальной охоты»? Вот не знаю почему, но захотелось. Сама серия «Особенностей» мне, откровенно говоря, не нравится, и причин тому так много, что перечислять не возьмусь. А вот Кузьмич (точнее, Кузьмичи – как человеческая порода) нравятся.

Первые 18 лет жизни я провел в Ербогачёне (Катангский район, Иркутская область). Это настолько в тайге, что попасть туда можно только самолетом или на оленях из тундры.

Какое же это было счастливое детство! Вместо компьютерных стрелялок, мы ставили петли на зайцев, стреляли белок и боровую дичь из «мелкашки». Вместо ночных клубов уходили в зимовье в походы «с ночевой». Вместо производственной практики уезжали всем классом «на ондатру» на школьные озера (классу ставится план в 200-300 шкурок, пока не добудешь и не выделаешь, можно из тайги не возвращаться).

Территория нашего лесхоза – почти 14 миллионов гектаров. Вдумайтесь. Это пара европейских государств. А население – что-то около 3,5 тысяч человек. Википедия дает плотность населения в «0.03 чел./км²».

Это территория Кузьмичей. На этой земле каждый мужчина (да во многом и женщины) волей-неволей становится охотником и егерем – человеком тайги. Если ты не будешь знать и чувствовать тайгу, то просто не выживешь. Все та же Вики: «Климат резко континентальный: температура зимой (с ноября по апрель) до −60°С, летом (июнь, июль) до +40°С (среднегодовая амплитуда температурных колебаний составляет 80°С). Снег выпадает в сентябре, сходит в мае».

Учитывая, что порох, патроны, оружие были в изобилии в каждом доме, можно предположить, что путь из детства в юность был усеян оторванными пальцами и выбитыми глазами. Но нет. Сам удивляюсь - почему. Наверное, мы знали… Нет, не знали, а чувствовали, что весь этот арсенал – не игрушка, а средство выживания, и потому относились к оружию с должным пиететом.

Хотя тайга каждый год собирала дань. Весной и осенью мужики гибли во время утиной охоты (зачастую – завел лодочный мотор на скорости и выпал в ледяную воду в сапогах и телогрейке). Кого-то на охоте догоняла шальная пуля. На границе осени и зимы (сезон добычи пушнины) охотников ломали медведи-шатуны. Зимой, когда в минус 60 случается что-то непредвиденное, человек очень легко становится памятником самому себе. И, если другие «0.03 чел./км²» его не найдут, он стоит (сидит, лежит) недвижимо в тайге до весны. Весной птицы и зверье хоронят.

У охотника есть угодья – свой кусок тайги размером со среднерусский город. Угодья «нарезаны» вдоль водной дороги – знаменитой Угрюм–реки (Нижняя Тунгуска) и ее притоков. Здесь охотник полноправный хозяин, царь и Бог. Он строит зимовьё – небольшой рубленый домик. Здесь его «табор», отсюда он уходит в скитания по своим угодьям, и сюда возвращается после охоты.

Зимовьё никогда не запирается. Каждый Кузьмич оставляет здесь запас еды, сухие спички и дрова – это для другого Кузьмича, попавшего в беду и идущего через тайгу к людям. Кузьмичам не нужны Гагры и Баден-Баден. По будням Кузьмич может быть учителем или даже налоговым инспектором. Но отпуск он обязательно подгадает на сезон охоты и сбежит от жены в свое зимовье на месяц-два. Вернется похудевший, бородатый, отдохнувший, и осыплет жену соболями.

Городские люди не знают физического одиночества. Даже очень одинокие люди постоянно окружены людским муравейником. Городские люди боятся этого одиночества. Меж тем, человеку просто необходимо его прожить. Тайга дает человеку этот урок, дарит это счастье: остаться наедине с собой и, наконец, спросить у себя без свидетелей: «Кто ты такой есть?» и дать честный ответ. Это одиночество другого рода: «Я один, но это не значит, что я одинок». Со временем оно становится потребностью. Переехавшие в город Кузьмичи лишаются этого дара тайги, и до конца жизни страдают по дозе таежного одиночества.

И, конечно же, собаки… Это верные таежные лайки. Не те лайки, которые надо ставить в интернете. А те, которые могут ночевать в снегу, не задумываясь, кидаются на медведя и впиваются мертвой хваткой в его холку, выйти один на один на матерого волка, и в этой драке не сразу разберешь, где собака, а где волк.

Селекция идет жесточайшая. На краю света собака не может быть ничьей. У Севера свои суровые законы. Собака здесь не «домашний любимец», она – работник, кормилец, напарник. Если бестолковую собаку не убьют тайга или зима, это сделают люди. Когда на Краю света объявлен весенний отстрел, хозяева на неделю запирают своих собак в вольеры или сажают на цепь. Если собака в эти дни вдруг оказалась на улице, значит, никто не счел нужным беречь ее от пули. Она погибает.

В моей художественной школе (да, там есть такая!) работал эвенк по фамилии Егорчёнок. Маленьких эвенков-оленеводов привозят в Ербогачён учиться в школе. 10 лет они живут в интернате, а потом возвращаются в стойбища. Но Егорчёнок уехал в Питер. Вместе со своей собакой. Там он окончил институт имени Репина. Даже был декоратором в какой-то из картин Рязанова. Но, как говорит: «Тайга назад позвала». И он двинул с собакой в обратный путь. Пешком. Причем, не вдоль нахоженных трасс и жилья, а напрямки – по азимуту.

В «художке» Егорченок работал истопником (печку топил), а под настроение – учил нас рисовать, вырезать по дереву. Даже не учил, а ненавязчиво подсказывал. История его похода достойна книги! Расскажу только одну страницу

В пути собака не раз спасала хозяина. Тащила из болота, предупреждала о хищниках, несла на спине поклажу. Спасла и в последний раз – от голода. «Снег выпал на месяц раньше. Ягоду в дороге ел. Стал снег разгребать, но из-под снега много не добудешь… От голода пухнуть начинаешь где-то на 20-й день. Плохо. Очень плохо. Ноги в обувь не влезают. Глаза и так узкие, а тут морда распухла – не открыть совсем… Я позвал его. Говорю: «Помираю, однако! Вдвоем не дойдем. Или ты, или я!» Он понял. Сам шею под нож поставил».

Говорил эвенк, сидя у печки и поглаживая лохматую шапку из черной собачьей шерсти с белыми подпалинами, надетую на колено. С этой шапкой он разговаривал постоянно, когда думал, что за ним никто не смотрит. Сидел у печки, шевелил губами, что-то объясняя своему другу, который отдал жизнь за жизнь, и даже после смерти продолжает согревать и остается рядом.

Лайку своему Кузьмичу я делать не стал. Я сейчас в Воронеже. Здесь такую собаку не поймут и не узнают. Поэтому лайку я приберегу для другой композиции. Сделаю вместе с эвенком. Или даже с семьей эвенков. Но это будет позже.

Когда я вырасту большим, я обязательно пойду работать егерем на какой-нибудь очень дальний кордон. Лес – это честно. Это как верная звонкая нота, или чистый цвет. Таким же честным и справедливым бывает для моряков океан… Он может кормить тебя, как мать когда-то кормила молоком. Но может в одно мгновение забрать жизнь. И то и другое он сделает бесстрастно. За это я уважаю лес.

Не тот, что знают жители городов. Высаженный рядками; изъеденный, как ствол короедами, туристическими тропами, когда ты, углубившись в «чащу», вдруг слышишь из-за деревьев шум машин или грохот поезда.

Мой лес – это когда за два с лишним часа полета на Ан-24 не видишь ни возделанной земли, ни крыш, ни дорог. Только тайга.

Здесь запрещено быть самоуверенным, но жизненно необходимо быть уверенным в себе. Здесь не получится компенсировать свою ущербность большой машиной, прикрыть недостаток силы или смелости крутой «корочкой». Здесь всю шелуху цивилизации, включая болезненное самомнение, смоет в первые же несколько ночевок под дождем.

Но пока я живу в каменных джунглях, торопясь и потребляя. И очень злюсь, когда мой железный скок вдруг натыкается на какой-то барьер. Ненавижу вынужденные остановки!

Вынужденная остановка случилась в Таврово под Воронежем. Когда-то здесь была верфь, на которой Петр строил свои корабли. А теперь – деревенька, забытая Богом и администрацией.

Наша съемочная группа ждала будущего депутата из города. Он хотел сделать судьбоносные заявления о судьбах Родины в декорациях для сельской пасторали. Но, вероятно, наткнулся на гостеприимство местного населения. Как показывает практика, такие задержки – надолго.

Я присел на зеленую колоду, которая по замыслу местных Церетели «работает крокодилом» на импровизированной детской площадке. Пасть раскрыта, глаза желтые. А сам крокодил все равно не страшный. Будто улыбается…

Поначалу я не видел ее, а только почувствовал чей-то пристальный взгляд. Но потом рассмотрел – в тени плетня стояла светлоголовая девчушка лет шести. Застенчиво разглядывала чужака и ковыряла в носу. Вот так запросто - естественно и непринужденно.
Почему-то очень захотелось с нею заговорить. Но я вдруг понял, что не умею этого делать. Что сказать этому созданию с белыми выгоревшими бровями, чтобы оно не испугалось и не умчалось испуганной стрекозой?!
Но она заговорила сама.
- Здравствуй!
В голосе девочки звякнул колокольчик.
- Привет! – сказал я и не узнал свой голос. Какой он грубый и… взрослый?!
- Ты здесь долго будешь сидеть? – поинтересовалась моя новая знакомая.
- Не знаю… Наверное, долго, - сознался я.
- А ты умеешь в Репку играть? – спросила девочка без промедления.
- Нет… А как это?

Юная стрекоза начала объяснять, глотая слова от досады на мою непонятливость:
- Это просто! Ты – репка. Давай! Давай покажу… Только чур потом ты сам! «Посадил дед репку!»
Она присела и обхватила поцарапанные коленки коричневыми руками.

- Выросла репка большая-пребольшая!

Девочка медленно приподнялась, руки ее потянулись вверх и закачались как листья.
- Стал дед репку из земли тянуть! Ну? Чего ты? Тяни!
Я потянул ее за локоть, а она рассердилась:
- Ты не сразу меня из земли вытаскивай! Тебе еще за бабку тянуть, потом за внучку, потом еще за Жучку, кошку и мышку! - девчушка загибала пальцы и трогательно сдувала выгоревшую челку с глаз.
Я виновато улыбнулся. Что может быть проще сказки про репку? А я, кажется, не справился. Девочка тонко почувствовала это. Но она великодушно сделала вид, что не замечает моей ущербности. Как ни в чем не бывало, она продолжила разговор заявлением:

- Репка сладкая!
- А разве репка сладкая? – на автомате удивился я.
- Сырая не сладкая. Как капустная кочерыжка. А пареная – сла-а-аденькая! – моя знакомая закачала головой, погладила себя по животу и улыбнулась. В улыбке не хватало двух зубов. Неожиданно ее осенило:
- А ты разве репку не ел?!

Мне показалось, что я покраснел до ушей.
- Не ел…
- Приходи ко мне, когда у меня будет, я тебя угощу!
Я кивнул и не нашел, что сказать дальше.
- А меня Нюркой зовут... – снова пришла на выручку моя собеседница. – А тебя?
- Саней.
- А давай, Саня, на крокодиле кататься?!
- Давай…

Она оседлала крокодилью шею. Я кое-как устроился позади. Нюрка крикнула – «Крокодил, вперед!» и мы покатились. Я смотрел на белобрысую макушку, на тонкую косицу между загорелых лопаток и очень завидовал Нюрке. Нюрка действительно скакала на Крокодиле куда-то вдоль берегов неведомого Нила, азартно пришпоривала его пятками и с уверенностью опытной наездницы балансировала на подвижной скользкой спине. А я сидел на растресканной колоде, окрашенной зеленой краской советского оттенка, чувствовал пятой точкой небольшой сучок и представлял, как местные жители пялятся на меня из окон и крутят пальцем у виска.
Нюрку окликнули ребята. Она слезла с крокодила, почему-то виновато посмотрела на меня и убежала с ними. А я вдруг устыдился самого себя – насквозь городского, занятого делами вселенского масштаба, но не умеющего играть в Репку. Устыдился того, что я уже сделал, а еще больше – того, что собираюсь делать в жизни дальше.
В моем списке жизненных приоритетов заглавные строки всегда были продиктованы работой. Даже семья – и то позади. Ведь в семье могут лишний час (день, месяц) ждать, ждать, а на работе – нет. Торопясь на встречи, которые нельзя отменить или перенести, я не мог себе позволить остановиться и вдохнуть запах распускающейся листвы или просто посмотреть, как встает над городом солнце. Догадываюсь, это звучит банально. Но как же мне жаль эти навсегда потерянные рассветы, весну и листву! Меня всю жизнь учили разделять главное и второстепенное. А я, кажется, перепутал их с точностью до наоборот. И самое обидное, что переучиваться уже поздно.

Что-то сместилось в груди и развернулось острой гранью. Мне очень хочется, чтобы кто-то знающий вынул этот осколок. Чтобы я, никуда не спеша, мог спрятаться в тени плетня и вдумчиво поковырять в носу…

Нет. Решено! Когда я вырасту большим, я стану егерем. Но до егеря мне еще расти и расти. Душа маловата. Суетна. Алчна. Слаба. Но вырасту. Обязательно вырасту большим!