«Сегодня я не умру»

Это был сонный майский понедельник. По центральной площади агрогородка Ленино, что в Горецком районе, маршировали гуси. На двери магазина висел плакат, напоминавший, что скоро 9 Мая. 90-летний бывший солдат Николай Косенков, ветеран войны, рассказывал нам о том, как его перемалывал XX век — и как он веку не дался.
* * *
Они живут скромно, как и все белорусские старики, — в двухэтажном многоквартирном домике, похожем на барак. В квартире два холодильника и большой телевизор. На кухне в корзинах бульба, которую надо посадить. Дед Коля и его жена Мария Трофимовна в хлопотах: собираются в санаторий под Борисовом. Ветерану перед праздниками выписали путевку на двоих.
— Последняя наша поездка, — говорит бабушка Маша. — Следующая — на тот свет.
21 мая ей исполнится 87, а ему 22 мая — 91. Их семье 67 лет. Скоро будет каменная свадьба. А потом — благодатная.

* * *
— Я родился в Радионовке, это Горецкий район. А она — в Жарневке Дубровенского района, — начинает рассказ дед Коля, которому ни за что не дашь 90. — В 1941-м окончил 8 классов. И тут 22 июня — война. У нас как раз выпускной был в школе. А тогда радио не было, света не было — ничего не было. И мы до обеда ни о чем не слышали. Ездили в Горки на базар. Приехали, а тут и говорят: беда.
Немцы бомбили Оршу. Прожекторы резали небо, видели отблески. Назавтра, 23-го, получил приказ от председателя колхоза: везти военнообязанных в сельский совет, а потом — куда направят.
Подъезжаю на телеге к клубу — ровно 10 человек идут воевать. Народ собрался, женщины воют. Мужики с торбами, в торбах ложка, полотенце, кусок хлеба. Положили на воз: «Трогай!» Никто и не вернулся из них домой…
Приехали в сельсовет, там море людей. И драки, и песни, и слезы — что хочешь. В потасовке одного мужика порезали. Нашли машину, грузили песок в кузов, чтобы не трясло. Но до Горок его не довезли, умер по дороге.

Составили списки, разбросали людей. Ночью жгли костры. Старики спорили о политике: сколько мы немцу отгрузили хлеба, кож, богатства и все же не угодили, пошел нас убивать…
Мужики ушли на фронт, а мне дали «тройку» рублей на прощание — на конфеты. Заезжаю в город. В магазинах очереди, шум, давка. Все хватают — водку, хлеб, продукты. Я и близко не подступился, уехал домой с «тройкой» в кулаке.
* * *
— Первый раз немца увидели 12 июля, на Петров день, — дедушка помнит все. — Рядом с нами был бой, пули летали по саду. Сидели в окопах. У нас они не стояли, перли на Москву. Загорали, воду из колодца брали, гоготали. Те, кто не в колхозе был, единоличники встречали с хлебом-солью: освободители, дескать. Но и их заставили сеять и пахать. В 1941-м еще колхозом работали, а в 1942-м его ликвидировали. Разделили землю и лошадей. Я работал со всеми — пахал, бороновал.

В волости появились полицаи. Наезжали, «порядок» делали, староста командовал. Появились партизаны. У нас один человек, Ефим Григорьевич, бухгалтер, организовывал им помощь. Связь держали, информацию доставали, оружие. И я в этой группе был. Уже после войны встретились с Ефимом в Орше. Говорю: вели же работу мы — а где документы, где подтверждение? Оказалось, сдал их в райком партии, когда после освобождения уходил на фронт. И кто-то на наших документах «прокатил», зачислился в партизаны…
Рядом жгли деревни. Наша осталась. Ненавидели немцев, конечно. Но что мы могли сделать? Пацаны да бабы.

* * *
Мария Трофимовна, когда началась война, ходила в 5-й класс.
— Мы тогда жили в Орше. Большой дом, садик красивый, семья пятеро детей. Из города убегали в деревню, дом сгорел. Дали конторку маленькую там. Тесно, голодно, но надо жить.

Немец зверствовал. Искали евреев, стреляли. Там, где сейчас у нас музей, большой овраг. В овраге их и убивали. В конце октября, наверное, батька мой поехал за дровами в лес и у того оврага увидел двух маленьких детей. Привез их на возу. Одному 4, второму 3,5. Когда расстреливали родителей, смогли по рву уползти. Мать, как увидела, за голову схватилась: «Что ты, Трофим, наделал? Узнают — не оставят в живых». А он отвечал: «Ничего, как-нибудь…»
Они прожили у нас до марта. Батька был хороший портной. Весной приехал дед какой-то, шубу привез. Увидел ребят этих: «Ты что, Трофим, жиденят держишь?» И на следующий день в 4 утра у двора немецкая машина тормозит. Всех на улицу, на снег (он тогда поздно лежал). Схватили батьку, детей забрали, повезли в контору. Их там сразу постреляли, а потом отца собрались убивать. Переводчик заступился, просил: не надо, пожалейте, у него семья. И они пожалели… 50 палок выписали. Папа мой прожил восемь месяцев потом. Мучился, кровью кашлял: отбили легкие. А если бы не привез детей этих, может, и жил бы дальше.

Я попал в пехоту. Нас собрали в Горках и погнали на запад. В начале июля были в Минске, проходили город, которого не было, — головешки и руины. Шли в своем, в чем из дома вышли. Месяца через три от раненых дали брюки, ботинки, пилотки. Все порванное, старое. Пешком дошли до Вильнюса.
Каждый день давали 600, по-моему, граммов хлеба, сахару 25 граммов. Хлеб съедали полностью на завтрак, к нему немного каши. На обед — суп и вермишель, вечером — рагу из свеклы или капусты. Занятия были по 10 часов днем и еще ночные через день. Строевая, матчасть, пулеметы, винтовки. В ноябре выдали новую форму — кинули на фронт.
* * *
Дед Коля не очень любит вспоминать, каково это — идти в атаку.
— Пехота — мясо. В книгах пишут красиво… Ты бежишь, падаешь, бежишь, впереди бьет пулемет, видишь глазом, что падают рядом, думаешь: ну когда уже?.. Надо мне жить или не надо? Я три раза так бежал. Бог миловал, остался невредим. А потом перешел в артиллерию. Старшие подсказали.
Сорокапятку изучил быстро. Полком шли и шли вперед. Добрались до Инстербурга (сейчас это Черняховск). И вот тогда мне приснился первый сон. Я его как сейчас помню. Родная речка Проня, через нее мост, я на нем стою и курю. Поставил к перилам винтовку, и вдруг она летит вниз. А за винтовку — сразу трибунал. Прыгаю за ней, хватаю, успеваю как-то, выплываю к берегу. Лег, шинель снял, отдыхаю… А когда проснулся, точно знал: сегодня меня ранят. Но я не умру.
В тот день мы били по вокзалу. Наводчика задело. Я подносил снаряды, заряжал, командир орудия наводил. Говорит мне: «Ну вот сейчас его возьмем». Не знаю, может, так надо было, но я зачем-то поднял голову, чтобы посмотреть. По щиту как горохом ударило. Меня качнуло — и струя крови из горла. Кровь свищет, сразу в укрытие, перевязали… Во рту все разнесло. Не мог ни есть, ни пить, ни дышать ртом. А осколок так и торчит в районе челюсти. Врачи говорили: в рубашке родился…

Полтора месяца провалялся в госпитале. Оттуда — снова на сборный пункт. Писал списки по личному составу: очень уж у меня хороший почерк был. Каждый день построение. Приходит полковник, объявляет: кто хочет пойти в офицерское училище? А я мечтал. Мы дружили тогда с мужиком из Костромской области. Он уже взрослый, 33 года, трое детей. Он и говорит: «Пошли, ты же грамотный». Написали заявление. Вызывают, спрашивают: «Ты в оккупации был?» — «Был». — «Не подходишь»… Товарищ вступился: «Так ему же только 16 было, когда немец пришел, и вину он свою уже ранением искупил, кровью». Отвечают: «Не положено». А из соседней деревни, из Козлов, такого, как я, парня взяли. В итоге до подполковника дослужился. Правда, прожил мало, в 74 года помер. Пил сильно. Думаю, может, и я бы запил, если бы в офицеры пошел [смеется]. И в партию меня тоже не приняли, кстати, из-за оккупации…
* * *
Со сборного пункта Косенков попал в минометчики. Носил рацию, потом стал адъютантом комбата. Перед вторым своим ранением снова увидел сон.
— Это был март 1945-го, форму летнюю нам еще не выдали. И вот мне снится: получаю все новое, стою чистый перед зеркалом, и что-то мне не по себе. Опять, думаю, ранят. Но не убьют.

В тот день бой был в районе Хайлигенбайля. Шли по болоту — я с рацией, потом комбат и прежний его ординарец, тоже Коля. В канаве лошадь убитая лежит. И тут — ба-а-ах. Мне бинокль сбило, в ногу попало, комбату ничего, а Николаю — раз, и обе ноги. Он метров 20 еще бежал, кричал только громко.
Мы воевали до 9 апреля. Капитулировал Кенигсберг. Ждали пополнения, меня отобрали в полковую школу сержантов. Там я и встретил День Победы.
* * *
Потом было не легче — сложнее. Молодой солдат вернулся в деревню, в нищету.
— Пошел работать в колхоз. Женился — давай жить. Сельскому хозяйству никакого внимания не уделяли. Никаких ссуд, обработки почвы — ничего. Трудодни только начисляли. Картошку с молоком ели, перебивались. Так три года прошло. Лучшего нет, все хуже и хуже. А из колхоза не отпускают. Лягу спать и думаю: «Вот что делать? Что?» И так каждую ночь. Дядя женки моей на Урале работал директором сельхозпредприятия. Приезжал, рассказывал, что там не за галочку работают, а за деньги. Предложил: «А давайте к нам». С трудом получили наши паспорта. И поехали в Челябинскую область.
Первое время мужики говорили мне, когда в бане видели: «Ты что, туберкулезный?» Так иссох весь. А я им отвечал, что из Беларуси. С войны…

Николай Семенович прошел долгий путь: работал в сельском хозяйстве, бригадиром свинофермы, окончил профильные курсы, потом техникум. У него получалось.
— Работал без выходных, только чтобы больше денег скопить. Построили дом, родили детей. На Урал ехал — плакал, а потом снова пришлось плакать, когда надо было уезжать. Оказалось, жене не тот климат…
— Я высохла там совсем, — вступает в разговор Мария Трофимовна. — Не мои условия. Однажды главврач больницы сказал: «Хочешь жить — возвращайся назад, неделю даю». И мы вернулись.
— А куда возвращаться? Я там по карьерной лестнице пошел, успехи были. Тяжело это — столько раз начинать сначала, — говорит дед Коля. — Но начал и в Беларуси. Тоже по линии сельского хозяйства пошел. И не последним человеком был.
* * *
Это обычная, в общем-то, судьба людей, которых не сломал зубастый прошлый век. Они бы и еще раз начали с начала. Они из камня — век обломал о них свои зубцы.
— Мы прожили хорошую жизнь. Всех детей на ноги подняли, всем высшее образование дали. Шестеро внуков, семеро правнуков — учатся, не пьют, не курят, из Минска приезжают. Все детство у нас тут проводили.

Дед Коля ищет банку меда, чтобы дать нам в дорогу. Так принято.
— У нас все есть. Пенсия на двоих — почти 10 млн. Деньжищи! — гордо говорит он. — За два месяца три свадьбы сделали своим. Сколько насобирали, все отдали. И государство помогает. Вот путевку получил. Пчел держу, мед делаю — ульи стоят за углом. И огородик имеется.

Только вот грустно, что в сельсовете из ветеранов я один остался. После войны списки составлял, меня вечно писать просили из-за почерка. 149 человек тогда насчитал, а теперь — больше никого. Как будто их и не было…

Музей тоже из камня, как и дед Коля. Их судьбы связаны. Уйдет в вечность старик — и музей окончательно лишится связи с нашим настоящим, убегающим от тех событий стремительно и… закономерно.