Самый крохотный зверь

Родился в 1919 году в Ленинграде. Учился в архитектурном факультете Ленинградского инженерно-строительного института и одновременно в изостудии. В 1942 году, закончив институт, добровольно ушёл на фронт. В августе 1943 под Смоленском был тяжело ранен. Почти два года провёл в госпиталях Москвы и Ленинграда. После выздоровления самостоятельно занимался живописью: совершенствовал технику, изучал картины выдающихся русских художников.
Вот что Борис Павлович написал о своих рассказах в книге «Самый крохотный зверь»: «Любовь к родине начинается с любви к её природе». Каждый раз, когда я сижу на пенёчке в лесу или поле и пишу красками этюды нашей неяркой, но удивительно мягкой и лиричной северной природы, я вспоминаю эту фразу. И каким бы удачным ни получился мой этюд, каждый раз я вижу, я чувствую, что не полностью выразил моё восторженное отношение к родной природе. И тогда я достаю из кармана маленькую книжицу и торопливо записываю переполняющие меня впечатления и чувства...

Глупый, невоспитанный пёс Налёт увязался за мною на охоту. Только это не та охота, о которой вы, наверное, подумали, — я шёл на охоту за этюдами.
Было раннее утро. На листьях деревьев и кустов, на каждой травке и былинке блестели капельки утренней росы. А в низких местах медленно плыл белёсый туман. Издалека кажется, что это сказочная молочная река течёт перед тобою. Войдёшь в эту реку и окажешься по пояс в густом тумане, таком густом, что можно рукой потрогать.

Я не знаю, каким способом и где отмечает свои впечатления пёс Налёт. Но что он отлично чувствует и понимает всю эту необыкновенно чистую утреннюю красоту в природе — в этом нет никаких сомнений. Он в неистовом восторге носится как сумасшедший, мечется во все стороны, прыгает мне на грудь мокрыми и грязными лапищами. «Давай поцелуемся!» — написано в его добрых карих глазах.
Мне совсем не хочется целоваться — очень уж мокрая морда у Налёта. Пёс понимает это, но ничуть не обижается. В избытке чувств он бросается на землю, катается по мокрой траве. Потом вскакивает, яростно отряхивается, обдавая меня холодным дождём, и снова мчится с восторженным визгом, куда ноги несут.

Глядишь — уже нет пса. Один только хвост нелепо болтается над волнами тумана. Только по этому виляющему хвосту я и догадываюсь, что он ещё не разбил свою ошалевшую от счастья голову о какой-нибудь пень.
Но что это? Хвост остановился на одном месте, вытянулся в струну и быстро-быстро закачался из стороны в сторону. Я немного понимаю по-собачьи. Такое движение хвоста означает, что Налёт наткнулся на что-то живое. Что там? Может быть, зайчишка какой-нибудь, или ёжик, или ещё какой-нибудь зверёныш? — Налёт, нельзя! — строго кричу я и со всех ног бегу на помощь незадачливому зверьку.
Я успеваю вовремя. Налёт только что открыл свою пасть и хамкнул что-то очень маленькое, серенькое, пушистое.
Из пасти торчит маленькая головка с длинным клювиком и очень большими чёрными глазами.
«Вальдшнепишка», — догадываюсь я.
— Отдай! — приказываю я тоном, не терпящим никаких возражений.
Налёт хмурит бровь, соображает что-то, косит на меня виноватым глазом и нехотя открывает пасть. На мою ладонь вываливается серенький, тёплый комочек. Вальдшнепишка совершенно невредим. Он смотрит на меня смело, будто и не был только что на волосок от смерти.
— Ай-я-яй, не стыдно тебе, дубина этакая, — укоряю я пса, — обижать такого славного малыша.

Налёт виновато моргает, отворачивается и медленно крутит хвостом. Ему явно стыдно. Он смотрит на меня искоса.
«Ну, виноват, — говорит Налёт всем своим видом, — больше не буду...»
Я ласково треплю его за длинные мягкие уши.
— Хороший пёс, умный пёс. Вот теперь можно и поцеловаться.
Но сейчас Налёту не до поцелуев. Хвост его снова напряжённо закачался из стороны в сторону. Посмотрел я в траву и увидел ещё несколько сереньких живых комочков. Вальдшнепишки, смешно ковыляя в высокой траве, улепётывают в разные стороны.
А в нескольких шагах от нас с тревожным хриплым криком перелетает, прыгает, будто подбитая, бьётся о землю мать — вальдшнепиха. Так она отвлекает наше внимание от своих маленьких.
Я опустил на землю вальдшнепишку, и он как ни в чём не бывало быстро-быстро заковылял к матери. Скоро вся вальдшнепиная семья скрылась в кустах.
Я сел на пенёк записать всё это в свою записную книжку.
Налёт, свернувшись около моих ног, терпеливо ждёт. Взгляд его затуманен. О чём он думает? Как и где отметит он события сегодняшней «охоты»?
И я очень жалею, что совсем мало понимаю по-собачьи.

От нашей деревеньки Малая Руна до большого села, где находится школа, если идти напрямик, километра не будет. Узкая тропочка, плотно утоптанная ребячьими ногами, бежит через холмы и овражки, через поля и перелески.
Я постоянно охочусь в этих местах, часто выхожу на ребячью тропу. Рано поутру десятеро наших ребятишек спешат в школу, деловито вышагивая друг другу в затылок, будто гусиный выводок.
Впереди обычно идёт Федя Храпов. Он самый старший, он вожак. Вихрастая голова Феди постоянно вертится на длинной тонкой шее. Внимательные строгие глаза вожака видят дальше всех и больше всех. А посмотреть здесь есть на что — птицы всякой и зверья много. Отец у Феди охотник, поэтому неудивительно, что он много знает об обитателях здешних лесов и полей. При встречах со мною Федя солидно говорит:
— Здорово, охотник!
И все ребята с явным уважением ожидают и слушают — мы серьёзно толкуем с ним, как мужчина с мужчиной.
Следом за Федей по тропке неотступно следуют два паренька поменьше: Санька, по прозвищу Карабара, и Колька Матрёнин, сын тётки Матрёны. За ними проворно семенят шестеро ребят из младших классов. Замыкает выводок четвероклассница Света. У неё пионерское поручение: шефство над первоклассниками. Её мало интересуют птицы и звери, зато она всегда заботливо следит за малышами — не устали ли, не отстали бы.
Пока стоит сухое и тёплое бабье лето — лёгкая эта тропочка до школы для ребят получается вроде утренней прогулки.
А как пойдут дожди — хуже дело. Нахохлившиеся ребятишки шагают молча, кто в непромокаемом плащике, кто под клеёночкой. Федя в отцовском тёплом ватнике идёт. А Света — под мамкиным большим зонтом прячется, а с нею ещё двое, а то и трое малышей. Сыро... Грустно...

А уж как снежок выпадет да приморозит немного — тут опять хорошо!
Чем дальше время уходит в зиму, тем выше снеговые стены по бокам ребячьей тропочки. К Новому году, глядишь, по колено ребятам снег, в феврале — уже по пояс, а в марте, когда метут позёмки и метели, — тропочка совсем глубоко в сугробы уходит. Смотришь со стороны — впереди скачет с сугроба на сугроб на тонкой шее, будто на одной ноге, Федина вихрастая голова в заячьем треухе, поворачивается беспрестанно, зорко глядит по сторонам. Дальше катятся две головы поменьше — у этих и шей над сугробами не видно. На некотором расстоянии плывёт чёрный помпон Светиной шапочки. А голов малышей над сугробами вовсе не видать.
Но это и к лучшему. В поле да в лесу зимой все, кто поменьше, в снегу норовят укрыться. Там ни мороз, ни метель, ни вьюга не страшны. Ребятишки это знают, своими глазами каждый день видят.
Вон кто-то сделал в снегу небольшую дырочку, выскочил наверх, прострочил по свежей пороше стежку махоньких следков и через другую дырочку снова под снег нырнул.
— Мышь это! — гомонят ребятишки. — Озябла, поди, на снегу-то, студёно нынче.
А вот в стороне от тропы между тонких розовых берёзок под густыми чёрными ёлочками тоже кто-то дыры в снегу наделал. Большие дыры — четыре ребячьих кулака свободно входят. А под снегом ход проложен. Глянули, а с другого конца подснежного хода, из другой дырочки чья-то головка показалась, серенькая, с красными бровями надучерными смородинками глаз, вроде маленького петушка.
Фрр-фрр-фрр! — мягко затрещали проворные крылья, и серо-коричневая птица с лёта нырнула в густую хвою высокой ёлки.
— Рябок! — весело кричат ребятишки. — Наш рябок!
Этот рябчик — их старый знакомый, всегда тут слетает.
Всё примечают, всё знают наши ребята. Снежную книгу всегда читают хором и безошибочно. Почти всегда... Однажды увидели они на снегу небольшие следы величиной с копеечку. Прыгают следочки — два рядышком спереди и два такие же сзади, а потом в дырочку, как и мышиные, под снег уходят. Только дырочка больше мышиной раза в три.
Долго стояли ребята около незнакомых следов — кто бы это? И как всегда в таких случаях, повернулись ребятишки к своему вожаку.
— Кто?
— Крот! — уверенно ответил Федя.
— Конечно, крот, а то кто же?! — сразу согласились все.

Одна только Света подумала: вроде крот, а вроде и не крот. Молча, про себя так подумала, ни словечка не промолвила. А Федя вдруг повернулся к ней и строго спросил:
— Ты чего?
— А я ничего, — тихо, как будто оправдываясь, ответила Света, — только...
— Что только? — сдвинул брови Федя.
— Следочки эти — глянь-ко! — прыгают, а крот ведь вроде бы ползает, а? — И Света уставила на вожака ясные свои глаза.
И ещё восемь пар глаз — серых и синих, чёрных и карих, голубых и зелёных — недоверчиво переспросили: «А-а-а-а?»
Ох, эта Светка! Всегда поперёк что-нибудь говорит. Так бы и хлопнул по её дурацкому белому колпаку с чёрным помпоном — будто заячье ухо торчит: само бело, а кончик чёрный. Смех...
— Ползает, ползает! По морозу-то не наползаешься, вот он и запрыгал, чтобы не обмёрзнуть, — нашёлся Федя.
Фрр-фрр-фррф! — всполошно вдруг затрещал крыльями знакомый ребятам рябчик, выпорхнув из своей лунки.
А вслед за ним из-под снега стрелой метнулся невиданный зверёк — весь белый, только самый кончик хвоста чёрненький.

Промахнулся зверёк, упал, сделал два-три прыжка и скрылся под снегом.
— Ну какой же это крот? — снова тихим голосом сказала Света, и тонкие брови её упрямо сдвинулись. — Крот-то ведь чёрный?
— Чёрный-чёрный! А заяц летом какой? А куропач болотный? Хотя зимой оба белые, — не сдаётся Федя.
— А хвост? — ещё тише, но ещё увереннее ответила Света. — Хвост у твоего крота тоже к зиме отрос?
Разволновались ребята, заспорили. Кто за Федю, кто за Свету. Шум подняли такой, что с ветвей снег стал осыпаться. Зверей и птиц вокруг переполошили. Тетерева, что переспелыми чёрными плодами висели на тонких ветках берёзок, шумно залопотали крыльями и улетели. Заяц выскочил из своей снежной ухоронки и ходко покатился по снегу. А ребята не унимаются, сбились в кучу, спорят, кричат, руками машут.
Со стороны смешно смотреть: прыгают над сугробами растрёпанные ребячьи головы с раскрасневшимися лицами и разгоревшимися глазами, будто задиристые молодые петухи друг на друга налетают.
Пришлось мне вмешаться. Закинул я за плечи своё ружьишко — тетерева-то улетели! — и подкатил на лыжах к ребятам. Расспросил всё по порядку, всё понял и, как мог, объяснил, что к чему...
Успокоились мои петухи, растрёпанные перья свои наскоро почистили да пригладили и снова гуськом ходко зашагали по своей тропочке.
Только теперь впереди всех шла Света. А Федя, явно расстроенный и озадаченный, с поникшей головой шёл сзади.
Поравнявшись со мною, он остановился и, помолчав, кивнул на прыгающий впереди чёрный помпон на белой шапочке:
— Ни дать, ни взять — хвост у горностая: сам белый, а кончик чёрный. Смех...
Сказал он мне это с насмешливой улыбкой, доверительно, как охотник охотнику, как мужчина мужчине. Потом вздохнул и пошёл вслед за ребятами.

Слышали ли вы о землеройках? Может быть, и слышали. И, может быть, даже знаете, что землеройки приносят большую пользу лесу, так как истребляют множество вредных насекомых. Может быть, и слышали, но, наверное, не видели. Потому что землеройки — это самые крохотные зверьки, населяющие наши леса и поля. Ну кто, скажите, разглядит в густой высокой траве крохотульку размером меньше детского пальца? А если к этому прибавить, что землеройка — зверёк чрезвычайно скрытный, пугливый, осторожный и при всяком приближающемся незнакомом шуме прячется, затаивается, то и понятно, почему увидеть землеройку практически невозможно.
А вот мне довелось увидеть её. И не одну, а с целым выводком детёнышей! Вы можете себе представить, что это такое — детёныши крохотной землеройки? Это же совершенно невообразимые крохотулины величиной с муху! И у этих малышек есть всё, что полагается иметь зверю: и туловище, и ножки, и хвостик, и головка, конечно. А в головке — мозг величиной, наверное, с просяное зёрнышко. Это по размеру. А что касается ума, судите сами.
Случилось так, что в лесу пересеклись пути двух зверей — самого огромного и самого крохотного.
Я шёл на этюды с ящиком для красок и кистей, такой ящик называется «этюдник». Шёл я и случайно спугнул с дневной лёжки отдыхавшего лося. Вскочил лось и рванул рысью в сторону от меня. Вот это зверюга! Килограммов, наверное, триста — четыреста весом. Размах рогов у таких великанов достигает полутора метров. А следы, наверное, величиной с мою кепку.
Лось со страшным шумом проломился через зелёную стену молодых сосенок и скрылся в густой осиновой рощице. «Вот так громила», — подумал я и пошёл посмотреть следы.

Встал я на колени перед вмятиной, снял с головы кепку, чтобы для интереса попробовать накрыть ею лосиный след.
И тут увидел, что сверху по краю вмятины мечется маленький зверёк, а на дне вмятины копошится второй, в несколько раз меньше того, что наверху. Ну до чего махонький! Пришлось мне очки надеть, чтобы получше его разглядеть. Как надел очки, сразу понял — да это же землеройки, мать и детёныш!
Вот так удача, вот так счастье мне подвалило! Стою я на коленях и дыхание затаил, чтобы не спугнуть редких зверюшек. Смотрю и вижу: мать отыскала пологий участок вмятины, проворно спустилась вниз и подставила свой хвостик малышу. Тот, не долго раздумывая, будто всю свою жизнь только этим и занимался, ухватился своими зубками (я не видел их, а лишь догадался об этом) за кончик хвоста матери, и та по пологому склону выволокла малыша, будто на буксире, наверх.
Дальше было совсем чудно. Оказавшись наверху, мать открыла рот и что-то пропищала на своём землеройском наречии. И сразу же невесть откуда около неё оказался целый десяток, как мне показалось, таких же малышей, как тот, первый. Они выстроились — это уж хотите — верьте, хотите — нет! — один за другим: хвостик в ротик, хвостик в ротик. Получилась живая цепочка, будто ребятишки из детского садика дорогу переходят: каждый задний держится за пальтишко переднего. И вся эта процессия — а процессия-то длиной всего несколько сантиметров! — мгновенно двинулась к какой-то своей цели, быстро-быстро семеня крохотными ножками.
И не успел я глазом моргнуть, все скрылись в траве. Были землеройки — и нету!
Вот вам и мозг с просяное зёрнышко!