Незнакомый друг!

Родился в г. Таганроге. Окончил Алма-Атинский государственный университет. Около 16 лет работал в газетах и на телевидении г. Кемерова. С 1978 по 2000г. был собственным корреспондентом брестской областной газеты «Заря». Автор двух книжек для детей. Публиковался в периодических изданиях, в антологии «Современное русское зарубежье».
* * * * * * * * *
Стыдно, конечно, но живём мы не в то время. Куда ни посмотришь, вон они – и каждый выше тебя на голову, а то и на две. Даже девушки.
Я понимаю: акселерация.
Но я не понимаю, что это такое.
Прямой долг ученых – объяснить бы народу все честно и до точки. Но они ведь сами, если раскавычить скобки, знают об ней не больше, чем я с этим Захаровым.
Может, поэтому и разыгрывается воображение. И тогда воображаешь чёрт-те чего, лишь бы самого себя успокоить. Хотя знаю со школы, что люди во всем, тем более в чужом сочинении, видят лишь то, что надеются увидеть, а когда этого не видят, намеренно громко сожалеют об увиденном. И всё равно сочиняю и сочиняю.
А что делать? Когда молчит наука, музы стервенеют от трудолюбия.

В автобусе ехали, и об Алёше разговор зашёл.
Сначала о том, что в задней кассе все билеты кончились, а уж потом, хоть все уже высказались, и об Алёше.
Смирнов говорит:
– Акселерат-то теперь тоже на автобусе ездиет. Только на двух.
Тогда бабушка Куваво от уха капроновый платок оттянула и спросила:
– Как-эт на двух? С пересадкой, что ли?
Смирнов усмехнулся и громко объяснил, чтобы в обоих концах послушали:
– При чём, мамаша, пересадка? Сверху крышку свинчивают, он одной ногой в правый автобус становится, другой в левый и – вперед, к коммунизму.
Захаров, аппаратчик с «Азота», начал спорить:
– А сиденья – куда? Он же их подавит или грязью так тебе заделает…
– И сиденья свинчивают, – не стал уступать Смирнов.
– А колеса не свинчивают? – повернулся к нему небритый с переднего места и так хорошо из бороды засмеялся, что по всему автобусу вчерашним запахло.
Тут те разом повеселели, кроме бабушки Куваво, а Смирнов от обиды огорчился и в сердцах сошел, не доехав.
Захаров за ним выскочил:
– Погоди! Это как же он – в самом деле на двух ездиет?
– А катись ты, понял! – огрызнулся Смирнов. И не отвечая пошел за автобусом на свою остановку.
– Чёрт! – в отчаянии подумал Захаров. – Ведь если не врёт, то что ж это такое? Неужели же не совестно? Ведь не тайга здесь, не цирк! А если и я, как король, на двух автобусах поеду? А то и на трёх? Ведь дети ж на улице, они же всё, мерзавцы, видят!
* * *

Киселёв немного поглядел, как по белой реке елозят синие и жёлтые лыжники, потом вдруг засомневался в своем дублёном тулупчике, воротник поднял, на премиальные часы привычно покосился, свернул с набережной и как раз на площадь Пушкина вышел.
А там Алёша, понятно, на этой натрушенной соломе лежит, ручки под голову, и в небо дышит: на морозе оно точно как ещё один «Коксохим» дымит, план гонит.
– Не мёрзнешь? – интересуется Киселёв.
– А чо у Пушкина не спрашивашь? – отвечает Алеша.
– Пушкин чугунный, а ты, вроде, живой, – отвечает Киселёв.
– Скучно мне с тобой, Киселёв, – отвечает Алёша. – Опять пришёл нудеть, почему я нигде не работаю?
– Так ты и в самом деле мужик-то здоровый, – осторожно отвечает Киселёв.
– Говорю жа, что нету по мне работы, – отвечает Алёша, переворачивается на правый бок и солому сзади под себя подгребает. – Эти-то конструкторы-инструкторы, считай, два года чердаки ломают: что бы такое из меня придумать. Сколь раз шпагатом обмеряли, таскались тут с лесенками, а всё в проекте то шагающий кран выходит, то лебедка А-1, то толкач маневровый специализированный. Так я не кран, усекаешь?
– А вот у нас в СМУ не хватает одного бульдозера-автопогрузчика, – задумчиво отвечает Киселёв. – Может, пойдёшь?
– Не-а! – отвечает Алеша, руку на крышу тянет, снег в кулак берёт и слизывает. – Не моя работа. Да ты не вздыхай, пришлют тебе во втором квартале автопогрузчик.
– Я не потому вздыхаю, – говорит Киселёв.
Смотрит он на Алёшу, а чего там смотреть: голова, как трансформаторная будка, и носик уточкой. В животе фабрика-кухня булькает, не меньше. В одном кулаке – тонна. А может, десять. Чего ему? В кино не ходит. Телевизор не смотрит. Часов у него тоже нету – некуда опаздывать. Волосы пилой стрижёт. Башмаки ему из бетона отлили, чтобы подольше не сносились. Зубоскалит, что не в том веке родился, – и ни тебе машину водить, ни камни дробить, ни кнопки включать, ни шлёпать печать. А ведь силы сколько! Может поднять целиком террикон. Или город повалить. Может год не есть. Может неделю лопать без перерыва. Мало разве? А он, вместо дела, захочет – песни мурлычит, облака с неба сдувает. Хочет – с детсадником балуется, они тут по вечерам колготятся вкруг него, как возле ёлки. А надоест – поперёк проспекта встанет и движение запрудит. Ноги расставит – бегут машины. Сдвинет – стоят.
– Нет, Лёша, я совсем не потому вздыхаю, – вздыхает Киселёв.
* * *

Такие кинокадры зазря пропадают!
Эти-то армейские кухни с борщом и гречкой Алеша на первое в обед припечатал, четыре грузовичка хлеба уговорил, цистерной кваса запил, на второе пельменей с маслом полторы тонны принял, после трех бочек компота оба пульмана астраханских арбузов расщелкал, зеленые корки аккуратно на транспорт сплюнул – и те их сразу увезли в откормсовхоз, чтобы не пропадало.
Пока трудился, под ногами собрание открылось, смотрят и слушают. Как кто женщина или диетик, отворачиваются. Наиболее активные тоже везде есть, спрашивают с удовольствием:
– Скажи, Лёша, а если бы в Томь живой кит заплыл, смог бы ты его за раз обработать?
– Не, живого не стал бы, – отвечает Алёша рассеянно, потому что привык. К тому же, за спиной белый элеватор, не надо его с фундамента смахивать, а под коленками поезда, как ниточки, тянутся и тоже вскрикивают.
– А если бы, – мечтают вслух, – да под малосольные огурчики, да перед тем принять, как положено, а?
– Не пью я, – неожиданно говорит Алёша и сам себя стесняется. – Меня от нее полощет. И соображаю хуже. Как все равно в тумане.
– Это с непривычки, – объясняют сведущие люди.
* * *

Профессор Бажуков из Москвы ночью, как демон, прилетел, такси не схватил, сел к частнику, у гостиницы вышел, газированным воздухом дыхнул – не поверил, еще раз дыхнул – поморщился, забронированный номер занял, поспал до десяти, встал, душ принял, воды из крана попил, опять поморщился, очки надел, в «Волне» позавтракал, в двенадцать представился наверху, из приемной в университет позвонил, справочку навел, в ресторане «Сибирь» пообедал под рюмашку, очки протер платочком и сразу к Алеше пошел.
А его нету.
Профессор два раза площадь по периметру обошел, на лавочке возле Пушкина посидел, с Вовкой и Лёнькой из первой школы подробно поговорил, в магазин «Мелодия» заглянул, в молодежной толпе у прилавка потёрся, вернулся назад, а того всё нету.
Потом идёт.
Профессор сразу понял, что это Алёша. Мальчишки ему так и растолковали: как увидите, что телевышка не стоит, а идёт, значит это Алёша.
– Соломы принёс, – говорит Алёша и стогов семь валит на старое. Умял, сел и спрашивает:
– Ко мне, что ли?
Профессор тоже вежливо отвечает:
– Можно сказать и так.
– А ещё как можно? – удивляется Алёша.
– Простите, я люблю точность, – ищет контакта профессор. – И если быть предельно корректным, то я здесь не столько к вам, сколько из-за вас.
– А всё-таки ко мне или не ко мне? – интересуется Алёша.
– И к вам, и к вам, – заквакал, чтобы его успокоить, профессор. – Чем больше источников информации по сути феномена, тем скорее вырабатывается объективная методология подхода к изучению непротиворечивых в свете науки концепций динамики и механизма самого явления.
– Что верно, то верно, – соглашается Алеша. – Я вот тоже хочу говорящего кота завести. Не достанешь? Только чтобы не курил, гад.
– Не наш профиль, – с сожалением отказывается профессор. – Мы занимаемся проблемой акселерации, естественно, в совокупности всех экологических факторов. Как бы это понятнее выразиться? Ага! Нас интересует большой, даже очень большой, скажем, вашего роста человек в современном городе.
– Ежели про меня, – деликатно поправляет его Алеша, – так я самый большой человек не то что там в городе или деревне, а и вообще.
– Ну, это под каким углом на вас посмотреть, – тактично ушёл профессор. – Но поскольку существует сам факт, способный породить подобные взгляды, тем актуальнее необходимость выяснить условия его возникновения. Другими словами, мне очень важно узнать, дружок, откуда вы, если позволите так выразиться, пришли?
– Из-за речки, – отвечает Алеша. – Я в совхоз «Береговой» ходил, у них солома все равно сгниёт либо они её перед посевной сожгут втихую, как пить дать.
– Я не о том, – опять уточнил профессор. – Меня интересует ваше происхождение. Поскольку всё в мире из чего-то происходит, следовательно…
– Неужели – всё? – перебивает его Алеша.
– Совершенно точно, – говорит профессор.
– Выходит, и сам мир из чего-то произошёл? – рассуждает Алеша. – А из чего? Когда мира не было, чего было?
– Ыххы! – говорит профессор и вдруг начинает нервничать. – Не будем отвлекаться. Ведь вы-то безусловно откуда-то появились. Очень прошу: кто ваши папа и мама, где вы родились? По этому кардинальному вопросу в просмотренной мною литературе полная несогласованность. Один молодежный журнал даже, знаете, написал: а может, Алёша пришелец из космоса?
– Не, я из земли вырос, – разъясняет Алеша.
– Хе-хе, не сажали вас, не сеяли, а сами вот так вот взяли и выросли? – не верит профессор.
– Ну да, – отвечает Алеша и ложится на спину. Долго ложится, сорок две секунды, но ложится и глаза со стуком захлопывает.
– Простите, – возмущается профессор, – но по вопросу вашего происхождения я, безусловно, склонен принять совершенно иную точку зрения!
– Лады, – говорит, не открывая глаз, Алёша. – Спать где будешь?
– Как где, то есть, как где? – трясётся тот. – В гостинице, там у меня номер по брони.
– В гостинице не поспишь, Наум Маркович. К тебе туда Кондюкова по блату подселили. А он бабник и пьяница. Всю ночь проколобродит.
– А! – говорит профессор. И снимает очки. – А! А откуда вы знаете мое имя-отчество?
– Я всё знаю, – отвечает Алёша. И спит.
Ему снится ещё один профессор Бажуков – не Наум Маркович, а Марк Наумович.
– Не можешь ты всё знать, – говорит ему Марк Наумович, топчется в тоске на четырех лапках, а шестью свободными рыжие лианы изображает. Понятно, почему тоскует – местное солнце уж полчаса как отстрелялось и рыбы на ночную охоту вылетели, визжат, как проклятые.
– Чего надо, всё знаю, Марк Наумович, – отвечает, ещё раз засыпая, уже в том сне, Алёша. – А чего не надо, конешно…
Здрасьте, и в новом сне опять Бажуков – теперь без имени и отчества. Но тоже хочет всё знать и не верит, что можно.
– Тады, – отвечает ему Алёша. – Кабы. Ентово. Дуй отседова, халява!
* * *

Ещё утром пришли: щёлк-щёлк, щёлк-щёлк!
– Чего делаете? – проснулся Алеша, зевает, на зубах солнце блестит.
– Деревья ровняем, – говорят.
У него сразу сна нету.
– Да вы чо? Окосели? Они жа живые.
– Ясно, живые. Проводам мешают.
– Ребята, вы это как – с перепою? Провода хоть так протяни, хоть так, а живое-то растет на простор. Столбы ровняйте, ежели приспичило, а ветки как же так – стричь?
– Чего ты выступаешь? Сегодня родился, что ли? Есть приказ – стрижем, нет приказа – не стрижем. С начальством говори.
– Накося! – говорит Алеша. – Пусть оно со мной говорит, если хочет. У меня все дни приемные. А вы чешите отсюда! А то – помочь?
Приходит Антонов, вкрадчивый, дружелюбный.
– Нелогично рассуждаешь, Алеша. Ведь это же для людей. Ведь ветки могут провода порвать, могут короткое замыкание сделать, пожар, то да се. Жертвы! А наращивать специально столбы, как ты предлагаешь – дорого. На те деньги лучше новую территорию озеленить или их для других нужд выделить. Жалко деревья, что говорить, мне самому жалко, но раз надо, значит, надо.
– У тебя, Антонов, уши не по твоей голове, – щурится Алеша. – Великоваты. Хочешь, я тебе сейчас аккура-атненько лишнее-то отщипну…
* * *

Семенов с французом из космоса ископаемые фотографировал, смотрит, возле Кемерова такая горка, где мы в лесу отдыхаем, а сбоку, но повыше ее, Алешка – голову задрал, глядит на небо.
Семенов сразу на землю звонит.
– Алеша-то вон как вырос, я его простым глазом в бинокуляр вижу.
Там спрашивают:
– Какой Алеша? У вас хорошее самочувствие? Пульс еще есть?
– Да ихний же Алеша! – по-русскому радуется француз. – Он нам теперь ориентиром на Сибирь будет.
– Ага. Раз ихний, тогда понятно. Фотографируйте вокруг него. Может, что интересное рассыпано.
– Точно, – отвечает француз, – угля море с гаком. Я хочу шахтерам послать привет телеграмму с корабля, что таких богатырей ростят.
И послал.
– На фига попу гормоны? – удивился Алеша.
Михайлов, ну тот, стукач с освода, на всякий случай записал.
* * *

Деревня всем процентом в город перекатилась, кроме самых нужных стране, ну и как свадьба, они под гармошку пляшут на улице.
На площадь Пушкина тоже пришли в субботу с баяном, предлагают:
– Танцуй, акселерат!
– Ну молотки! – говорит. – Это можно.
Кота своего спихнул с плеча, обулся, легким перышком взмыл над свадьбой, рослый, веселый, кучерявый, хлопнул в ладошки, как дверь на сквозняке, и – нате, берите! – поехала, поплыла.
Баян его подстегивает, он и припустил.
Коленки по-над площадью мелькают, ноги будто сваи бьют, трамбуют асфальт: бу-бум, мамаша! бу-бум, папаша! Пустите девочку в Сибирь!
Одна штанина зеленая, другая малиновая, заплаты вообще черные – весь старый клубный бархат на это ушел – не штаны, а ураган: берегись, с балкона сдует! Лицо книзу наклонил, чтобы пяткой в нижний этаж не влететь, а руки, руки – на вертолетной высоте вьются, волосатые фигуры пилотажа выдраконивают да еще и пальчиками по крыше – дрррыть! дрррыть!
А-ах, сердце ток, сердце ток, сердце громко токает, мой миленок на разрезе шофером работает!
Кругами, кругами, шире, шире – площадь перед ним растягивается, что резиновая, гудит, орет, дома вокруг тоже прыгают и приседают, как солдаты на физзарядке, небо вздулось, вот-вот лопнет от простора и воздуха, – ну и все старухи из окошек повысовывались. Из кажного окна старуха, а то и две, даже непонятно, где они раньше прятались. Тоже недавно деревенские, а требуют иначе. Которая нахалистей, Марковна, открыто возражает:
– Затихни, балерун! К трубе-то твоей иерихонской мы, считай, попривыкли и вообще ноне слышим не так разборчиво, а вот прыгаешь больно тяжко – стены-то ремонтировать, сам знаешь, в ЖЭКе хрен допросишься. Затихни! И без балету, небось, не помрешь.
Ух, вредные старухи, малосимпатичные, свое-то давно отплясали, каркают из окон, горят старыми глазами. Не по себе от них. А все равно Алеша не сдается, только бахилы безразмерные скинул и дальше уже босиком по соломе плясал – бесшумно. Но с балкона никто не ушел, да и вечер теплый, красное солнце за азотным заводом в нежные пепельные облака садится и в Алешино лицо дует своим светом, как на сцене, и тень, конечно, растет и растет, уже за телецентром в панельных девятиэтажках мотыляется, и там тоже люди удивляются, как много на свете неожиданно приятного.
Баянист совсем скосел, заснул рядом, стало слышно, как рыбы в Томи плещутся и тепловоз дышит, уже и невеста с компанией ушли, а Алеша ну никак не устанет и пляшет, пляшет, словно больной, пока уж звезды не вывалились.
Потом сел, сказал коту через одышку:
– Ничего ты, брат, в этом не понимаешь.
* * *

О жизни очень хорошо поговорили.
– Прогресс кому нравится, кому нет, – говорит вслух Алеша и, не вставая, ногами в обмелевшей реке поплескал. – Я, например, на автомобиле или там на мотоцикле кататься не захочу. Опять жа позавчера Колотовкин на шоссейке угробился, слыхали? И реанимация не помогла. А вот Иванов Мишка шоферу с МАЗа пятерку на похмел сунул, и тот ему прямо от экскаватора за одну ездку на всю зиму угля привез. Почему и говорю: кому что нравится. Но мне в жизни главное, не чего достигнем через пятьсот лет, хоть и с комплюторными ракетами, а чтобы сейчас, пока с тополя тот лист не свалился, на паутинку под ним посмотреть – вон блестит! – и чего-то в этом увидеть, пусть вот тут защемит…
– И чего там в паутине есть? – не поверил Усманов.
– То-то и оно! – сказал Алеша. – Чего-то есть. Прямо сегодня.
* * *

Товарищи потомки! По просьбе моего врача и теперь друга Семиногова Ивана Федоровича пишу свои подробные личные воспоминания об Алеше, потому что ему жить еще очень долго, а я все равно умру, хоть плачь.
Я, Мирошников А.М., родился в одна тысяча девятьсот сорок пятом году и на волне великой победы никогда не думал, что стану бухгалтером. Потом стал. Но я хочу рассказать по порядку, потому что еще раньше я болел молочницей. Не знаю, может быть, сейчас дети тоже этим болеют, но когда я слышу, как они с треском носятся на своих велосипедных моторах под окнами, я зверею без всякой жалости и не нахожу себе места.
С Алешей я до тех пор встречался крайне редко, всего один раз, к нему через этих туристов разве пробьешься, но я постоянно мечтал хоть в душе быть таким, как он, да и кто об этом не мечтает в наше научно-техническое время? И когда уже в шесть утра, после бессонной ночи, эти мотоубийцы опять весело затрещали по двору, я немедленно выпрыгнул на балкон с моим верным ружьем, быстро приложился и только тут увидел перед собой чью-то крупную ладошку. Но я много чего видел на свете, одних генеральных ревизий не перечтешь, притом начальство бесконечно меняется, да еще в грудных детях на меня в кроватку кошка прыгнула, так что я сгоряча на эту ладонь даже внимания не обратил и – эх! – как сыпанул в нее с обеих стволов дуплетом.
– Это ты зря, Михалыч! – говорит он с неба, когда дым унесло, и дробь из кожи ногтем выметает. – Я вчера о тебе нечаянно подумал и вот как угадал, что ты ни за что не удержишься, пойдешь на это.
– А чего они? – кричу, а сам трясусь от неоконченных противоречий, тем более уже понимаю с облегченным вздохом, что на этот раз до суда не дойдет.
– Я те вот чо, Толя, посоветую, – советует он. – Ты все-таки туда сходи, полечись. Сейчас в этом нет ничего зазорного, веришь?
Стояло прекрасное для нашего города, прозрачное и неторопливое утро, но я вспомнил всё, начиная с пожилого фельдшера Барабанова, который, по бабкиным словам, мне банки на годовалую спину ставил, а она его последней курицей благодарила, а после курицы все мои медицинские комиссии, и все импортные гриппы, и больничные бюллетени, и номерки эти по телефону, еще больше расстроился и покачал головой.
– Я бы хоть к черту теперь пошел, – говорю горько, – да ведь очередь к врачам, как при Горбачеве за водкой.
– Нет, там чем хорошо, – возражает. – Всех, кто до них дошкандыбал, они принимают даже без номерков. У них такой закон. Я с теми психиатрами сколь раз о жизни толковал – нормальные ребята, тоже малость чокнутые, не бойся.
– А как же эти мототрескуны? – говорю и опять не могу успокоиться. – Что с ними делать, Алеша?
– Чего-то на свете сделать можно, а чего-то нельзя, – честно говорит он. – Подожди, подростки, они вырастут, может, чо другое изобретут, с глушителем.
И ушагал, как в сказке.
В этом месте я хочу написать, как мама первый раз повела меня в детский садик, чего я не помню, но восстанавливаю по рассказам очевидцев.
* * *

Приехал Сидоров А.Г.
Туда же, но острый, как бритовка.
– Что же так, Алексей? Пора, пора… Вот есть же руководящий демократический принцип: от каждого по способностям, каждому по труду. А? И как же ты после моих слов теперь дальше жить собираешься, скажи.
– Нету у меня способностей, – жалуется Алеша.
Пальчиком погрозил.
– Демагогия. Найдем!
– Ну и найдите.
Хлопнул дверцей, уехал. Может, в самом деле ищет?
* * *

После тех бурных слов швея Гулина расплакалась и, скомкав, спросила через платочек:
– Я бы его, дурачка, вот так ласкала, но ведь он же меня не любит, ведь не любит, нет?
– Я те чо – справочное бюро? – спрашивает Алеша.
– Но сам же он говорит: у тебя грудь белая, не хуже, чем у молодой, – вздыхает через эти слезы Гулина.
– Пятнадцать лет разницы не в твою пользу – это и на пальцах-то сосчитать, рук не хватит, – успокаивает Алеша.
– Но ведь больно же как, ой, как больно! – не соглашается швея. – Может, я за всю жизнь первый раз себя женщиной поняла. Так ведь и кормлю его, и костюм чешский купила, и бутылочка всегда в доме есть – ну, чего, Витенька, тебе еще надо, скажи – достану! И за других баб на него не обижаюсь, только не уходи…
– Человека себе под пару трудно приобресть, – грустит вдвоем с ней Алеша. – По-хорошему, это вообще невозможно. Мне, например, тоже пары нету.
– Всё – нету, всё – нету! – кивает Гулина. – А настоящая-то любовь ну хоть где-нибудь на земле обывает?
– Этого навалом, – веселеет Алеша. – Хвори, они активно к человеку липнут. Я бы, может, тоже полюбил, хотя, считаю, другую столь же нервную и тяжкую болезнь хрен найдешь.
Сравнил, добавил:
– А все жа лучше, чем рак.
* * *

Алеша ради укрупнения здоровья все-таки немного поработал.
Раньше-то он воду прямо из речек пил, но тут постепенно химкомбинат построили, три домны-чемпионки, две гидрошахты, сколько-то там обогатительных фабрик, еще одну ГРЭС, цинковый завод, коксовые печи – а ведь и прежнее добро, хоть с натугой, но планы перекрывает.
Панельные дома тоже быстрее травы растут, а, хочешь не хочешь, при каждой новой квартире своя уборная есть.
По хорошей погоде откуда ему прикажете пить: из пожарного крана, да с хлоркой, чтобы уникальный желудок спортить?
Другое дело, если те тучи мимо идут: он их или целиком заглотит, или прямо в рот дождик организует. А вот как июльская засуха? Опять же, того хуже, наша славная зима: набьется морозный снег в горло, хрустит, ровно крахмал, а не тает. Нервничает человек и всё.
Ну и весной он со злости что-то железное себе на голову по бровь нахлобучил, с вечера нырнул, как червяк, под землю и уже только в Оби вынырнул: железо, пока полз, намертво стесалось, так и не узнали, чего надевал.
Поплескался он в Оби-матушке, глину смыл с курточки и штанов и домой со своим пушкинским котом вернулся: привет, землячки! Бабушка Куваво в четырех подъездах подробно обсказала, как кошак ему крепко под землей подмог, когда позади орал с голодухи и мохнатым хвостом стены полировал.
Ну а дома акселерат уж где пальцем, где пяткой вокруг заводов обводные канавы процарапал и всю гадость мимо Томи прямо под землю направил. И лежит теперь он обок с Царапаем на площади с таким видом, будто вокруг них нету другой работы, кроме как пыль с пряников сдувать или футбольные мячи причесывать.
Кто нету слов рад, что акселерат хоть раз в жизни что-то заметное сделал, а кто с первых дней сомневаться начал, надолго ли этот подземный канал в веках продержится. К тому же, вся гадость не у нас, так на Оби всплыла, рыбка гибнет.
– Я под теми толщами пластался, которые еще полторы тыщи лет терпеть будут, не рухнут, – объяснил Алеша. – А насчет обской рыбки ну чо могу сказать, когда Антонов однако четвертый раз меня в нарсуд манит за то, что вон те деревья сечь не даю.
* * *

Трепались о международной жизни, а один и спроси:
– Алеша, а о будущем ты чего-нибудь знаешь?
– До фига, если по правде.
– Ага! Ну а это… м-м.. как бы это… ну, узнать хоть приблизительно можно?
– Не боись, в двадцать первом веке плотно поживешь.
– И чо, все время – тут, в Сибири?
– Тут.
– А ты?
– Я-то? Я в нашем крае еще пять тысяч лет поошиваюсь. Потом уйду.
– Да ты чо! Все эти тыщи так и будешь на одном месте топтаться?
– Буду. Пока другое не начнется.
– А другое – это чо?
– Ты, Боря, все равно не поймешь.
– Ну, ясно.
* * *

Ни с того, ни с сего Любка разговорилась, Фадеева. Жутко расстроенная, хоть и посмеивается.
– Тошно мне, Алешенька, – кокетничает. – Муж у меня Вовик – золото. Крановщик, а со смены придет, сам сготовит, квартиру уберет, без меня рюмки в рот не кинет. А ведь симпатяга, ты знаешь. И хахали, когда надо, при мне, да. И комнаты я мебелью завалила. И детей нету. Книжки читаю. Выпить всегда есть. Иномарка японская лунного цвета. Вот так. Все у меня налицо, Алеша.
– Ты, Люба, шибко-то не бойся, – утешает он, – войны пока что у нас в Сибири не будет.
У ней ротик нараспашку, и золотишко сверк, сверк.
– Ты это точно знаешь?
– Я кому врал когда?
Заплакала. Сморкается и сморкается.
– А теперя – чо? – таращится на нее.
– Ну почему, – рыдает, – почему я раньше к тебе не пришла, Алеша? Ведь не жизнь у меня, не жизнь, а фига алжирская.
* * *

Бригаду Шмакова в забое завалило – жуткое дело.
Малость и сами виноваты.
День повышенной добычи был, ночная смена, то да сё, ну и не поостереглись. А у них на Желтых Горках всего жди.
Вот и дождались.
Да не в одном чтобы месте, а по всей выработке пошло сыпать. Димка Варенцов, пим дутый, даже голову не успел отдернуть – всмятку! А остальных по рассечкам намертво закупорило.
Кранты, мужики.
Ни влево, ни вправо.
Давно по бассейну такой трагедии не слыхали.
Ну и акселерат спросонок-то как чесанул туда, ажно воздух вокруг спекся. Кто видел, как он эти двести километров бежал в темноте да по тому снегу, они говорят, что где там ураган «Флора», а то и реактивный самолет. Один Алеша и может у нас так бегать.
Прибег, еще только телефоны названивали, технику ту второпях включали и выключали, а спасатели инструмент разбирали, чтобы повкось к шмаковским доломиться. Вообще-то ребята на ходу подметку срежут, но козе ясно, что надежды нету.
Ну он тогда чо? Сперва ладошками поддел те домики, что поверху как раз над ихим забоем стоят, и со спящими на пустырь переставил. Нежно переставил, только одна шибко чуткая бабка и проснулась, пока нёс, да и то, как потом узнали, ее клоп допек. Тут он бахилами в огороды надежненько уперся и давай из-под себя пласты выколупывать да за Лысый бугор кидать. Там теперь на два террикона породы будет, не меньше. С непривычки-то к настоящей работе взмок он весь, точно конь, но шустро, стервец, до них доколупался, вылущил всех по одному, раздал санитарам, тут уже утро, морозец под сорок, начальство съехалось и на него ласково смотрит, как на передовика битвы, а он сидит возле ямки и сопли по скулам размазывает:
– Митьку мне, мужики, жалко. Из-за меня погиб. Ведь скребло же, скребло у меня чего-то внутри, а не проснулся я вовремя. Только когда он на последний раз вякнул, тогда только я расслышал.
– Не расстраивайся ты так, – говорит Пилипенко. – С меня тоже теперь голову снимать будут, но я же не кисну, держусь. Лучше давай перебирайся к нам, я тебя оформлю горноспасателем. А что, это, брат, мысль!
Ну, Алеша под плохое настроение ему и выдал.
Нет, материться он никогда не матерится, но зашипел так, что на пятом переезде разобрали.
– Ты што жа, – шипит, – рассчитывашь, што я за тебя твое дело сполнять буду, так?
– Причем тут мое? – защитился Пилипенко. – Людей спасать это всеобщее и благородное дело. Главное-то – человеческая жизнь.
– У тебя на шахте, – рубит Алеша, – три тыщи народу, а спасателей сколь? Двадцать. А почему не наоборот, если главное?
– Шахте план надо давать.
– Ладно, шахте, – говорит Алеша. – Но раз такое благородное дело, чего сам в горноспасатели не идешь?
– Я же начальник шахты, – объясняет Пилипенко.
– А я Алеша, – разозлился Алеша. – Может, слыхал?
* * *

Студенты приходили, занозы.
– Алеша, это правда, что и поболе тебя кто-то есть?
– Правда, парни, – кивает Алеша.
– Интересно, а кто же это? Бог?
– Ага.
– А где же он скрывается? На небе?
И глазки прячут.
– Тута! – говорит.
И замолчал.
Лег, спинкой по соломе поелозил, кота на брюхо, кемель на нос и чихать на все хотел.
Они, понятно, приставали, но это пустяки.
Так и ушли, не разгадав.
А Конюхов из Госбанка, который там на скамейке сидел, потом сказал:
– Я понимаю тебя, Алеша. Ох, до чего ж я тебя понимаю! Уж я-то – кто? А ведь тоже всегда так получается, что сам себя меньше.
– То-то и оно, – вздохнул Алеша.
* * *

Морозы после Хрущева уже не те.
Воробьи чирик, чирик.
А этот залил шары. Пала, кричит, птичек жалеют, собак жалеют! Бармалеи, меня от этих стишков про природу – выворачиват!
– Перебрал, Вахонин? – интересуется Алеша.
– А ты-то чо выступашь? Тоже – природа-мать? Чирикашь тут возле Пушкина, обжираешься пельменями за мой счет, да? А я, пала, Бармалей ты, между делом, тоже не паровоз, это ты понять можешь?
– Повторяешься, Вахонин! – строжится Алеша. – Завязывать тебе пора. Манька еще с полгода потерпит, потом уйдет. Колька ваш, считай, вырос, кажный раз тебе циферблат чистить будет, если не бросишь.
– Не могу, Лёха! Не могу. Алкоголик я, веришь? Распадаюсь, как личность… а эти про птичек стишки пишут, а?
– Эх, Вахонин, эх ты, Вахонин! Ладно, в соломе место есть, ложись, не замерзнешь… Не то, гляди, в вытрезвитель загребут.
* * *

Те-то, салатные, ну, поросшие шерсткой, на площадь Пушкина под вечер сели, а выходить стесняются, спрашивают в мегафон:
– Лёша, а, Лёша, выйти можно?
– Ежели только по маленькому, – мысленно отвечает им Алеша. – А так, парни, не надо, рано еще.
– Почему? – удивляются про себя.
– Говорю, рано. Не надо.
А те-то, которые сначала обалдели, ну, зрители, кричат ему и руками показывают:
– Лёха, ты ее хватай, тарелочку, за ножки и якорек, не давай смыться. А мы за участковым живо смотаемся. Он этих мистиков суток на пятнадцать, как пить дать, пристроит.
– Слыхали? – спрашивает Алеша.
– Слыхали, – вздыхают салатные.
– И ведь что характерно, – продолжает абсолютно беззвучно Алеша, – народ-то гостеприимный. Но – растерялись. От растерянности и за участковым побежали. Да что уж там о вас говорить, я вот ведь свой же в доску, а меня Антонов чуть что – на ковер тащит.
– Но мы же с материалистических позиций, – оправдываются шерстяные, – это же легко доказать…
– А материализм в доказательствах не нуждается, – говорит Алеша. – Его и так видно. Вот кабы вы турпоход на тот свет организовали с обратным билетом, тогда другое дело.
– Этого мы не умеем, – лопочут.
– Я и говорю: рано, – отвечает Алеша. – Только чужое самолюбие мучить…
– Но ведь грустно же нам без братьев по разуму, тоскливо. Иной раз так хочется с человечеством обняться, хоть волком вой.
– В это верю, – соглашается Алеша. – Только я нижеследующий пример приведу. Вон Вовка Киржеманов, как от него баба к матери уйдет, тоже тоскует, переживает, письма ей шлет, а воротится к нему – на другой уже день хлесь-хлесь по морде. Нет, парни, тоска естеству нужна, она свое дело исподволь делает.
– Ну почему так, Алекс, почему так? – стонут инопланетяне.
– Инерция, – объясняет Алеша. – Слыхали?
– Ха, да у нас ее давным-давно…
– А у нас нет, – отвечает он.
– Мы вам другой путь укажем, короче и красивше, – предлагают.
– Не надо, – отказывается Алеша. – Когда на паровозе едешь, не фига на шоссейку сворачивать. Авария может произойти.
– Реакционер ты! – лупят всердцах. – В лучшем случае ксенофоб.
– Сами по Би-би-си выступали, – отплевывается он. – Какого хрена туда-то совались?
– По незнанию, – оправдываются.
– То-то и оно, – грустит он. – Рано и вам, рано и нам. Всякому овощу свое время.
– А будет ли оно, время то?
– Будет, – утешил.
– Но когда?
Он им и сказал.
Они прикинули и вроде как дух перевели, даже обрадовались.
– Ну, – щебечут, – до теих-то пор потерпим.
– Терпите, ребята, – говорит он им. – Не все сразу. А сейчас шуруйте отсюда. Вон уже участковый Максимов прискакал, за кобуру хватается. Пистолета у него там, ясное дело, нету, но матершинник, предупреждаю, жуткий. Просто ас рекуперации.
Они и улетели.
Максимов зевнуть не успел, а их уж и нету. Будто и не было никогда. Только солидолу немного на асфальте оставили.
Ну, чтобы не пропадать задаром выдоху, он и понес тех, кто за ним прибегал. А когда Федоров обиделся, он его на прием за руку взял и увел, как мальчика.
А Генка Седых, фотограф, который на площади возле Алеши кормится, спросил:
– Я тут полпленки на них извел. Как думаешь, я за нее что-нибудь получу?
– По шее! – ответил Алеша. – За псевдонаучную подделку. И еще спасибо скажешь, что тебе творчество без лицензии не пришьют.
* * *

Первомай, все смеются, Алеша тоже. Снег почти совсем стаял.
Кто подкосели, пристают:
– Запой, Алеша!
– Вы чо, от репродукторов еще не поглохли?
– Нет, ты запой, не ломайся.
– Нельзя, парни. Ежели в голос – самолеты попадают.
– А ты шепотом.
Запел.
Во поле береза стояла.
Во поле кудрява стояла.
Люли, люли, стояла.
Люли, люли, стояла.
Тут, понимаешь, на них солнце сыпется, всё там брызгается и сверкает, а у него лицо сморщилось, как скала на реке, и те шахтерюги вокруг, что еще посмеяться хотели, здоровые дураки, а тоже по одному, по одному – потихоньку все заплакали. И грустно им, и сердце будто горячим сиропом обливается. Стоят и сами уже через эти слезы ему подпевают – тоже шепотом, чтобы не спортить.
Люли, люли, стояла.
Люли, люли, стояла.
Господи, как вспомню, опять плакать охота.
* * *