Записки фотографа с животными. Шарик и игуана

Шарика — серого болонистого милягу, мой домовладелец дядя Паша подобрал зимой на вокзале, где оголодавший пёс подвизался в поисках пропитания. Он не обладал особенной статью и экстерьером, и потому, мыкаясь по улицам, обучился полезному трюку, ставшему его «фишкой».
Стоило кому-то произнести волшебное слово «проси», собакевич тут же вставал на задние лапы и крутился юлой, каким-то чудом умудряясь не терять контакт с «клиентом» — не отрывать от «благодетеля» умильный взгляд — и при этом покачивать лапами, сложенными у груди.
Голодные времена оставили на психике пса неизгладимый след — услышав сакраментальную фразу, Шарик, даже будучи сытым по горло, все равно подпрыгивал как ужаленный, и принимался бешено вертеться, выклянчивая еду.
Настало лето, посёлок заполонили шумные и не жадные отдыхающие и собакевич словно сошёл с ума. Он просил, просил и просил — нередко, возвращаясь с пляжа, люди покупали курицу-гриль, шашлык или ветчину — именно ему, Шарику.
Однажды ко мне подошёл дядя Паша — двухметровый седовласый хохмач с лукавыми голубыми глазами, и хитро косясь на дверь, таинственно шепнул:
— Слышь, Юлёк! Пойдём-ка — покажу чего.
Я, донельзя заинтригованная довольной озорной физиономией мужчины, двинулась следом за ним.
Мы вышли на улицу. Стоит упомянуть: свой дом дядя Паша обустроил так, что главный вход — ведущий в половину где обитал он сам — был обращён на тротуар, спускающийся к морю, а по периметру жилища имелась ещё куча дверей, открывающихся во внутренний дворик со столом, виноградной беседкой, телевизором и, находящимся у самой калитки уличным краном.
Шарик лежал на тротуаре у порожков и стерёг очередное подношение, которое не сумел уместить в утробе: пузо, раздутое от обильных возлияний, делало его похожим на беременную самочку, а рядом, в пыли лежала почти нетронутая курица.
— Зажрался… — с восторженным умилением произнёс дядя Паша, складывая руки на груди, — Нет, ты посмотри на него!.. Брюхо аж лоснится, но этим… Этим — все равно не даст ни кусочка!
Под «этими» имелись в виду соседские коты, которые сидели чуть в стороне и не отрывали жадных взглядов от пыльной курицы. Словно реагируя на высказывание дяди Паши, троица зашевелилась и «незаметно» придвинулась чуть ближе. Шарик, на изменение дислокации противника, отреагировал ленивым брёхом и незадачливые воришки на всякий случай вернулись на прежние места.
— Так это ещё не все! Погодь!
Дядя Паша нырнул в дом, но через минуту вернулся, неся в вытянутой руке пластинку хорошей ветчины.
— Шарик, проси!
Пёс тяжко вздохнул — «эх, пути наши бренные!» — неохотно оторвал от земли раздобревшую задницу, исполнил ставший ритуальным танец, и получил заслуженную награду. Но есть её он не стал, а только понюхал, подтолкнул к курице и уселся так, чтобы полностью перекрыть котам доступ к мясу.
— Нет, ну ты посмотри на него!
Но ближе к июлю, Шарик то ли поумнел, то ли к дяде Паше заселились жадноватые отдыхающие… Как бы то ни было, пёс опять стал хитроватым шустрым пронырой и постоянно носился по двору, стараясь попадаться на глаза всем и каждому.
Как я уже упоминала, я снимала у дяди Паши комнату, где кроме меня обитали обезьянка Соня, сине-жёлтый попугай Рома и игуана, с которой работала моя напарница. Каждое утро, перед выходом на пляж, Пелагея вытаскивала во двор террариум с игуаной, мыла питомицу и отпустив «погулять», чистила её жилище.

Вот так Шарик и познакомился с осуществляющей неспешный променад ящерицей. Легко догадаться, какие эмоции та у него вызвала: учитывая, что пёс совершенно помешался на еде, завидев по-барски вальяжную игуану, он, конечно же, сразу захотел её съесть.
Собакевича, решившего разнообразить рацион экзотическим блюдом, успели отогнать, и с тех пор, Пелагее приходилось держаться настороже: ополоснув ящерицу, она вручала её мне, и только тогда, принималась за террариум.
Однажды я стояла возле калитки, с пресмыкающимся на руках, а Пелагея плескалась у крана во дворе. Шарик выбежал откуда-то из-за угла — завидев вожделенную, но недосягаемую добычу, бросил на неё умильный взгляд, и заискивающе помахивая хвостом, примостился у моих ног.
— Что, Шарик, хочешь?
Собакевич взвизгнул и задёргался всем телом, поднимая вокруг небольшое облачко пыли.
— А ты попроси — кто знает, может и дам.
Радостно тявкнув, Шарик поднялся на задние лапы и закрутился волчком — с таким бешеным рвением, будто от этого танца, зависела вся его жизнь. Наконец, притомившись, он бухнулся на мохнатый раскормленный задик и выжидающе посмотрел на меня.
— Прости, Шарик… — я подпустила в голос как можно больше «искреннего» сожаления, — Я бы и рада… Но ты понимаешь — это же не моя игуана. Я не могу её тебе отдать. Но вот тут, за забором, у крана стоит Пелагея. Сходи, попроси. Уверена, она не откажет тебе...
Шарик смерил меня задумчивым взглядом, очень по-человечески вздохнул, поднялся и бодрой семенящей походкой пошёл во двор. Несколько секунд — и до меня донёсся нецензурный вопль возмущённой до глубины души Пелагеи:
— Шарик! С…скотина!
Пёс метнулся со двора поджатым хвостом, а следом за ним, злобной фурией вылетела мокрая разгневанная Пелагея, угрожая попрошайке пластмассовым террариумом.
Я хохотала до упада. Подумать только: каждый день — хочешь ты того или нет — но находятся люди, которые не понимают слова, не содержащие в себе ни намёков, ни издёвок, ни туманностей. А Шарик — обычная серая дворняга — понял каждое слово и жест, и сделал в точности, как ему велели!
Даже как-то неловко стало — как будто ребёнка обманула…
Наконец, отсмеявшись, я взглянула на пыхтящую Пелагею, на забившегося под порожек Шарика, и качая головой, сказала с интонациями кота Матроскина:
— Поздравляю тебя, Шарик — ты балбес!