Счастья всем

Десять неспешных северных весен прошло с тех пор, как впервые увидел я эту глубокую и совсем еще тайную тогда для меня таежную воду... С тех пор Пелусозеро успело поделиться со мной частью своих секретов, и я знаю, куда именно пойти сейчас, в десять часов утра, в ясный апрельский день, в чудный весенний день, при таком неистовом весеннем северном солнце, будто на пути этого жестокого солнца к нашей Земле уже не осталось никакого озонного слоя... Честное слово, я знаю, где найти сейчас рыбу хотя бы на уху, и могу подсказать что-то тем приехавшим сюда издалека, из Каргополя и Няндомы, рыбакам, которые, видимо, по памяти каких-то других озер ищут наших пелусозерских окуней на отмелях, да еще пробитых сейчас насквозь ярким солнечным светом. Нет, искать рыбу сегодня, сейчас надо на глубине, за мысами, с теневой стороны луд и на глубинах не меньше семи-восьми метров. Там он сейчас собрался — наш окунек.

Не обещаю, что будет этот окунек слишком велик — нет, не обещаю, ибо поизвелась у нас рыба за те самые десять лет, как знаю я Пелусозеро, но что-то уж обязательно достанете с глубины, если, конечно, подходящая у вас для такой ловли снасть, если не ловите по старинке, по памяти времен, повсеместно богатых на рыбу, одновременно блесной и мормышкой: блесна — и как крючок, и как груз, а мормышка — сбоку, над блесной на поводке, вроде второго крючка... Было время и блесна с мормышкой на одной леске диаметром 0,3 миллиметра, а то и все 0,4 миллиметра завоевывали себе наши лесные озера. Но прошло, прошло это время, и теперь давайте соревноваться, кто: вы с блесной и мормышкой на одной леске или я с одной мормышкой при лесочке никак не толще 0,17 миллиметра — достанет сейчас рыбу с наших глубин. Да, здесь, друзья, и соревноваться не надо — не обманываю вас, вот уже десять лет кряду вижу сам и другие видят одно и то же: я при тонкой леске, сторожке-пружинке и мормышке из тяжелого металла (чтобы все-таки снасть дошла до дна) с рыбой всегда, а вот мои соперники, воюющие с рыбой по старой привычке, с добычей через раз, а то и еще реже...

Что ещё подсказать нашим гостям-рыбакам, прознавшим к нам дорогу и теперь мотающим на колеса личных и государственных машин другой раз по две сотни километров в одну сторону, чтобы проверить дошедшие до них легенды о наших окунях, которых поймай почему-то именно шестнадцать штук — и полный рыболовный ящик-шарабан рыбы... Что делать — легенды есть легенды. И пусть живут они, пусть манят нас, пусть зовут в путь-дорогу, но только не ради одной добычи. Вчера наши гости-рыбаки сидели весенними грачами на посиневшем льду как раз посреди плеса, что начинается от Бодунова острова. Сначала жались эти рыбаки-грачи к небольшому островку по имени Бабий, но ничего доходного возле этого островного места, видимо, не обнаружили и разбрелись по всему ледяному полю в поисках счастья. Уж каково было ихнее вчерашнее счастье, не знаю — прошли они мимо моих окон с озера молча и так же молча поднялись к дому Петра Петровича, последнего вместе со своей бабкой Васиной жителя-мужика в нашей доживающей теперь свои последние дни деревушке. На следующую зиму никто в нашей деревушке зимовать не останется — еще прошлой осенью, перед своим отъездом в Москву, я сам, собственной рукой, написал за бабку Васину заявление в райисполком и передал это заявление нашему районному депутату.

В заявлении значилась просьба от имени вдовы, потерявшей мужа на войне, переселить её, последнего жителя-хранителя Пелусозера, в районный городок. Заявление это приняли и обещали помочь, а теперь вот стало известно из соответствующих бумаг, поступивших по почте, что уже по этому лету бабка и её друг-сожитель, участник войны и ветеран труда Петр Петрович получат благоустроенное жилье в городе... И все... Конечно, легкий здесь, в Пелусозере, воздух, чистый, очень полезный для здоровья! Но, кроме этого воздуха, здесь, в Пелусозере, ничего для наших стариков нет. За водой — к проруби. А если занемог, а если с ног валит пурга, как в эту зиму? С метр пробьешь какой проход в сугробе, а сзади твой след уже не помнится никем. Спасибо, есть еще совесть у нашей сельской почты — последний, человек другой раз в деревне остается, а почта сельская, северная, все равно о человеке помнит. Так и у нас — носит почту бабке Васине и Петру Петровичу круглый год почта-пенсионерка Анна Александровна, а то и просто для стариков и старух — Аннушка. Носит летом по дороге, а зимой только на лыжах, да не одну почту, но и кой-какие продукты из сельского магазина. Принесет раз в неделю рюкзак за спиной — бабке и Петру Петровичу и хватает.

И всё это так, за спасибо, по совести. Вот еще где Русь наша изначальная, строившая когда-то свой храм добра, не перевелась, не погибла. И легче было бы той же почте носить свою поклажу в еле живую деревушку через снега и морозы, если бы кто еще, кроме сельской почты, вспомнил о наших стариках хоть изредка: вот так проезжает по большой дороге тракторист мимо свертки к нам в деревню, которому положено все время чистить большую дорогу, подъехал бы он к нашей свертке да и вспомнил бы о деревушке, утонувшей в снегах. И всего-то ничего, километра четыре каких и пройтись дорожным уголком или с ножом бульдозера до наших стариков, вот тебе и счастье им, вот тебе и врач другой раз навестил бы их на дому, а ведь, поди, и большего заслужили люди. А то ведь стыдно сказать: к озеру нашему рыбачки дорогу себе загодя расчистят, правда, с другой стороны от деревни, а о людях та же Советская власть вспоминает только по случаю выборов. Я в этом году в деревню попал как по асфальту: за три дня до выборов устроили бабке Васине и Петру Петровичу дорогу-шоссе к самому дому, да еще тем же трактором, и спуск-дорожку к воде расчистили. Смеются старики: это нас отсюда провожают с почетом!

А что же раньше-то? Некому, что ли, было? Другой раз со светом что случится, ветка какая упадет на линию, и все, не проехать машине электриков к месту пустяшного ремонта — вызывай вездеход. И снова всякие дурные слова сыпятся на лесную деревушку: мол, живут лешаки так, езди к ним, выручай. И тем больше таких дурных слов, чем трудней бабке и Петру Петровичу раздобывать крепкое вино для оплаты всяких социальных услуг. Другой раз заметет снегом с головой, старуха со стариком и гадают: может, пронесет, может, не обнаружат здесь, не наложат штраф, если заняться под сугробами самогоноварением — вот и в «Огоньке», в журнале, уж больно удобный для них аппарат сфотографировали. Тогда уж при таких запасах все нужные им услуги сами стариков ждать станут. Вижу, слышу я все это не первый год, и как в повторном кино является ко мне тут вся недавняя бессердечная кампания уничтожения-переселения лесных деревушек в большие села и поселки... Случилось тогда что-то разом с людьми — случилось, как напасть, как болезнь... Вчера еще все добро, заботливо помнили начальную школу в лесной деревушке, где одна учительница просвещала, вела к свету, к знаниям ребятишек сразу с первого по четвертый класс. Гадали, как этой школе что подкинуть, чем помочь в первую очередь. И врач чаще тревожился о такой вот лесной деревушке. И магазин думал, как завезти им по зимней легкой дороге побольше продуктов на время весенней распутицы к самой работе на земле... И вдруг — всему конец!..

Заворчал врач: мол, что их там держать, свозить надо поближе к диагностическим центрам... Заупрямился магазин: не повезем туда ничего, сами пусть переезжают к магазину поближе, а то катайся к ним, неси убытки. И школа последнее слово добавила: нерентабельно, мол, учить детей в школе, где детей всего ничего. И началось, поехало — посыпались обвинения, упреки в адрес дальних лесных поселений, а там и сами дальние поселения сначала сжались, затихли, а следом и принялись разбредаться по сторонам — кто в лесорубный поселок, кто в город на производство, и меньше всего в те большие села-поселки, где ждал их вроде бы сельскохозяйственный — передовой труд. Было все именно так, и свидетельствую я это, ибо вот уже больше четверти века вижу, знаю наши лесные деревушки, и погибшие на моих глазах и еще только погибающие, как наше Пелусозеро. И мужество последних жителей таких деревень ценю и ставлю всем в пример. И не виню никого: мол, зачем бросили родную землю, ушли от могил отцов, матерей?.. Уходите, бабка Васина и Петр Петрович, раз нет о вас тут ни у кого, кроме сельской почты-пенсионерки, никакой заботы. Уходите... Жалко, конечно, и деревушку, и ваш живой домик на самом верху нашей деревушки-бугорка... Бредёшь другой раз по озеру с рюкзаком, попадаешь после зимней, Москвы-берлоги к себе, на лесные просторы, и издали видишь дымок над вашей избенкой. Живы! Живы еще старики! Слава Богу!

Не знаю, может быть, и это ожидание прощания с бабкой Васиной и Петром Петровичем тоже как-то действует на меня в эту весну, только первый раз за все эти десять лет не стремлюсь я, как обычно, со своей удочкой-мормышкой, с коловоротом и низеньким ящичком-седелышком к заветным окуневым местам... Есть, честное слово, есть еще кое-где у нас не очень мелкий окунек. И бьет, останавливает он другой раз мормышку так же азартно, резко, как и десять лет тому назад... Но... Но что-то мешает мне в этом году уйти на озеро на целый день с утра до вечера и быть там вместе с весной и еще зимними снами глубокой воды. А может, постарел? Нет сил?.. Вряд ли... Ведь брожу все время по лесам, брожу каждый день то по настам, если с утра, то на лыжах, если к вечеру, навещаю в лесу другие таежные озера, поменьше и помельче, чем Пелусозеро. Но и тут ловлю себя на мысли, что и эти лесные путешествия у меня в этом году тоже напоминают собой прощание. А может, действительно пришла пора уже этой осенью, дождавшись, когда с берез и осин опустится на землю последний нарядный лист, сказать своему озеру уже не «до свидания», а «прощай»?.. Прощай... Слишком долго жил я на твоем берегу, прощай и не поминай лихом. А куда дальше? Где искать теперь свою жизнь, счастье, которой давно уже не вижу, не мыслю без живой воды? Куда теперь? И почему расстаюсь, ухожу от этой, не открытой до конца мной воды?..

Всего километрах в десяти от меня, если прямо через лес, помершая почти архангельская деревушка Гужово, а рядом с ней уже списанная, поди, совсем деревушка Масельга. А там и озера, одно за другим, да еще озера с протоками-связями. Встань утром, отведи лодчонку от берега и путешествуй себе по лесной воде туда-сюда. А над этой таежной водой, над бывшими некогда деревушками вознеслась красавица Хижгора с деревянной церковью Александра Свирского. Не привелось мне подниматься на колокольню этой церкви, когда церковь была еще жива и здорова и когда лес вокруг Хижгоры не стоял такой темной стеной, а чередовался с пашнями и лугами, а потому не могу подтвердить рассказы стариков, что с этой колокольни являлось, мол, к любопытствовавшему чуть ли не девяносто девять самых разных озер и ламбушек. Говорилось также, что и из моей деревни, с моего озера виделась когда-то, когда еще не все поглотили собой дурные леса, кинувшиеся на бывшие пашни и луга, та самая знаменитая церковка на Хижгоре. Сейчас, когда по полям и лугам всюду, считай, поднялись березняки с ольшаниками и осиной вперемежку, от нас церковь на Хижгоре уже и не видно, да и все девяносто девять озер нынче с колокольни никак не углядишь — и они позакрылись дурнолесьем, заполнившим земли, кормившие людей. И если бы так все и оставалось дальше еще года два-три, то и о Хижгоре забыли бы совсем — пала бы наземь деревянная красавица-церквушка.

Но в нашей жизни что-то изменилось к лучшему, и клонившаяся к земле колокольня теперь выправилась, вернулась на место. Вскорости обещают московские ребята-строители и всю церковь привести В порядок, а там, уверяют они, и снова засветятся живым светом все девяносто девять озер в округе, ибо хочется этим ребятам-Москвичам, чтобы вернулась жизнь в погибшие было края. И строят эти молодые москвичи в свои рабочие отпуска эту новую жизнь, рубят баню, норовят и дом срубить крестьянский, прежней конструкции, а там и какое-никакое завести здесь хозяйство пока в складчину, а там, глядишь, кто и переедет сюда из столицы совсем, чтобы наладить до конца на месте кладбища добрую крестьянскую жизнь, помноженную на современные столичные знания. И верю я этим ребятам и все чаще и чаще подумываю: а не перебраться ли мне туда, на гужовские озера — хоть и не такая глубокая тамошняя вода, как у нас в Пелусозере, но бьется там жизнь, видны её новые ростки, веселей будет при живой, пробуждающейся вновь жизни. Манит меня на гужовскую сторону и самая что ни на есть северная рыба: рипус да ряпушка. Ряпушка славная, известная, лекшмозерская. А рипус по гужовским местам такой, что трех штук на рыбник, на рыбий пирог, как раз достаточно... Все вроде бы там хорошо, но... Но... Что стоит за этим «но»? Идет ли в какое сравнение с гужовским красавцем рипусом наша тщедушная плотва-салажка, что кидается сейчас к моему крючку и рыбка за рыбкой оказывается у меня в сумке?

Плотвицу-салажку ловлю я на речке, что втекает-вытекает из нашего озера. Да-да, то втекает, то вытекает. По весне сначала вытекает, пока не добавилось в речку другой лесной воды, а как подойдет к нашей речке вода из других лесных озер, так и изменит она себе и повернет к нам в озеро, примет наше озеро весеннюю таежную воду, сохранит до лета, а там потихоньку-помаленьку и станет делиться с другими озерами, что ниже нас по течению. Дождался я, вскрылась наша речка... Ждал я в этом году открытую воду почему-то нестерпимо мучительно: и лед был хороший, и рыба по льду шла отменно, а вот на тебе — хотелось видеть поплавок на течении, хотелось воды, жизни, движения. И дождался, и пошла по речушкам плотвичка-сорога. Вот она, крошка с ладошку... Говорят, что на гужовских озерах сорога порой так велика, что идет только в сетку с ячейкой пятьдесят пять миллиметров, в такую, какую на большого сига ставят. Не знаю, но Верю рассказам, верю, хотя сам такую плотву там и не ловил, но в планах держу: как-нибудь в июне, по самым белым ночам наведаться на гужовские озера и вот такой белой ночью и покараулить плотву-царицу, предложить ей красного червя, а то и хлебный катыш, как когда-то на первом моем карельском озере Укшозере... Держу в памяти такие планы, думаю, что когда-то и удастся эти планы выстроить, и совсем не на песке; а пока, пока шустрая наша плотвичка бьет мой крючок, на котором, пожалуй, уже и не осталось никакого червя. И радостно мне видеть эту бойкую игру, и светлее делается на душе после разных тяжелых трудов и раздумий.

Да нет, не рыбой одной живу я здесь на Пелусозере — трудов и раздумий накапливается теперь так много, что другой раз и удочка со спиннингом простоят в углу без работы не то что день-другой — неделю-две не вспоминаешь порой про воду и лодку, может, поэтому и грустные мысли находят порой, а следом и начинается в тебе движение куда-то в неведомые края... Было время, можно было уйти в неизвестность за волшебным колобком и отыскать сказочную страну. Такую страну я и отыскал для себя двадцать пять лет назад; отыскал — и вот все не отпускает она от себя, нет, не отпускает. Раньше не отпускала далеко и считала мне изменой лишь такие поездки-походы, как путешествия на Камчатку или на Алтай, а теперь вот и рядом, в Гужово, не отпускает. Видать, вот так вот прямо и надо мне отписать своим друзьям-товарищам из доброй земли Вятки, которые сманивают и сманивают все меня на Большую Кокшагу, что поит и кормит сразу два народа: и народ мари и русский народ из вятских земель. Выманили меня мои друзья прошлой осенью на Большую Кокшагу, привезли к реке в тихий вечер первых дней октября, когда жухнут, не торопясь, нескошенные луговые травы и осторожно скользит по этим травам падающий на землю последний лист с осин и берез. И ничто не торопит, не беспокоит этой чуть холодноватой тишины, и тогда ты далеко-далеко узнаешь, нет, не по-голосам, а по движению крыльев идущую к тебе гусиную стаю...

Стая гусей, идущая на поля, на кормежку, закрывает от тебя небо, а ты сидишь и сидишь, завороженный осенней водой почти уснувшей реки, сидишь на перевернутом к зиме челноке-долбленке, чувствуешь рукой легкое дерево — осину, из которой и сработана эта лихая посудинка, и видишь, чувствуешь, как рядом с тобой вдоль берега, вдоль стены тростника, неспешно идут куда-то по своим делам огромные язи... А может, это и не язи, а поднявшийся сюда с Волги волжский судак или старик-сом выбрался перед зимой из своего омута, выбрался прогуляться последний раз перед долгим сном... А может, это и не рыба вовсе, а какой-то речной зверь шевелит у берега воду... А ты все сидишь и сидишь на перевернутом челне у самой воды и непривычно для себя встречаешь мягкие-мягкие запахи-дыхание здешней воды и здешних лугов и лесов. Нет, такой духовитой мягкости у моего Пелусозера не встретишь. Здесь все строже и без полутонов: здесь тепло и холод то и дело сходятся друг с другом, сходятся в вечном споре, но никогда не смешиваются, не встречаются в дружбе. Наверное, такого мягкого тепла мне, жителю средней полосы России, предки которого поднимались на Тульских, Тверских и Московских землях, все-таки и не хватает посреди суровых северных лесов. Наверное, еще и поэтому так нетерпеливо в последнее время и жду я прощания со льдом, жду открытую воду нашей странной, туда-сюда, речушки.

А хорошо там, на Большой Кок шаге! По росному лугу, где пасутся деревенские гуси, к реке можно уходить рано-рано утром и жечь росой босые ноги совсем как в детстве. А там, отведя от берега челночок-долбленку, замереть возле края кувшинок и опустить в воду крючок с выползком или с пареным горохом — на язя... А обратно снова по лугу с удочкой на плече и пойманной рыбой в кошелке мимо сыто гогочущих гусиных отрядов. А у дома обязательно яблони и вишни, как там, в селе Алпатьево, недалеко от Белобмута, где и прошло моё Послевоенное детство... Увы, на берегу Пелусозера, видать, не расти никогда ни яблоням, ни вишням. Вот войлочная вишенка у меня прижилась, но прижилось только одно-единственное деревцо, остальные померзли, и теперь надо где-то раздобыть еще такие же деревца, чтобы наконец увидеть ягоды. По зимам мерзнут у нас вершинки и у смородины, и у крыжовника. Да ещё по зиме и нет меня возле моего садика — так что о каких яблонях и вишнях тут может идти речь, когда некому в морозы прикопать, присыпать снегом стволик деревца. Большая Кокшага, Большая Кокшага! И все-то у тебя хорошо. И зимой видел я тебя подо льдом, и окуньками, твоими разбойными любовался, каких весело потягивают из-подо льда неутомимые и бесстрашные рыбачки, заполняющие ледяной Простор реки в любые морозы. Всё там хорошо! И согласие почти дал друзьям, что переберусь туда, и домик мне приличный присмотрели на этот случай, но вот прошла зима, заглянул март в мою московскую квартиру, и стало сниться мне по ночам мое Пелусозеро... Так и напишу своим друзьям: хорошо у вас, прекрасно, но... простите, мол, и не судите строго — годы отданы этой суровой воде... нервы истрепаны от созерцания разбоя по берегам наших лесных озер.

Куда уж мне теперь... Да и хочется, наконец, увидеть хоть немножечко счастья для нашей воды и нашего леса... Когда-то в начале своих лесных дорог приходилось мне зарабатывать на жизнь трудом рыбака-промысловика, но не в рыбацких бригадах, а на таежных озерах, да еще не столько сетью, сколько удочкой, дорожкой, жерлицами, переметами. Святой это труд — труд рыбака, и расстраивался я, когда прикрыли однажды вот такой индивидуальный промысел, запретили заключать договоры с рыбаком-индивидуалистом. Долго беспокоился я по этому поводу, теребил всех, от кого зависело это дело, доказывал, что такой промысел (знал из личного опыта) не разорителен никак для таежных озёр и что признание его вернет людям честность, а то ведь промышляют втихаря и втихаря продают добытые какие-то малые килограммы рыбы, а то и не продают, а только для себя да для соседей промышляют. А нет закона. И детишки знают, что беззаконием занимается ихний отец. А раз нарушает закон, значит, и с другими законами не всегда можно считаться. Много приводил я подобных доводов и вот наконец добился: Карелия меня поддержала и рыбаков-одиночек стала вроде бы даже приветствовать. Радоваться бы мне, да не тут-то было... Как в смешной шутке, первый же такой рыбак-индивидуалист заявился именно к нам на Пелусозеро — было дано ему разрешение ловить здесь рыбу сетями, мережками, продольниками. И слава Богу! Но вот беда, не было у того рыбака и диви дуалиста, явившегося к нам, никакого ограничения по части снасти: хоть сто метров сетей, хоть сто километров любой снасти распускай — опутай по нашим заливам и плесам.

Но это ещё не самое страшное — оказался такой рыбак-индивидуалист, промышлявший вроде бы на государство, вне всяких ограничений по части сроков ловли. Объявлен запрет на время нереста леща, никому нельзя пускать в озеро сетку, на моторных лодках запрещается ездить в это время, а добытчику все можно. И началась у нас тут настоящая вакханалия, какой не видело наше озеро, поди, от самого рождения. Один, в единственном числе, при высоких правах этот ражий рыбак-старатель перегородил сетями все наши нерестовые заливы и, как говорили наши доморощенные рыбачки, и сам ничего не поймал и рыбу-леща на нерест в заливы не пустил. А что теперь? А теперь лещ, не отнерестившийся в этом году, не станет нереститься и на следующий: икра этого года у него рассосется, а новой икры к новой весне он уже не нагуляет — два года из жизни озера долой. И нет никакой управы на подобную частную инициативу. Рыбнадзор от нас за тридевять земель, а местные рыбаки не в счет, им нельзя ни к какому врагу никаких прав на свое озеро предъявлять. Следом за собой для подкрепления разбойных рядов приволок наш добытчик еще целую бригаду старателей, какие закидали все наши глубины сетями, а там и скрылись на целую неделю. Проверять сети, а тем более по такому жаркому времени, положено чуть ли не два раза в день, иначе рыба погибнет, зальется, стухнет. А здесь неделями стоят, зеленеют от донной грязи сети, давится в них, гибнет рыба. Да еще следом,за этими сетями явились еще какие-то дальние рыбачки, которые принялись эти сети искать, ибо была у приехавших следом надежда, что рыбачки-старатели запустили в наше озеро не свою снасть, а стащенную у других по другим озерам, вот и искали истинные владельцы свои сети...

Словом, добивался ты, Анатолий Сергеевич, добивался долго, а теперь все получай. И беда твоя в том, что, поднимая на щит рыбака-одиночку видел ты в этом рыбаке по старой памяти прежних бережливых старателей, у которых рыбацкому делу, а главное, вниманию к воде и рыбе и ты когда-то учился. Поизвелись прежние рыбаки, ушли вместе с ними и такие ненужные нынче понятия, как совесть, стыд, уважение чужого труда и чужой жизни, И зверствуют у нас на озере теперь вот такие новоиспеченные рыбачки-старатели, ворующие друг у друга снасть и губящие нашу рыбу. Так куда же ты теперь, Анатолий Сергеевич? На Большую Кокшагу от своего доморощенного разбоя? На гужовские озера, где ещё пока держится порядок, где есть ещё мужики в уме и силе, где и рыбацкая артель есть старинная, ладная, которая всю жизнь кормится только от своей воды. Нет, не уехать, не расстаться мне с этой водой, с этим лесом, видимо, уже никогда... Вот так, в новых раздумьях и делах и шло себе потихоньку наше нынешнее лето. Шло жарко, суша малые и большие озёра и реки. Вода в это лето в Пёлусозере упала так, что не пришлось мне с берега, с мостков и подлещика половить — не подходил в этот раз к мелкому берегу даже самый пустячный подлещик. А вот окунь в нынешнюю жару словно озверел: брал все лето и на пустую зимнюю блесну, и на червя, и на спиннинг, и хотя не было среди этой рядовой добычи окуней-патриархов, а все равно выглядели уловы наших удильщиков в этом году весьма и весьма солидно...

А вот щуки не стало. Подтвердилась истина: год, два, три избиения щуки на нересте — и будет эта рыба резко сокращена в числе. В это лето даже нашим дачникам Ягодкам, что явились к нам из Ленинграда специально за котлетами из щук, не удалось, как обычно, навертеть в достатке своих рыбных котлет. Да на те котлеты, что все-таки как-то навертели, шли теперь уже не щуки, а малые щурята, ловить которых нормальному человеку не позволила бы совесть... Ах да, почему Ягодки? А так — с языка сорвалось, да и пошло: Ягодки да Ягодки... Умели наши ленинградские гости, по профессии музыканты, ещё и восторгаться при виде щурят, приготовленных на котлеты, а также при сборе разных лесных ягод. Найдут какой ягодный куст и блажат на весь лес: «Ой, какая ягодка! Ой, какая ягодка!». Кто-то из наших мальчишек эти причитания подслушал и произнес вслух: «Вот так Ягодки!». Ну и пошло дальше с легкой руки. И Ягодки, и упомянутые и другие, всякие, тоже наша неправда-боль. Хорошо, весело здесь на берегу озера, вода которого считается самой чистой в районе. Хорошо, а потому и катят сюда и по лету, и по зиме со всех сторон света самые — разные люди. Хорошо хоть в деревеньке нашей нет пустого жилья, а главное — все меньше и меньше лодок, а то было бы наше пелусозерское лето очень даже похоже на сочинские пляжи. Но все равно катят и по лету и по зиме...

Приезжал я раньше на Пелусозеро из Москвы после подмосковных зимних водоемов и отдыхал, не видя на льду брошенных рыбаками газет. Отдыхал после непорядочности подмосковных рыбалок. А тут вдруг в эту весну по всему озеру газеты и газеты... Кто, откуда? Наши местные рыбачки провиант на рыбалку по зиме обычно и не берут — побегают по льду до обеда, а там и домой — дом-то недалеко. Значит, кто-то из приезжих. Откуда? Недолгим был поиск. Прочистили у нас по зиме дорогу в Архангельскую область — вот оттуда и покатил к нам зимний рыбак с обедами, завтраками и ужинами. Ну, а позавтракал-пообедал — грязь всю на лед! И гоняет ветер обрывки газет, рвет их, как брошенные стяги беспутного войска, вершившего здесь свой разбойный погром. И не скажи никому ничего — ответят таким лаем, что ни одно нормальное ухо не выдержит. А то еще за лаем и пригрозят шипением: смотри, как бы домишко твой к небу дымом не полетел. А что — и сожгут, и разгромят. Нет вокруг ни на кого ни управы, ни закона. Мордуй все, грабь, жги. И куда это мы теперь? И кто разом позволил терзать и без того уже при последнем дыхании мать-землю.

Извини, озеро, если можешь, этих людей. Не учил их, видимо, никто не пакостить, не грязнить вокруг себя. Да и нет у нас пока здесь такого надзора, какой бывает на водоемах, что поближе к городам, чтобы брать приличный штраф, а то и совсем не пускать пакостников к воде... И костер теперь для согрева жгут уже и не в лесу, не на острове или на худой случай по береговому мысу, а тащат сушины на лед и палят их там рядом с лункой... Откуда такой народ, что и оправиться тут же возле своей ловли не постесняется и большую свою нужду оставить кому-то на льду возле самой лунки? С какой луны такие люди? Из какой империи? И ведь сами же приедут сюда еще раз, приедут и рядом с такой вот грязью-пакостью станут снова сверлить лед и ждать первой поклевки... Ну, как поверишь, что ведет таких людей по природной дороге чувство прекрасного, добрая страсть, благородство? Варварство это, братцы, варварство. Ягодки эти наши после неухоженных в детстве цветов...

Вот и тут болит у меня душа, вот и тут не хочется на весенний лед. А уж засосет где-то внутри, потянет все-таки к лунке, и уйдешь тогда на какое-нибудь лесное озерко, где жизнь не замирает на зиму до конца, где бьется подо льдом какой-то родничок или какая-то речонка делится живой водой с лесной ламбушкой. Уйдёшь на такое озерко, не оскорбленное пока людьми, и хоть и не поймаешь там ничего путного, но вернешься домой светлым, чистым после свидания с настоящим счастьем. Вот почему, люди добрые, не пишется мне теперь ничего такого же светлого, тайного, как писалось еще совсем недавно, — пишется чаще боль, пишется через слезы, через обиду за живую землю, которую мы так и не научились уважать. Вернуть надо нам уважение к живой жизни, вернуть во всем, будь то озеро, или лес, переполоханный рябчик или малый воробей за зимним окном, гриб-боровик или травинка луговая, самая пустячная. Вернуть и поскорее бы, иначе не выживем, пропадем, растопчем все, что еще осталось вокруг нас. И не спасут нас тут ни всесильная наука, ни всемогущий космос — от нас самих зависит жизнь в нашем доме. И нельзя, ой как нельзя, делить наш большой дом-землю на разные части: об одной, где живу, — буду думать, а о другой, где не живу, — не буду.

Вот пишу я, бьюсь за свое Пелусозеро, а видятся мне и беды гужовских озер, где молодые москвичи-строители стараются поднять жизнь из небытия. Пишу о Пелусозере, а вспоминаю Большую Кокшагу: берега распаханы, по берегам вся сельскохозяйственная химия. Какой чистоты там вода, какого качества рыба? А язёй-то, о каких я тут вспоминал, пожалуй, на Большой Кокщаге уже и нет, и сомы, что когда-то собак глотали, остались, поди, только в рассказах вятского писателя Алексея Рыжова. И так далее и тому подобное... Так что не уйти нам никуда от всех своих бед, не оправдать себя возможными путями отступления. Некуда уже отступать, нет тылов, всюду один фронт и всюду война — война за живую жизнь. И нам, людям, эту войну надо обязательно выиграть, надо выиграть ради того, чтобы земля наша с её водами и лесами осталась и дальше живой и здоровой и чтобы по этой земле и дальше весело шагал росным лугом к заветному омутку вихрастый и веснушчатый мальчонка, собравшийся изловить самую большую свою щуку или самого большого своего окуня... Счастья тебе, светлое будущее земли! Поверь, что мы очень постараемся, чтобы твоя жизнь на земле была все-таки здоровой и счастливой!