Телепрограмме «Взгляд» 30 лет: такой больше нет и не предвидится

Есть еще одно несовпадение. Посмотрите, почитайте — все вспоминают «Взгляд» с теплотой, с милотой, с ностальгией. Все, кроме одного человека — Владимира Мукусева. И он имеет право на свое особое мнение по поводу той легендарной программы. А от этого непримиримого противоречия еще больше саднит сердце.

Но сквозное интервью я сделал с Александром Любимовым, самым популярным человеком «Взгляда» после Влада Листьева. Вторым после него. Он и сейчас совсем не стар, подтянут, свеж. После «Взгляда» он много чем занимался в своей жизни. Удалось ли подняться, держать ту же планку — не мой вопрос. Главное — в его жизни был «Взгляд», а значит, Любимов уже вошел в историю. Телевизионную и просто нашей страны. Которая тогда была одной, а потом распалась и превратилась в другую. Но это уже совсем другая история.

Александр Любимов: «Моя война закончилась»

— Тебя, Листьева, Захарова взяли с Иновещания. Почему выбрали именно вас? И какие были ощущения, когда выбрали?


— Миграция на ТВ пошла начиная с нас. Хотя нет, до нас туда Познер пришел. После нас Женя Киселев, Дима Киселев, вся команда «Эхо Москвы»… Что касается нас, это конкретная история. Был на Иновещании очень интеллигентный, приятный парень, чуть постарше нас, Андрей Шипилов. К сожалению, он недавно ушел… Его взяли в Молодежную редакцию, а потом он сказал: «Возьмите этих конкретных пацанов» — то есть нас. Сагалаев там был главным редактором, он же назначил Анатолия Лысенко руководителем нового информационного отдела.

— Ну и твои ощущения?

— Очень странные. Я, честно говоря, тогда относился к телевидению приблизительно так же, как сейчас, для меня это уже территория недружественная. Нет, тогда ТВ было более враждебным, потому что серое, скучное, коммунистическое… Но вот мы пришли. Приятный человек — Сагалаев Эдуард Михайлович, главный редактор. Почему-то он придумал, будто мы «Битлз». Почему-то все говорят, что я похож на Маккартни. А Захаров — на Леннона? Ну, издалека, в мутном объективе…

— Ты, Листьев, Захаров… А четвертый-то кто?

— Олег Вакуловский. Он был мой напарник по Иновещанию и многому меня научил. Он, кстати, сделал телевизионную карьеру, много книг писал. Но ему хотелось работать одному в жанре расследования. Тоже очень рано ушел… Вот так, вчетвером, мы пришли.

— Но у тебя были сомнения?

— Когда нас закрыли в первый раз, после статьи Нины Андреевой в «Советской России». Но меня и тогда еще на работу не взяли. Владика и Диму взяли, а меня — нет. А знаешь, почему не взяли? Вот мы сидели на первых выпусках, три каких-то странных человека, и люди звонили в прямой эфир. Меня спросили: «Какой вы предпочитаете напиток?» Я сдуру сказал: «Кока-кола». А поскольку тогда была только пепси-кола, меня не взяли, сказали: «Нам такой футбол не нужен». И вот в марте 88-го нас закрыли. Мы не выходили до лета — шла борьба. И был тогда какой-то четвертый съезд колхозников. Туда члены Политбюро приехали, и вот в комнате для чаепитий у них в перерыве разговор, и Горбачева спрашивают: «А что вы думаете по поводу статьи Нины Андреевой?» «Правильная статья», — сказал Воротников. «Так им и надо», — сказал Чебриков. «Да, надо в морду давать!» — сказал Лигачев. А Горбачев сначала говорит: «Я наискосок читал». А потом они его опять подталкивать начинают. Ну он и говорит: «Раз у нас разногласия, то обсудим на Политбюро». А там уже, судя по мемуарам, он победил. Мол, любые точки зрения возможны, но использовать партийный аппарат для продвижения какой-либо из них — это нарушение договоренностей.

— Вспомни свой первый эфир.

— Тотальный стресс, ты выходишь и не понимаешь, что это было.

— А что говорили Сагалаев, Лысенко? Может, партийные, кагэбэшные люди рядом были?

— Да ну что ты! Но режиссеры были — Толя Малкин, Игорь Иванов, какие-то давали советы… Тогда же вообще не было школы, не было культуры подготовки ведущих в современном понимании.

— То есть просто бросили, как котят в реку?

— Да, так и хотели: какие-то молодые люди, но не похожие на официоз. Кстати, недавно Сагалаев сказал, что дело не в том, что и как мы говорили. Дело — в стиле. Почему «Взгляд» стал началом новой России, нового телевидения? Не потому, что мы были талантливыми. Да, мы были острее других, но не всегда. Главное — стиль. Некоторая отвязанность, некоторая легкость, другая энергетика.

— Ну а после того первого эфира как себя чувствовал?

— Тогда еще был запрет на алкоголь, хотя все уже как-то приспособились…

— У таксистов всегда было…

— Но дорого. Я приспособился так: ходил в бар под названием «Дубрава» в гостинице «Космос». А поскольку я переводчиком много работал, у меня были всяческие удостоверения, иначе бы в «Космос» не попал. И вот я на следующий день после эфира, в субботу, пришел туда. «Привет!» — говорю барменам. И они мне: «Привет». Никакого вселенского чуда не произошло. Я спрашиваю: «А смотрели вчера новую программу?» — «Да, смотрели, нормально». — «Ну и как?» — «Да странные там какие-то ребята, а так понравилось». А мне хотелось закричать: «Да это же я там!» …Потом, уже недели через три, в метро было тяжело ехать: все узнавали.

— Что теперь вспоминается самое главное?

— Конечно, свои какие-то журналистские удачи. Первый раз страна увидела Андрея Дмитриевича Сахарова — интервью брал я. Он тогда только приехал из Горького, Горбачев его освободил из ссылки, позвонил ему лично…

В 88-м году был очень острый «Взгляд» из Сочи. Мы там впервые показали одного партийного руководителя, как он себя непотребно вел — бросался на нашу журналистку Галю Ивкину. (Сейчас-то это нормально, а тогда…) Так меня за этот сюжет в Сочи закрыли в изоляторе. А я сбежал. Меня обвинили в том, что я изнасиловал двух несовершеннолетних девочек, уже их показания были… И вот я сбегаю из сочинского изолятора в Москву, а там вместе с Сагалаевым нас вызывают наверх, а прокурорский с моим «делом». «Я сегодня буду в эфире», — сказал Сагалаев мне. Он пришел в эфир, все это выложил и Генпрокуратуру просто уничтожил.

События в Тбилиси, апрель 89-го. За неделю до этого Марк Захаров в нашей программе сказал, что надо похоронить Ленина. А затем начался пленум ЦК, где две трети речей было посвящено «гаденышам из «Взгляда», которые хотят похоронить наше самое светлое. Сагалаев был в очень тяжелом состоянии, ведь нас уже закрывали. Помню, как он пришел, и я ему: «Давайте поставим сюжет из Тбилиси, блефанем. Ведь всем кажется, что мы катимся вниз, а мы сделаем это — и подумают, что у нас поддержка». Сагалаев поставил.

— Когда говорят, что «Взгляд» разрушил Советский Союз (а это моя любимая тема), что ты на это скажешь?

— Не может одна телевизионная программа разрушить Советский Союз. У нас в эфире очень много было представителей правящей партии. Но это были чудовищно скучные дядьки! Программа-то давала всем возможность высказаться. А страна слушала и понимала: вот этот хороший, а вот этот… Мы не были структурой, не были бизнесом — мы были просто ярмаркой идей. Так вот, КПСС в плане идей оказалась полное зеро. И к тому же, как известно, из каждого страной заработанного рубля 88 копеек шло на оборонку. Вот причина распада — ну и при чем тут «Взгляд»?

— А ваше закрытие перед путчем?..

— «Взгляд» закрыли в декабре 90-го, и мы стали делать «Взгляд» из подполья», который выпускали на кассетах. Мы везде ездили, я в Вильнюсе был, в Риге… Один раз мы совершили провокацию: руководитель программы «Пятое колесо» Белла Куркова поставила нас вместо своей передачи. А второй раз мы вышли в прямой эфир на три прибалтийских республики из Риги. Нам очень там мешали, поджигали телецентр, мне по башке дали…

Я помню 19 августа 1991 года. Мы стоим с Костей Эрнстом. А у нас с папой заранее была договоренность по телефону, где мы должны с ним встретиться. Я думал, мы уже не жильцы, и если удастся бежать, то договорились встретиться в определенном месте в новогоднюю ночь. Не в России. Вывезли всю нашу технику на квартиры, архив отправили на одну дачу. Камеры поставили в городе, координировал Владик (Листьев. — Авт.), а мы с Политком (Политковский. — Авт.) поехали в Белый дом, где вместе с той же Беллой Курковой создавали радио Белого дома. Вот там мы трое суток как подорванные бубнили, чтобы люди не расходились… Но было полное ощущение, что в живых я не останусь.

— Но потом «Взгляд» возобновился, уже после распада Союза. И это была совершенно другая программа! То есть в одну и ту же реку…

— После 93-го года меня опять закрыли, уже при Ельцине. Тогда мы договорились с Борисом Николаевичем, что я не буду трогать их вообще. Соответственно, вышел «Взгляд-2», или «Взгляд» с Александром Любимовым», где я работал с замечательным Сережей Бодровым, царствие ему небесное. Это была программа другая. Там у нас был слоган, что в нашей стране нет политики, поскольку политика — это когда людьми занимаются. Поскольку ими никто не занимается сегодня, то будем это делать мы, обменивая эфирное время на добро. То есть к нам приходили разные люди, показывая, что можно выживать.

— Ничего себе! В советское время, пусть перестроечное, вы власть трогали, да еще как. А когда пришла свобода с демократией, ты договорился с Ельциным, что политика — это не твое. А где свобода слова, за которую боролись, где идеалы? Получается предательство этих идеалов?..

— Это моя страна, да, я ее люблю и не хочу покидать. Сейчас-то я вообще не могу выходить в эфир — меня не берут. Соловьев может, Дмитрий Киселев может, а я — нет.

— А разве ты не числишься среди лояльных?

— У меня прекрасные отношения с очень многими людьми в администрации и правительстве, но это не дает мне возможности работать по профессии. Пытались с Михаилом Прохоровым заниматься политикой, но это тоже невозможно. А идти воевать я не готов.

Остальным знаковым авторам и исполнителям «Взгляда» — просьба ответить на три простых вопроса. Но простых ли — вот вопрос.

1. Момент из жизни «Взгляда», который как в капле воды отражает то время, людей, страну, коллег?

2. Значение программы «Взгляд» для России и нашего ТВ?

3. Отрицательное значение программы «Взгляд» для России и нашего ТВ?

Александр Политковский:

1. Я очень хорошо помню тот эфир, когда к нам накануне выборов на Съезд народных депутатов на программу пригнали руководителя ВЦСПС. Тогда еще в эфире с нами был Николай Травкин. И мы все вместе этого чиновника порвали, как Тузик грелку. После окончания программы я зашел в гримерную — с ВЦСПСшника снимали грим, и он говорил: «Зачем я согласился на это?! Меня так опустили!..» Он чуть не рыдал. Вот так это было — люди власти показали себя во «Взгляде» во всей красе.

2. Это был, безусловно, жесткий, интересный прорыв в журналистике. Все начиналось как информационно-музыкальная развлекательная программа. Пока нас не стали закрывать, мы были достаточно непрофессиональными ведущими, которые просто развлекали. Что-то вроде «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады» для своих. А дальше начался прорыв, когда Володя Мукусев пригласил знаменитого режиссера Герца Франка, где вся передача была посвящена его фильму «Высший суд», а фильм строился на разговоре с приговоренным к смертной казни. И вот тогда пошли мешки писем. Мы не занимались проблемой того, как плохо живется человеку на Пятой авеню или в парижском гетто, — мы занимались проблемами нашей страны. Начались мои «бродилки» по Камчатке, Магадану… Это стало прорывом в том советском ТВ, которое было совершенно импотентно с точки зрения подъема серьезной темы и ее развития. Сегодня телевидение стало инструментом пропаганды, а тогда это был инструмент профессионального роста к свободе.

3. Знаете, репортеру популярность вредит. Когда меня стали узнавать, то мне стало очень тяжело работать, заниматься журналистикой профессионально. Режиссеры стали играть «в личико», «в моську», «в меня», а не заниматься серьезно телевидением. Еще отрицательным является то, что нас сделали депутатами. Профессия журналиста и законодателя несовместимы.

Анатолий Лысенко:

1. Каждый день был определяющим, хотя не все из них запомнились, все-таки прошло уже 30 лет. Во время выборов мы разоблачили звонки в студию против Ельцина, когда он дебатировал с Браковым, директором ЗИЛа. Тогда встал вопрос о закрытии передачи, о моем исключении из партии и увольнении. Но обошлось.

2. Я не верю ни в какое историческое значение. Это была передача, которая очень удачно совпала с требованием времени. Просто время требовало других слов, других разговоров, народ задумался и заговорил. А мы оказались одними из первых. А вообще передачу придумали пять человек, усевшихся на бревне в Сокольниках. Выпили немного и придумали. Это были Стас Ползиков, Андрей Шипилов, царство ему небесное, Игорь Иванов, Сережа Ломакин и я. Потом к нам присоединились Толя Малкин и Кира Прошутинская, а Эдик Сагалаев стал редактором программы. А лет за десять до этого я придумал передачку «У вас на кухне после 11». Такая сумасшедшая квартира, в которую люди приходят в гости — актеры, режиссеры, ну, такой «огонек» молодежный. Но потом от этого проекта отказались, и заявка осталась лежать в столе главного редактора. И дальше уже Эдик (Сагалаев. — Авт.) порылся в столе и говорит: а давайте оживим передачу! А потом уже каждый начал что-то привносить свое. В общем, коллективное получилось творение.

3. Отрицательным стало тиражирование, когда в каждой студии появляется «Взгляд» со своим взглядом, и начинается уже тихая халтура. Мы не были героями, борцами, — просто понимали, что дальше так продолжаться не может, надо что-то менять. Вот мы и меняли как могли.

Дмитрий Захаров:

1. Наверное, самым тяжким моментом был для меня первый эфир. Я-то был человеком, абсолютно неприспособленным для присутствия в кадре. И когда мне сказали, что «вас будут смотреть 140 миллионов», я просто выпал в осадок. Я был предельно зажат, и страшный глазок на камере пугал до крайности. После выпуска приехал домой и заснул как убитый.

2. Это первая 30-летняя дата современности, которая что-то значит. Она не сопряжена с чем-то омерзительным, постыдным и негативным. Просто людям дали возможность понять, что они могут говорить о чем-то не только на кухне, но и публично выражать свое мнение и отношение к жизни.

3. Наверное, это наш идеализм в представлении о том, что мы делаем. Вера в то, что если люди начнут говорить правду — все изменится к лучшему. Однако, как показывает практика, даже если люди говорят правду, к лучшему ничего, по сути, не меняется.

Сергей Ломакин:

1. Программа о выборах Ельцина на Съезд народных депутатов от Москвы. Она получилась скандальной. Власть устроила теледебаты в эфире Ельцина против Бракова, причем Бракову задавались удобные вопросы, а Ельцину — очень непростые. После в эфир пригласили Михаила Полторанина, который тогда курировал СМИ от Ельцина, — он рассказал всю правду про эти теледебаты. На Дальний Восток мы говорили об этом сдержанно, но на Москву и европейскую часть выдали бомбу в полном блеске. Оказалось, что так называемые москвичи, задававшие вопросы, были подставными, сотрудниками горкома партии. На следующий день был скандал, в «Останкино» съехались бонзы — секретарь ЦК, первый секретарь горкома Слюньков… — и смотрели в кабинете у председателя Гостелерадио СССР этот выпуск. Страшно ругались, подвергли обструкции и Анатолия Лысенко как руководителя программы, и меня как ведущего. Меня сняли с эфира, нас вызывали на партком, но, слава богу, обошлось. А Ельцину мы сделали хорошую протекцию.

— Я помню, что вы уже потом, через некоторое время, сделали интервью с Ельциным — и получили отлуп от демократической общественности за то, что задавали ему неудобные вопросы. И еще помню вечер 21 августа 91-го года у Белого дома, когда ждали новой танковой атаки, а оказалось, что путч провалился. Помню вас в ослепительно белом костюме. Вас узнавали люди, подходили ближе, черпали из лужи грязь и бросали в вас…

— Да, все так. До определенного момента я был, конечно, горячим сторонником Ельцина. То интервью у Ельцина я брал в 91-м, то есть после 89-го прошло два года, и мое отношение к нему сменилось от восторженного до критического. Действительно, я задавал Борису Николаевичу неудобные вопросы, которые ему очень не нравились. А после интервью Кержаков сказал мне вслед: «Ну, Ломакин, это интервью ты попомнишь». И я его попомнил по полной программе. В тот вечер я увидел толпу, которая наседала на меня с криком: «Ломакин — предатель!» Рядом был мой товарищ, полковник. Он увидел эту картину, схватил меня за руку, и мы побежали от Белого дома через кусты. Когда я потом спросил его, задыхаясь: «Юра, ты обалдел, мы же шли в Белый дом!» — он сказал: «Знаешь, у меня под мышкой пистолет. Я увидел толпу, которая сейчас будет рвать тебя на куски, — и что я должен был делать?..»