Яга

А главное, высплюсь покуда еду. Лишь бы не подсели с шакалятами, с детишками этими.
Подсели усатый господин и два студента. Усатый хавал коньяк, а рабфаковцы наипенились пивом, точно сейчас вышли из пустыни, а ночью наперегонки в сортир.
И усатый не отставал – курил фимиам «армянским» спиртам курской выдержки. Точнее курился... Я просыпался от окуенных раскатов и кидался поднять окно, чтоб дождик не налил. Но, грозы не было и в помине, одна вонь...
Обнадеживало лишь, что Петербург город высокой культуры и на обратной дороге, попутчиками наверняка будут люди тактичные – петербуржцы, а не зависимые пейзане.
.
Прибыв на место, живо разобрался с делами, закрыл командировочное, и на Невский, – всё точно, не пизнёж – культурный город! Оттуда на вокзал. В купе вошел первым – ц-ц-ц! – чистенько, не то что у нас. Культура, да.
Спустя минуту вошла попутчица и я возликовал – живая трогательная старушка. Будет с кем приятно поговорить, потому что сразу видно настоящую петербурженку и белую кость – волосы фиолетовые, печати румян на щеках, маникюр и билет… на верхнюю полку. Бывает.

Наверное поэтому, вместо «Добрый день. Прекрасная погода» старушка с ходу предъявила: – Эй, лежанку блокаднице уступи. Спасибо.
– Не за что, бабушка. – отвечаю, а сам едва не плачу. – Почёл бы за честь, но я во сне с тахты падаю, а уж с верхней полки на ходу, как пить дать свалюсь. Не приведи бог на вас. Блокаду пережили, а тут…
Я не врал – и вправду падаю во сне. Куем вниз, как бутерброд. Но, одно дело тахта, а другое верхняя полка – куй сломаешь. Хер починишь.
Петербурженка глазами сверкнула, губы поджала: – Напугал он…Падай! Какая я бабушка…?
.
Старушка видимо была под влиянием Бальзака. Или маразма... Не знаю наверное, но она явно причисляла себя к категории «бальзак +» и жаждала соответствовать разбитному образу.
А может, последним кто на неё упал, была охеренная сосулька с Эрмитажа, что тоже объясняет. Слыхал, в Питере получить льдиной с карниза привычное явление.
Так думалось мне, а меж тем появилась еще пассажирка с билетом на нижнее место. Истую петербурженку в юной девушке выдавало неброское закрытое платье а-ля капот, минимум косметики и одухотворенный целомудренный взгляд.
Старушка в жёсткой форме экспроприировала у неё полку, а мне свистнула: – Эй, Дружок. Подай-ка мне матрас сверху.
Конечно, несколько покоробило от такого фамильярного «собачьего» обращения, но старость надо уважать и я повиновался. Скинул ей скатанный матрац, – пылища так и полетела – пробег-то у него будь здоров.
– Пыли-то, пыли поднял. Фу, фу! Охломон… – завоняла старуха.
– Что-о?! – спрашиваю.
– Говорю, иди к проводнице и притарань мне бельишко. Стелиться пора – полвторого уже.
.
Когда я вернулся с бельем, то обнаружил, что культурного полку прибыло – на моём месте уверенно лежал еще один. В грязных ботинках. Петербуржец, хуле.
Это был небрежно одетый молодой человек с изможденным лицом и тенями под горящими глазами. В общем, не хватало лишь шляпы и топора. Злоебучая старушка была…
.
В традициях культурной столицы, вместо «здравствуйте», этот Раскольников предложил:
– Слышь, братуш, уступи шконку?
Знаете, я почему-то не удивился, но подумал, – с такими господами, ехать нужно в ящике под полкой. Да и там заипут.
Как сговорились. Зло взяло.
– Блокадник? – спрашиваю.
– Почти. – улыбается загадочно. – Только вчера блокаду по двести двадцать восьмой сняли. И гипс с обеих рук. Не слушаются рычаги, – не влезть мне нАверьх. Впадлу…, в смысле упаду. Ну, братуш, инвалиду-то? А?
Ну и что мне оставалось?
– Если инвалид, тогда ладно. – говорю. – Занимай нижнюю. Понимаем, тоже культурные.
.
Божечки, как бабка услыхала тему, да как вскрикнет, да за сердце как схватится:
– Ахти! Мне блокаднице залупу, а этому нижнюю?! – аж задохнулась, заикается, в слова не попадает, но кроет. – Ли-либерасы, пи-пидаралы, ядопу… я до Пупина… тина дойду. Упе-упеку в тю-урьму. А-а!
– Бабушка. – увещеваю её. – Ты ж низом ху@ришь, забыла? У паренька руки не слушаются – переломаны. Постыдись, ты ж питерская, блокадница.
.
– Аллё, Яга. – говорит инвалид. – Залепи дуло, не позорь культурную столицу. Какая ты блокадница – пятидесятый год выпуска на лбу. Покажи ксиву, тараканиха.
В ответ, бабка пригрозила положить его на месте: – Манду я тебе покажу! – кричит.
И действительно, – хватается за подол, чтоб расчехлить боевую установку.
Мы с инвалидом так и шарахнулись в коридор, – испугались старушкиного рубца, как фашист «Катюшу».
.
А тут, в купе вернулась давешняя девушка, – выходила переодеться во что попроще, в дорожное: обтягивающие штаны и футболку. Вошла, прыг наверх, на бочок и жопу свесила в проход.
Инвалид за ней. И говорит старухе:
– Вижу, господа, – а сам глаз с жопы не сводит. – Вижу, невольно стал причиной размолвки меж вами. Когда так, я отказываюсь от нижней полки, а вас прошу – примиритесь. Обо мне не беспокойтесь, уж как-нибудь…
И начинает ловко перебирать больными конечностями и вмиг оказывается на верхней полке. И давай задвигать жопе анекдоты. А там и вовсе к ней перелез! Она конечно для порядку его шуганула, но, как говорится был еще не вечер…
.
Около полуночи состав делал большую остановку – полчаса по расписанию. Инвалид решил перекурить и дозаправиться пивом перед рывком.
На беду, бабка гужевалась под ним, головой к двери – дуло ей.
Он возьми и наступи ей на башку. Из хулиганских побуждений, и чтоб позабавить свою мамзель. Он имел успех, но это была страшная ошибка.
Едва он вышел за дверь, как ведьма потащила девку с полки.
Слазь, кричит. Страх потеряли! – по головам ху@рите, телесные наносите, ипаться нацелились! Отдавай мою полку!
А эта раздрота ей в ответ – не ломай кайф, клюшка, наше дело молодое, пиз@уй перекури.
Куда там. Бабка погрозила начальником поезда и полицией на первой же станции. Упеку говорит за проституцию. Стоп кран сорву, – покажу на тебя, мелкая извращенка.
Та перепугалась и полку вернула. Легла внизу, тише мыши под одеялом. Бабку я сам закинул наверх. Маленькая, а что бомба – говна дох@я, да.
.
Инвалид появился перед самым отправлением. В отличном расположении духа – волокуша как из пивной бочки.
Вполз тихохонько на шконку, снял триканы, – ждет когда всё утихомирится. Тронулись: тудун-тудун, тудун-тудун…Спустя двадцать минут под его полкой захрапело. Пора!
Перелез и нырнул под одеяло. Что такое?! – пятки перед глазами. Перелогинился. Лег на бок, приобнял со спины, прижался к любушке…
А я не сплю, слушаю. Во, – зашуршало – распаковывает подарок. Старуха молчит. Ей сейф мохнатый ломают, а она спит!
.
Чу, – засопел инвалид, – х@южит бабулятора. Минутка - другая, последние хлёсткие фрикции, и, вздох – заправил бабушку на все деньги. А она молчит...!
Них@я себе дела! Я аж привстал, – да не померла ль ты, старая?! Регулярно ведь пишут: там старичок дрочил – помер, тут старушке вставили – отъехала, в ком-то вибратор взорвался – даже зубов не нашли.
И инвалид тоже заволновался, – откуда подобная холодность в юном создании? Шепчет дролечке: – Малыш, ты спишь?
Повисла роскошная, жирная пауза.
,
– Сплю. – спокойно отвечает старуха. И поднимает ставки. – Но ты не мешаешь. – говорит.
Мол, епарь из тебя, как лодочный мотор из вентилятора – смешной. Давай уже по взрослому, – в двадцать одно. В старое доброе очко...
Инвалид бухой-бухой, а чует – нечисто. И решил взглянуть, – кто такой борзый держит банк? Зажег свет и откинул полог.
Из-под ладошки недовольно жмурилась старуха: «Чаво?» – говорит.


Нет, он не кричал. Он уе@ался молча и наотмашь. Аккурат подзатылочной ямкой о торец столика, – только позвонки хрустнули. Тишина. Уссаться, думаю – только ёпся, и уже труп. Таки жизнь относительно остроумная штука.
Сняли нас на ближайшей станции сотрудники линейного отделения. Там выяснилось, что попутчики мои, включая труп, не коренные питерцы. Хоть что-то хорошее…

А. Болдырев.