Школа злословия: как писателей троллили, критиковали и просто ненавидели

Владимир Маяковский много выступал в Советском Союзе и за границей. Он читал стихи рабочим, крестьянам, военным, докторам, учителям, партийным работникам по всей большой стране.
В Центре авангарда на Шаболовке недавно выставили записки, которые получал Маяковский на концертах. Как видите, в основном интересовали граждан вопросы с поэзией никак не связанные. Некоторые комментаторы интересовались заработком поэта, другие, желая показать, что тоже кое-что могут зарифмовать, оставляли такие вирши: "Голос ваш сочен/Только противен на вкус/Потому-то я в Сочи/Вами не увлекусь", а кто-то, не стесняясь в выражениях, высказывал личное мнение о качестве произведений пролетарского поэта - "Почему вы пишите такие ху#вых вещи, как "Баня?". Кстати, провал пьесы "Баня" Маяковский переживал очень тяжело. Говорили, что на первом показе в зале едва набралось 50 человек, а Владимир Владимирович стоял на выходе и пытался выведать у первых зрителей впечатление от спектакля, но самый лучший отзыв из полученных им в тот вечер был примерно таким: "Никогда я так не скучал в театре".
Так что до того, как, по словам Пастернака, "Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине" и ругать поэта стало не принято и даже опасно, доставалось ему от читателей и слушателей крепко.

Если бы Маяковский разместил несколько своих стихов на "Фишках", то в комментарии ему посыпались бы такие же "записочки". Сам Маяковский так отзывался об этих зрительских посланиях: "Большинство этих записок задают люди, которым нет дела до литературы. Зачитывать - напрасно тратить время". Говорят, что к концу выступления на столе перед Маяковским вырастала целая гора записок-комментариев.
Ответом Маяковского на подобного рода выпады можно считать и такой случай. На одном из вечеров в Политехе Маяковский заявил" Среди русских я чувствую себя русским, среди грузин я чувствую себя грузином". В ответ из зала послышалось: "А среди дураков?". "А среди дураков я впервые", - осадил выскочку Маяковский.

Многие классические произведения, вошедшие в школьную программу, современниками принимались не самым лучшим образом. Сильно досталось гоголевской поэме в прозе "Мертвые души".
По словам самого Гоголя, член цензурного комитета Никита Иванов был возмущен сделками, которые Чичиков проворачивает в книге: "Что вы ни говорите, а цена, которую дает Чичиков, цена два с полтиною, которую он дает за душу, возмущает душу. Человеческое чувство вопиет против этого; хотя, конечно эта цена дается только за одно имя, написанное на бумаге, но все же это имя душа, душа человеческая; она жила, существовала. Этого ни во Франции, ни в Англии и нигде нельзя позволить. Да после этого ни один иностранец к нам не приедет". Такого же мнения придерживался историк Голохвастов: "...мертвой души не может быть; автор вооружается против бессмертья. [...]
этого и подавно нельзя позволить, хотя бы в рукописи ничего не было, а стояло только одно слово: ревизская душа; уж этого нельзя позволить, это значит против крепостного права...".
Жандармский генерал С. Перфильев увидел в "Мертвых душах" неудачную попытку Гоголя из малороссийского стать русским писателем: "Даже как-то скучно читать; всё одно и то же, натянуто — видно желание перейти в русские писатели; употребление руссицизмов вставочное не выливается из характера лица, которое их говорит...".

Отмечая, что молодежь и высший круг "без ума от "Мертвых душ", друг Гоголя Николай Прокопович описал ему в письме такую историю: "Один почтенный наставник юношества говорил, что "Мертвые Души" не должно в руки брать из опасения замараться; что всё, заключающееся в них, можно видеть на толкучем рынке. Сами ученики почтенного наставника рассказывали мне об этом после класса с громким хохотом. Между восторгом и ожесточенной ненавистью к "Мертвым Душам" середины решительно нет, — обстоятельство, по моему мнению, очень приятное для тебя...".

Вице-губернатор Псковской губернии Н. Васьков тоже прочитал о похождениях Чичикова и посчитал, что "порядочной женщине нельзя читать всю книгу". Видимо затаил обиду на Гоголя еще со времен "Ревизора".

Кстати, по ссылке вы можете прочитать, что некоторые современники думали о великой пьесе Гоголя. Здесь приведем лишь замечание критика Фаддея Булгарина: "...городок автора "Ревизора" не русский городок, а малороссийский или белорусский: так незачем было и клепать на Россию...".

Льву Николаевичу Толстому никакая критика была не нужна, он сам себе был жестким критиком. В письме Фету в 1871 году он писал о временной творческой паузе, вызванной изучением греческого языка: "Но как я счастлив... тому, что я не пишу и писать дребедени многословной, вроде "Войны и мира", я больше никогда не стану. И виноват и, ей-богу, никогда не буду". Так что школьников, изнывающих от бесконечного числа страниц многотомной эпопеи, сам автор прекрасно понимал.
А в 1908 году в дневнике Лев Николаевич писал: "Люди любят меня за те пустяки — "Война и мир" и т. п., которые им кажутся очень важными".

Теперь давайте посмотрим, как великие писатели критиковали своих коллег по цеху. Нетрудно догадаться, что дух соперничества не позволял одному гению лестно отзываться о другом, поэтому классики обычно ругали друг друга на чем свет стоит. Например, Набоков очень любил бабочек, а писателей терпеть не мог, особенно тех, кого хвалила критика. Прозу Бориса Пастернака Набоков ненавидел (однако надо признать, что поэзию ценил): “Доктор Живаго” — это недалекий, неуклюжий, тривиальный и мелодраматический роман с шаблонными ситуациями, сластолюбивыми юристами, неправдоподобными девицами и банальными совпадениями". Знаменитые пастернаковские переводы Шекспира Набоков тоже не жаловал: "Как переводчик Шекспира он очень плох. Его считают великим только те, кто не знает русского языка".
Достоевского Набоков обвинял в отсутствии вкуса: "Его полное отсутствие вкуса, монотонный анализ страдающих от фрейдовских комплексов героев, а также то, что он полностью погряз в трагических злоключениях человеческого достоинства, — всем этим тяжело восхищаться". А еще называл Федора Михайловича "дешевым любителем сенсаций, вульгарным и невоспитанным".
Набоков о лауреате Нобелевской премии по литературе Эрнесте Хемингуэе: "Я прочел его в начале сороковых годов. Что-то о колоколах, яйцах и быках, отвратительно". Написано это было по-английски, поэтому в оригинале фраза получилась складная: bells, balls and bulls.
Набоков не щадил ни современников, ни классиков. Максима Горького он обозвал "потрясающей посредственностью".

Марк Твен вполне может поспорить с Набоковым за звание главного ненавистника писателей. Сам он говорил, что критикует других авторов только тогда, когда его трясет от ненависти и, судя по всему, трясло его часто. Вот так у Твена бомбануло от романа Джейн Остин: "Мне часто хочется критиковать Джейн Остин — ее книги сводят меня с ума настолько, что я не могу с собой совладать. Каждый раз, когда я читаю "Гордость и предубеждение", мне хочется выкопать ее труп и вдарить ей по черепу ее же берцовой костью". Заметьте, написано "каждый раз, когда я читаю". То есть Твен не только великий сатирик, но еще и литературный мазохист.
Самого Твена тоже далеко не все хвалили. Уильям Фолкнер считал, что произведения Марка Твена могут только "заинтриговать людей поверхностного и ленивого ума", а Твен - "писака, которого в Европе не посчитали бы даже четверосортным".