Простили, но не забыли

Люди не жили, выживали, под открытым небом — не было ни бараков, ни медпунктов. Спали просто на земле. В туалет ходили тут же. А рядом лежали трупы, никто их даже не закапывал. Не было ни хлеба, ни воды. Вши просто заедали людей. В таких условиях массово передавался тиф. Некоторые историки считают, что немцы умышленно заражали узников, чтобы те, когда их придут освобождать советские солдаты, распространили эпидемию дальше.

— Войска вермахта превратили полесские болота в полигон для бактериологического оружия, — говорит Аркадий Шкуран, который сам прошел лагерь. — Осенью 1943-го наши солдаты начали освобождать Полесье. Немцам пришлось отступать. Недалеко от местечка Озаричи было создано три лагеря. 50 тысяч человек фашисты загнали за колючую проволоку, примерно семь тысяч были больны сыпным тифом. Разделения на больных и здоровых не было. Наоборот, немцы были заинтересованы, чтобы как можно больше людей заразилось. Они называли нас «бесполезными едоками». Вшей было так много, хоть метелкой мети.

Но самым страшным, по воспоминаниям Аркадия Петровича, было, когда у женщин отбирали детей:
— Стояли крытые машины. Детей выхватывали и просто бросали в машину, там обязательно был кто-то больной из взрослых. Крик такой стоял, плач — уши закладывало. Помню, одна женщина с ребенком на руках споткнулась, упала, ее тут же убили, ребенка отбросили и тоже расстреляли. Когда мы подошли к лагерю в Озаричах, на входе — целая куча трупов, в том числе детских.

— Мама укладывала нас на трупы, — дрожащим голосом говорит бывшая узница Анна Тришина. — На земле невозможно было лежать. А голову покрывала нам тряпками. И как только мы выжили?

Николаю Захарченко скоро исполнится 90. Он приходит на встречу в тельняшке, фуражке и пиджаке, увешанном медалями.
— Это медали за мои марафоны, — объясняет он. — Я до сих пор бегаю. Каждый день выхожу на тренировки. 75 лет назад, когда сидел в лагере, даже подумать не мог, что доживу до 90. Мы все думали, что там умрем.

Когда началась война, Николаю Алексеевичу было 11. Он хорошо помнит, как пришли немцы. Вернее, приехали — на мотоциклах:
— Дед крикнул мне: «Гони в сарай корову! Германцы идут!» Он прошел Первую мировую и хорошо знал, на что они способны.
За три года войны семья почти все потеряла, но все были живы. В феврале 1944-го им приказали собираться:
— Немцы сказали, что увезут нас в безопасное место. Сказали, что мы можем взять с собой все самое нужное. Это потом мы узнали, что точно так гнали евреев.

Мать Николая успела взять мешок соли, мешок сухарей, одеяло и гардины — жалко было оставлять их в доме. Людей везли в товарных вагонах до станции Рудобелка. После гнали пешком — по грязи и бездорожью. Николай Алексеевич вместе с семьей прошел три лагеря, пока наконец их не загнали в Озаричи.
— Немцы отбирали все ценное, а еще спички и ножи, — вспоминает мужчина. — Костры нам не разрешали палить, чуть дым покажется — стреляли на поражение, а холодно было — до минус 15. Многие почему-то брали с собой подушки. Просыпаемся утром — такой пух летит, будто птицефабрика рядом. А это немцы вспороли подушки, думали, люди там драгоценности прячут. Мы держались за маму, потому что видели, как разделяют семьи, как стреляют тех, кто отстает. Чтобы немцы не забрали сестру копать окопы, мама сделала ее беременной — намотала тряпки на живот, повезло, что фашисты не стали проверять. А двоюродную сестру немцы так забрали. Настя отморозила ноги, ей отрезали две ступни. Когда война кончилась, она на коленях приползла домой.

За десять дней в лагере машина с едой приехала всего два раза. Выбрасывали хлеб и мороженую капусту. Люди, как голодные животные, бросались на эти куски. Гардины, которые мама Николая пожалела оставить дома, в лагере очень пригодились — из них и палок соорудили шалаш.
— Сестра тяжело болела тифом, все просила: «Воды, воды». Шел снег. Мама собирала снежинки в кружку, потом грела ее за пазухой, чтобы дать сестре попить. Вода собиралась в траншеях. Мама как-то отправила меня набрать кружку. Я смотрю: вода розовая — с кровью, ведь рядом убитые были. Дальше раскопал, смотрю — нога торчит, рука торчит. Туалета тоже не было, все в куче: где сидишь — туда и ходишь. Представьте, какая там была вода и какая там была вонь. Помню, женщина лежала, а рядом с ней — три дочери, они уже были мертвые. Негде было пройти, я ногой встал на одну девочку, а мать голосит: «Что ты делаешь? Это же моя доченька!» Обойти я не мог: тут — трупы, там — трупы. Когда наш братик умер, мы его просто во что-то завернули и рядом положили. Людей похоронили, когда уже нас освободили. А так мертвые лежали рядом с живыми.

Николай Алексеевич говорит, что и не надеялся, что выживет. Его семье повезло: их дом, в отличие от соседских, не сгорел. Ведь немцы, отступая, оставляли за собой «выжженную землю».
— Мы вернулись, а на дворе сидят бабушка с дедушкой. Они обхитрили немцев, спрятались в погребе и не попали в лагерь. Как мы все обрадовались! Помню, они чистили малюсенькую картошку, полугнилую. Но какие вкусные бабушка из нее пекла драники — до сих пор помню!

Пока у памятника в лагере смерти выступают чиновники, бывшая узница Зинаида Франтурова тихонько идет к колючей проволоке, за которой 75 лет назад был лагерь. Здесь и сегодня стоит вода, хотя в 1944-м было куда холоднее. В лагерь 9-летняя Зина попала с бабушкой, мамой, которая была на шестом месяце беременности, тремя братьями и сестрой, а еще был дядя с тетей и трое их детей.

— Нам приказали сдать документы, — вспоминает Зинаида Николаевна. — Обещали, что за это покормят. Сдали, что делать — и метрики, и фотографии — все, что было. А потом разожгли большой костер и бросили туда все наши документы. Женщинам с детьми предлагали сесть на машину. Бабушка моя говорит: «Ну если мы первые поедем и нас расстреляют, нам будет не так страшно, если будем смотреть, как убивают других». С нами в машине ехала женщина, которая говорила по-немецки. Она спросила у фашистов: «Куда нас везут, стрелять?» Младший офицер ей ответил: «Вы там сами подохнете». И засмеялся. А водитель был пожилой, говорит ему: «Что ты, дурак, смеешься? Красные нам на хвост наступают, мы скоро сами можем оказаться в их положении».
В первую ночь в лагере повалил снег. Соседи помогли семье Зины — принесли сосновые ветки, которые мама постелила, чтобы дети хоть как-то могли прилечь.

— Бабушка маме говорила: «Анюта, поднимай детей — замерзнут!» Подняли нас — и так было холодно, — бывшая узница на минуту закрывает глаза. — Потом дядя из сосновых веток сделал шалаш для своих детей, нас не пускал, говорил: «Вы заразные, тифозные, вам здесь нет места». Через пару дней они все умерли, потому что лежали, а нас бабушка в плечи тыкала: «Двигайся, двигайся!» Когда немцы бросили хлеб, что там творилось! Люди, как животные, бросались, ничего не видели перед собой. Бабушка попыталась что-то достать, но ее чуть не растоптали.
Зинаида Николаевна говорит, что слышала, как идут бои. И молила Бога, чтобы на них упали бомбы — невозможно было терпеть издевательства.
— Под утро все успокоилось. Мы смотрим: на вышках никого нет, собак тоже нет. Некоторые люди рискнули выйти. Деда одного на моих глазах разорвало — только кожух остался. Мы не думали, что мы останемся живы. Когда пришли военные, если бы вы знали, что с нами творилось! Люди бросались к солдатам, целовали их сапоги. Я бросилась к офицеру — молодой, красивый. Он говорит: «Девочка, встань!» А я не могу встать, такая слабая была. Солдаты вместе с нами плакали. Люди — от радости, а они — от ужаса: мертвые кругом. Мы не сразу смогли выйти из лагеря. Военные сказали: «Ждите, пока разминируют дорогу». Дорожку разминировали, натянули проволоку — и чтобы никто не смел за нее заступать. В туалет надо — тут же, не отходя. Шли гуськом.

Когда семья Зинаиды прошла санобработку, решили остановиться в деревне Рыловичи.
— Никто не захотел пустить нас к себе. Мы легли на землю в каком-то дворе. Рядом проходил офицер, заметил нас: «Кто такие? Что делаете?» Мама ему говорит: «Лагерники, дети устали, в дом не пускают, вот и легли здесь». Он разозлился, приказал идти за ним. Заходим в дом. Он как возьмет за горло хозяйку и пистолетом ей в лицо: «Ты что, с**а, делаешь? Ты не видишь, что это дети? Ты не знаешь, что они пережили? Немедленно уложить в кровати». А у этой хозяйки уже солдаты жили. Бабушка моя, она из шляхты была, тихо так говорит: «Господин офицер, мы и на полу ляжем. Хозяйка, если можно, дайте соломы детям под голову». И протягивает справку, что мы прошли обработку — незаразные. А офицер не успокаивается и кричит матом на хозяйку: «Ты, такая-сякая, посмотри: люди в аду побывали и не потеряли культуру!» Женщина эта сильно испугалась, говорила нам потом: «Немцы обещали расстрелять — не расстреляли, а свой мог бы убить».

Когда началась война, Валентине Шишло было три года. 22 июня 1941-го она в последний раз видела своего отца. Он был военным в Белостоке. Успел отправить семью на родину — под Жлобин, сам попал в плен, а потом в концлагерь Дахау. Маленькая Валя узнает об этом уже после войны. В 1944-м она вместе с мамой, братом и сестрой жили в конюшне, их дом немцы уже сожгли.

— Нас погрузили в товарные вагоны, как скотину. Ехали все стоя — и дети, и старики. Многие там и умерли. Нас не выгружали, мы катились вниз — и мертвые, и живые. От станции Рудобелка до лагеря шли пешком два дня. Ни одного ясного дня не было. Все было в грязи.
И хотя Валентине тогда было семь лет, она в деталях помнит те дни. Говорит, что по обочине шли полицаи — и они были страшнее немцев.
— Помню, женщина шла, споткнулась — ее сразу же расстреляли, а ребенка выбросили на обочину. Так было страшно! Мы держались за мамину юбку. Рядом шла машина. Меня накрыло волной грязи. Мама кричит, сестра кричит, тянут меня, помог немец какой-то — поднял меня за шиворот. Я понимаю, он все равно фашист. Просто у него, наверное, тоже дети были.
Мать Валентины спросила у полицая, куда их гонят. «В санаторий Адольфа Гитлера», — ответил тот.

Валентина Федоровна замолкает и на мгновение улыбается:
— У мамы была красная сумочка, так хорошо я ее помню! Там лежали все наши документы. Вижу: мама сумочку сбросила, ногами в грязь втоптала и дальше пошла, чтобы нас на месте не расстреляли, ведь папа был военным, коммунистом.
В критической ситуации бабушка Валентины проявила себя, как настоящий боец:
— Бабушка наша молодец, она хотела жить. Мама и тетя потухли, а бабушка сразу нашла кочки, куда усадила нас. И заставляла двигаться.
Валентина Федоровна говорит, что даже тогда, будучи ребенком, понимала, что они — живой щит, люди, брошенные на уничтожение.
— После войны я все время плакала, психика была нарушена. Мы потеряли своих братиков — родного и двоюродных. Когда возвращались домой, заходили к людям в деревнях, просили хоть немного еды. Один человек нальет стакан молока, а другой крикнет: «Пошли вон отсюда!» Я так рыдала! Полицаи после войны продолжили жить рядом с нами. Староста нашей деревни сотрудничал с немцами. Его сын был на год меня старше. Помню, идем с сестричкой, а он сзади бежит и бьет нас плеткой: «Городская вошь, куда ползешь? Под кровать — дерьмо клевать!» Мы плачем, он нас хлещет, а немцы это видят и смеются. После войны мы оказались с этим мальчиком в одном классе. И я мстила ему, не могла простить.

После войны возвращаться было некуда, и семья первое время жила в подвале. Еды тоже не было.
— На поле собирали гнилую картошку. Бабушка добавляла щавель и делала такие драники — какая же это была вкуснятина. Или суп из лебеды. А если кто-то молоком угостит! Вот это была жизнь!
В 2007 году Валентина впервые приехала в Германию — рассказать немцам о том, что пережила во время войны.
— Когда услышала на вокзале немецкую речь, меня аж затрясло. Это был не страх, это была злость. Да, прошло много лет, но я до сих пор помню, как над нами издевались. Помню эти крики на немецком. Немецкие журналисты спросили у меня: «Вы простили нас?» Я не сразу им ответила. Но потом сказала: «Простили, но не забыли. Никогда не забудем».

На сегодня живы около 2,5 тысячи бывших узников лагеря смерти. Международный трибунал в Нюрнберге признал военные преступления в Озаричах. В 1946 году в Минске по решению суда повесили генерала Иоганна Рихерта, который создавал лагеря на Полесье. В 1947 году в Гомеле генерал-лейтенант Эбергард фон Куровски, который создал лагеря Подосинник и Озаричи, а также 16 его подчиненных были приговорены к 25 годам заключения. Такой же срок получил 21 командир 9-й армии за депортацию людей в Озаричи. Многим преступникам удалось избежать ответственности. Самый активный организатор лагеря в Озаричах полковник Вернер Боденштайн, например, после войны продолжил служить в вооруженных силах Германии.
Долгие годы расправа над людьми в Озаричах замалчивалась. И только в 2008 году после статьи в немецкой газете в Германии началось расследование. Были опрошены десятки бывших узников. Но так как к тому времени причастные к преступлению уже умерли, дело было закрыто.