Уставший отступать

«Донские степи, душное лето сорок второго. Силы Степного и Воронежского фронтов откатывают к Сталинграду. Сплошное отступление. Бегство. Отец — командир саперного взвода, вместе со своей частью идет в хвосте войск. Минируют отход. Мимо проходят отставшие, самые обессиленные. Того мужичка, как рассказывал, он тогда запомнил.

Сидит у завалинки загнанный дядька, курит. Взгляд — под ноги. Пилотки нет, ремня — тоже. Рядом «Максим». Второго номера — тоже нет. Покурил, встал, подцепил пулемет, покатил дальше. Вещмешок на белой спине, до земли клонит. Отец говорил, что еще тогда подумал, что не дойти солдатику. Старый уже — за сорок. Сломался, говорит, человек. Сразу видно…

Отступили и саперы. Отойти не успели, слышат — бой в станице. Части арьергарда встали. Приказ — назад. Немцы станицу сдают без боя. Входят. На центральной площади лежит пехотный батальон. Как шли фрицы строем, так и легли — в ряд. Человек полтораста. Что-то небывалое. Тогда, в 42-м, еще не было оружия массового поражения. Многие еще подают признаки жизни. Тут же добили…

Вычислили ситуацию по сектору обстрела. Нашли через пару минут. Лежит тот самый — сломавшийся. Немцы его штыками в фаршмак порубили. «Максимка» ствол в небо задрал, парит. Брезентовая лента — пустая. Всего-то один короб у мужичка и был. А больше и не понадобилось — не успел бы.

Победители шли себе, охреневшие, как на параде — маршевой колонной по пять, или по шесть, как у них там по уставу положено. Дозор протарахтел на мотоциклетке — станица свободна! Типа, «рюсськие швайнэ» драпают. Но не все…
Один устал бежать. Решил Мужик постоять до последней за Русь, за Матушку… Лег в палисадничек меж сирени, приложился в рамку прицела на дорогу, повел стволом направо-налево. Хорошо… Теперь — ждать.

Да и ждал, наверное, не долго. Идут красавцы. Ну он и дал — с тридцати-то метров! Налево-направо, по строю. Пулеметная пуля в упор человек пять навылет прошьет и не поперхнется. Потом опять взад-вперед, по тем, кто с колена, да залег озираючись. Потом по земле, по родимой, чтобы не ложились на нее без спросу. Вот так и водил из стороны в сторону, пока все двести семьдесят патрончиков в них не выплюхал.

Не знаю, это какое-то озарение, наверное, но я просто видел тогда, как он умер. Как в кино. Более того, наверняка знал, что тот Мужик тогда чувствовал и ощущал.

Наверное потом, отстрелявшись, не вскочил и не побежал… Он перевернулся на спину и смотрел в небо. И когда убивали его, не заметил. И боли не чувствовал. Он ушел в ослепительную высь над степью… Душа ушла, а тело осталось. И как там фрицы над ним глумились, он и не знает.

Мужик свое — отстоял. На посошок… Не знаю, как по канонам, по мне это — Святость…»