"Когда появилась мода на клёш, он вставил мне клинья в штаны, и убедил не украшать их цепочкой"

Это сейчас под метр восемьдесят – не рост, а так, недоразумение. А в середине 1960-х я в классе вторым-третьим по росту обычно в шеренге оказывался. И достиг я этой длины примерно годам к четырнадцати. Мать посмотрела, посмотрела с высоты своего крохотного роста и сделала крайне не логичный вывод. Решила, что надо купить ребенку костюм.

Вообще-то мне много чего было надо. Особенно, например, коньки. То есть некую старенькую дрянь, нашедшуюся у соседей в кладовке, я как-то умудрялся еще приспосабливать, но появляться на ней в ЦПКиО становилось всё более стрёмно, такое снаряжение лишало меня многих боевых преимуществ при разборках на скоростях. А тут в продаже появились чешские полусапожки за 18 рублей и к ним, при определенном упорстве и везении, можно было достать еще и ленинградские лезвия «Экстра» за червонец.
Так что лично мне костюм был совершенно не нужен. Но существовали определенные ситуации, угадываемые мною по выражению ее глаз, в которых я с матерью предпочитал не спорить. Раз она пришла к странному решению, что мальчику при таком росте обязательно нужен костюм, значит, пускай будет костюм.

Я взял мать под руку, и мы пошли в магазин. По-моему, это была «Большевичка» на улице Горького, в районе Белорусской. Вышли мы оттуда быстро и согласованно, но по разным причинам. Мать сказала, что минимальные 75 р., за которые там можно приобрести соответствующее изделие, это для нее неподъемно, а я заявил, что и самый дорогой костюм из этого магазина не надену даже под страхом смертной казни.

По итогам двухнедельных дебатов наша семья пришла к соглашению. Я получил на руки 50 рублей в обмен на обещание, что максимум через месяц будет костюм. Свобода действий была дана мне, естественно, не просто так.

Несколько лет назад мы шли с отчимом по Арбату, и вдруг он увидел на каком-то балконе клетку с огромным попугаем. Отчим был человек своеобразный: мало что могло его остановить в удовлетворении любопытства. Он немедленно вычислил, к какой квартире относится балкон, и потащил меня туда. Открыл дверь недоверчивый старик, который долго не мог понять, что нам нужно. Но когда осознал, что отчиму просто жизненно необходимо узнать всё про его попугая, мгновенно стал нашим лучшим другом и не отпускал нас несколько часов, поил чаем и рассказывал, рассказывал.

За разговором выяснились две подробности. Во-первых, до войны старик жил в Харькове на одной улице с родителями отчима и даже как будто их немного знал. А во-вторых, совсем уж разоткровенничавшись, Абрам Семенович признался, что, несмотря на преклонные годы, так и не смог излечиться от преследующего его с юности страшного порока. Он дома, в строжайшей тайне от фининспектора, потихонечку шил. Не что-то там особое, больше по мелкому ремонту и, конечно, исключительно знакомым или по самой серьезной рекомендации, но всё-таки на корм попугаю хватало.

Так в нашу жизнь вошел человек, которого мы в разговорах упоминали как «знакомого портного», это придавало нам определенную солидность: отнюдь не каждый мог похвастать, что у него есть знакомый портной. Но мы этим знакомством особо не злоупотребляли. Что можно было перелицевать, давно было перелицовано, а бахрому на истрепавшихся рукавах подрезать и сам каждый мог без проблем. Однако несколько раз я услугами Абрама Семеновича пользовался. Именно он вставил мне гигантские клинья в штаны, когда появилась мода на широченный клеш, он же убедил не украшать этот клеш цепочкой от сливного бачка, за что я впоследствии был искренне благодарен.

Так что мать дала мне деньги не просто так, а имея в виду, что я воспользуюсь услугами «знакомого портного». Что я вскоре и сделал, заявившись к нему с купленным в знаменитом арбатском зоомагазине, как раз напротив его дома, кульком корма для попугая.

Тут следует упомянуть, что рисую я ужасно, от вида моих произведений многих просто тошнит, но, как ни странно, очень понятно. По моим рисункам даже возводили довольно сложные сооружения, предпочитая эти каракули рабочим чертежам. Но это было позднее, а тогда я нарисовал Абраму Семеновичу всего лишь костюм, который, по моим эстетическим воззрениям того времени, я согласился бы носить. Старик был стальной, иначе бы столько лет не прожил, он даже глазом не моргнул, только что-то там прикинул, пошевелил губами и написал мне на бумажке, сколько следует купить ткани.

С некоторым опозданием, но произведение портновского искусства было готово. Выглядело оно так. Штаны с широким, под офицерский ремень, поясом, в обтяжку до колена, а дальше, естественно, расклешенные до тридцати сантиметров и срезанные «под каблучок». И двубортный приталенный то ли китель, то ли бушлат почти до колен с высоким стоячим воротничком и двумя глубочайшими разрезами сзади. Всё это из того предельно темного синего сукна, из которого понимающие люди шьют по-настоящему черные костюмы. Белый подворотничок, предусмотрительно заранее купленный в «Военторге», я пришил самостоятельно и в таком виде вернулся домой. Надо отдать матери должное. Она не сказала ни слова.

Надевал я этот костюм три раза.

Первый – на съемку новогодней телепрограммы, куда меня позвали после 9-го класса как молодое дарование. Перед началом записи ко мне подошла очень вежливая женщина, помощник режиссера, и передала просьбу позволить меня переодеть во что-нибудь другое. При этом, извиняясь, объяснила, что сам режиссер как бы и не против, но Федор Чеханков, ведущий, категорически отказывается появляться в кадре с человеком в таком одеянии. Я без всякого гонора, исключительно по простодушию, посоветовал им сменить ведущего на менее нежного. Что удивительно, больше меня не трогали, Федор, правда, на площадке старался держаться от меня подальше, передачу записали, и она вышла на 1-м канале в новогоднюю ночь начинающегося 1971 года.

Второй раз я появился в костюме на выпускном вечере. Директор школы, дважды контуженый Герой Советского Союза, святой человек Николай Николаевич Воробьев, благодаря которому я чудом умудрился получить аттестат, прослезился на плече моего кителя. И признался, как рад, что чутье фронтового разведчика его не подвело: он разглядел в глубине обманчиво штатской разгильдяйской души истинную офицерскую основу.

Третий раз костюм показался в свете на «посвящении в студенты». К нему я надел белые лайковые перчатки. Безымянный палец левой руки украшал старинный серебряный перстень с агатом. В руках я держал изящную тросточку с набалдашником слоновой кости, а под китель, не до конца застегнутый, надел черную рубашку с кружевным кремовым жабо.

Главное, меня не только не выгнали, но, что было несколько обидно, особого внимания никто не обратил, у одного парня сзади на штанах во всю длину чернилами были написаны крест на крест фамилии Даниэля и Синявского, так даже и ему никто слова не сказал.

А вскоре я заработал деньги на свои первые «Левисы» и про костюм забыл окончательно. На этом, по сути, для меня закончилась эпоха семидесятых.