Сейчас 75 годовщина Ялтинской конференции. Взгляд англичан на нее

Ровно 75 лет назад, пока Красная армия захватывала контроль над Восточной Европой, Черчилль, Рузвельт и Сталин встретились в Ялте, чтобы обсудить мир. Чего хотела «большая тройка»? И что они в итоге получили?
С момента проведения того саммита в 1945 году прошло 75 лет, но «Ялта» до сих пор остается грязным словом. Не настолько запятнанным, как «Мюнхен», который в английском языке закрепился в качестве синонима «капитуляции», но однозначно не «звездным часом», которым стоило бы гордиться.
Во Франции Шарля де Голля Ялтинская конференция, проходившая с 4 по 11 февраля 1945 года, описывалась как неделя, в течение которой «большая тройка» лидеров стран антигитлеровской коалиции — Соединенных Штатов, Советского Союза и Соединенного Королевства — поделила Европу на блоки. Даже сегодня Эммануэль Макрон заговаривает о перспективе «новой Ялты» каждый раз, когда Дональд Трамп и Владимир Путин демонстрируют друг другу свое расположение. В Соединенных Штатах после 1945 года республиканцы обвиняли Франклина Рузвельта в том, что он обрек миллионы людей на страдания под коммунистическим игом. Спустя 60 лет Джордж Буш-младший продолжал сравнивать Ялту и Мюнхен, называя их такими моментами в истории, когда «свобода небольших государств стала тем, чем можно было пожертвовать». Этот саммит, как сказал президент Буш, выступая в Риге в 2005 году, «запомнится как одна из величайших ошибок истории».
Однако в действительности Ялта не поделила Европу на части. К тому моменту, когда Рузвельт и Черчилль встретились с Иосифом Сталиным, Красная армия уже контролировала большую часть Восточной Европы. Тем не менее, та встреча проливает свет на сложности дипломатии на высшем уровне — современная пресса часто упускает этот важный момент в своем стремлении провозгласить, кто стал победителем. Каждый из трех участников Ялтинской конференции покинул ее с вполне реальными достижениями — как это часто случается, проблемы начались уже после того, как они вернулись с саммита. История Ялтинской конференции также служит наглядной иллюстрацией одного из серьезнейших вызовов искусству управления государством — таким же серьезным в эпоху Путина, Си Цзиньпина и Брексита, как и в эпоху Иосифа Сталина: а именно — необходимости постоянно искать баланс между жесткостью и диалогом.
Рузвельт и Черчилль питали особую склонность к дипломатии личных встреч, и они оба считали себя мастерами в этом деле. В марте 1942 года, перед встречей с советским лидером, с которым они успели обменяться всего десятком сообщений, Рузвельт сказал Черчиллю: «Мне кажется, я лично смогу лучше пообщаться со Сталиным, чем ваше Министерство иностранных дел или мой Госдепартамент. Сталин ненавидит заносчивость всех ваших высокопоставленных чиновников. Ему кажется, что я ему больше нравлюсь, и я надеюсь, что так будет и дальше». В январе 1944 года Черчилль сказал одному своему старому другу: «Если бы мы со Сталиным встречались раз в неделю, никаких проблем вообще не было бы. Мы отлично ладим друг с другом». Разумеется, настроение премьер-министра было достаточно изменчивым, и как закоренелый противник большевизма он боялся, что красная волна может захлестнуть Европу, но именно поэтому он и проводил личные встречи с «дядей Джо» в надежде уменьшить эту опасность.
Как оказалось, Сталин не хотел встречаться лично, пока не почувствует, что он находится в достаточно сильной позиции, чтобы противостоять англо-американскому дуэту, и это произошло только после того, как Красная армия одержала победу под Курском в июне 1943 года и двинулась на Украину. Большая тройка впервые встретилась в Тегеране в ноябре 1943 года. Спустя год позиции Сталина стали еще крепче, поскольку советские войска уже шествовали по Европе, от Польши до Болгарии. Сталин настоял, чтобы встреча прошла в Ялте, старом курортном городе на юге Крыма, отвергнув все попытки Рузвельта и Черчилля найти более легкодоступное место где-нибудь в Средиземном море. Сталин боялся летать и не хотел выезжать за пределы Советского Союза, где он находился в зоне действия своей сети безопасности, поэтому Ялта его полностью устраивала. Между тем Черчилль ворчал: «Мы не смогли бы найти худшего места для встречи, даже если на его поиски мы потратили бы десять лет».
Поездка к месту встречи оказалась кошмаром. Рузвельту потребовалось 10 дней, чтобы по морю добраться до Мальты, Черчилль прилетел туда из Лондона на самолете. Оба прибыли туда 2 февраля. Затем они вместе со своими помощниками прилетели в Саки в западной части Крыма — перелет занял более семи часов — после чего им пришлось еще четыре часа ехать через заснеженные горы к морю в Ялту. По пути они успели увидеть множество свидетельств ожесточенных боев с нацистами.

Хотя обе делегации поселили в бывшем царском дворце, условия там оказались далеки от роскоши. Советскому руководству пришлось приложить огромные усилия, чтобы сделать эти здания просто пригодными для проживания. Кейтлин Гарриман (Kathleen Harriman), дочь посла США, написала в письме домой: «Персонал, мебель, а также тарелки, фарфор и кухонную утварь собирали со всех московских гостиниц… Кроме того, все окрестности были прочесаны в поисках таких простых вещей, как зеркала для бритья, вешалки для верхней одежды и раковины. Мы только что обнаружили пепельницу с печатью фабрики фарфора, которая поставляла фарфор пяти царям!»

Большинству членов британской и американской делегаций, даже высокопоставленным военным офицерам, приходилось делить спальни с другими и, как простым солдатам, стоять в очереди, чтобы воспользоваться туалетом или ванной. Кроме того, они безуспешно пытались избавиться от клопов, распыляя в больших количествах инсектицид ДДТ.

Тот факт, что лидеры Соединенных Штатов и Великобритании пошли на такие уступки — и согласились на подобные личные неудобства, — чтобы проявить уважение к Сталину, создавал ощущение, что Сталин был на коне. И это ощущение усиливалось, если принять во внимание — как это делали многие комментаторы — ситуацию с Польшей, потому что там в руках у Советского Союза тоже были лучшие карты. Красная армия уже оккупировала половину страны, и польские коммунисты — клиенты Сталина уже успели создать временное правительство в Люблине. Прежде чем уехать из Вашингтона, Рузвельт сказал влиятельным сенаторам, что «русские имеют большое влияние в Восточной Европе, что разорвать с ними отношения совершенно невозможно, и что единственный практически возможный курс — использовать все имеющееся у нас влияние, чтобы улучшить ситуацию». Рузвельт и Черчилль надеялись добиться создания нового кабинета с участием некоммунистов из других районов Польши, а также представителей польского правительства, находившегося в Лондоне в изгнании, что могло бы подготовить почву для проведения полноценных и свободных выборов.

Вместо этого в Ялте им пришлось согласиться на то, что режим в Люблине будет «реорганизован на более широкой демократической основе». Их надежды на то, что послы США и Великобритании будут следить за ходом выборов и оценивать их «справедливость и свободу», были сведены к всего одной строчке в совместном коммюнике, где говорилось, что Лондон и Вашингтон «будут проинформированы о ситуации в Польше» их послами. Их «фиговым листом» стала Декларация об освобожденной Европе, предложенная Госдепартаментом США, в которой три союзника подтверждали свою готовность следовать принципам «суверенных прав и самоуправления», которые должны восторжествовать в странах, освобожденных от сил гитлеровской коалиции.

В Польше Сталин получил большую часть того, что он хотел. Однако в эффективной дипломатии, основанной на личных встречах лидеров, первостепенное значение имеют взаимосвязи между различными вопросами и выбор времени для уступок — именно поэтому было бы ошибкой отделять ту или иную нить переговоров от остальных. Несомненно, будущее Польши имело для Сталина большое значение — в 1920-1921 годах поляки отчаянно воевали с СССР за свои границы — однако еще больше его интересовало будущее Германии. И в этом вопросе динамика переговоров оказалась совершенно иной, а их исход был скорее на руку Великобритании.

Сталин хотел, чтобы Германию разделили на несколько небольших государств — как это было до объединения Германии, проведенного Бисмарком в 1871 году. Рузвельт тоже склонялся к этой идее, поскольку он разделял со Сталиным его германофобию, но Черчилль и Министерство иностранных дел Великобритании, преследуемые высказываниями Джона Мейнарда Кейнса (John Maynard Keynes) о заключенном в 1919 году «Карфагенском мире», были решительно настроены не повторять то, что они считали ошибками Версальского мирного договора. Они хотели любыми способами избежать передела территорий, который снова мог бы разжечь в немцах желание отомстить, и боялись, что карательные репарации могут дестабилизировать международную экономику.

***

По большинству пунктов, связанных с Германией, Великобритания в Ялте добилась своего. После долгих пререканий Сталину все же удалось включить в протокол конференции упоминание о разделении Германии на части, однако британские чиновники сочли, что формулировка была достаточно общей, и что она оставила им остаточно много пространства для маневров. Что касается репараций, советская делегация прибыла в Ялту с готовым планом — она настаивала на выплате 20 миллиардов долларов, и половина этой суммы должна была достаться СССР. Американцы были готовы пойти на это, однако в ходе продолжительного заседания 10 февраля Черчилль и его министр иностранных дел Энтони Иден (Anthony Eden) упорно отказывались назвать какие-либо цифры. Несколько раз, теряя присущее ему самообладание, Сталин вскакивал с места и очень эмоционального рассказывал о потерях СССР в той войне. Он даже вернулся к этому вопросу в ходе последнего ужина, настаивая на том, чтобы в итоговом коммюнике по крайне мере было сказано, что Германия заплатит за причиненный ущерб.

Еще одна уступка, которой британцы добились, касалась Франции — и она опровергает мифологию приверженцев де Голля. Стоит признать, что никто в «большой тройке» не хотел видеть в Ялте лидера сил Свободной Франции Шарля де Голля — отчасти из-за более низкого статуса, который закрепился за ней после унизительного поражения в 1940 году, но в первую очередь из-за того, что, по мнению всех троих, де Голль стал бы их головной болью. Однако Министерство иностранных дел Великобритании приняло во внимание предупреждения Рузвельта о том, что он не сможет оставить американских военных в Европе более чем на год или два после окончания войны. Поэтому Великобритания хотела укрепить Францию как своего потенциального союзника против возрождающейся Германии и, возможно, враждебно настроенного СССР.

При поддержке Идена Черчилль добился согласия своих союзников на то, чтобы предоставить Франции зону оккупации в Германии и место в Союзной контрольной комиссии, хотя Рузвельт и Сталин относились к этому скорее как к акту «доброты», нежели как к признанию истинного статуса Франции.

В отличие от остальных, Рузвельта не слишком заботили подробности территориального урегулирования в Европе. Главное, чего он хотел добиться в результате саммита, заключалось в том, чтобы, во-первых, добиться от Сталина подтверждения его готовности вступить в войну с Японией, чтобы минимизировать потери американцев, и, во-вторых, обеспечить послевоенную безопасность, закрепив альянс «большой тройки» в новой Организации Объединенных Наций. И по обоим пунктам Рузвельт добился поставленных целей.

Хотя Рузвельт знал, что атомная бомба будет готова уже к августу, никто пока не мог предположить, что это будет оружие, обеспечивающее победу в войне. Вооруженные силы США полагали, что им придется провести полномасштабное вторжение в Японию, которое не могло начаться раньше весны 1946 года, поэтому они пришли в восторг, когда Сталин не только подтвердил свои планы вступить в войну с Японией, но дал разрешение на начало дискуссий с американской военной миссией в Москве. Когда кто-то отметил в беседе с генералом Джорджем Маршаллом (George C Marshall), начальником штаба сухопутных войск, что после клопов и отвратительной канализации он, несомненно, будет рад вернуться домой в Вашингтон, Маршалл ответил: «Ради того, чего мы здесь достигли, я с радостью остался бы на целый месяц».

Рузвельт охотно уступил Сталину те японские и китайские территории, которые принадлежали России в царские времена. Рузвельт считал это частью его более масштабной цели, которая заключалась в том, чтобы включить СССР в послевоенный международный порядок.

В этом смысле ООН играла крайне важную роль. Базовая структура уже была согласована, и в Ялте необходимо было уладить детали, чтобы позже можно было провести учредительную конференцию. Хотя подробности не слишком сильно интересовали Рузвельта, он считал структуру ООН необходимой в политическом смысле, чтобы включить Соединенные Штаты в послевоенный миропорядок и избежать повторения изоляционистской реакции, которая началась после 1918 года. Он также полагал, что готовность СССР вступить в ООН — в противовес его отрыву от Лиги Наций — станет сигналом его готовности сотрудничать в создании послевоенной системы безопасности. Однако советское руководство с подозрением относилось к тому, как Соединенное Королевство и Соединенные Штаты пытались заполнить Генеральную Ассамблею своими собственными клиентами — представителями британских доминионов и различных стран Латинской Америки. Опасаясь, что его интересы могут быть проигнорированы, СССР сознательно растягивал переговоры по различным процессуальным вопросам и даже потребовал предоставить места 16 советским республикам под предлогом того, что они якобы были автономными образованиями.

***

Однако в Ялте Сталин и его команда уступили по ряду процессуальных вопросов и согласились на три места для Советского Союза. Вполне вероятно, большая часть их прежних возражений представляла собой хитрые уловки: в Ялте советские чиновники с осторожностью согласились пойти на некоторые уступки, прежде чем озвучить свои ключевые предложения по Польше. Между тем Рузвельт заявил, что он «очень доволен» тем, что советская сторона изменила свою позицию, а глава его администрации адмирал Уильям Леги (William Leahy) назвал это «большой победой для президента». Рузвельт сумел договориться о том, чтобы дать старт работе ООН в Сан-Франциско 25 апреля. И, вернувшись домой, он написал свою вступительную речь.

Таким образом, у каждой из трех делегаций были причины для того, чтобы остаться довольными итогами Ялты. В вопросах ОНН и Японии Рузвельт получил то, чего он хотел, хотя это также устроило Сталина. Черчилль не дал советскому руководству получить все, чего оно хотело касательно Германии, однако Сталин сломил сопротивление Запада в вопросе Польши. В целом британцы и американцы были в значительной мере воодушевлены атмосферой Ялтинской конференции. «Я никогда не думал, что русские настолько просты в общении и сговорчивы, — написал обычно циничный британский дипломат Александр Кадоган (Alexander Cadogan). — Джо был особенно хорош». Спичрайтер Рузвельта Роберт Шервуд (Robert Sherwood) дал характеристику настроению американской делегации по возвращению домой, назвав его «наивысшим восторгом».

Казалось, главный «урок» Ялты заключался в том, что Запад вполне способен общаться и договариваться с Советским Союзом. Госдепартамент надеялся провести четкую линию между неприемлемо «эксклюзивными» сферами влияния — советским и, если уж на то пошло, британским блоками — и более «открытыми» и неформальными сферами, где Советский Союз будет наслаждаться окружением дружески настроенных государств, обещая не вмешиваться в их внутреннюю политику и позволяя им развивать экономические и культурные связи со всем миром. В сущности, именно об этом и шла речь в декларации об освобожденной Европе.

Хотя Черчилль никогда не питал склонности к идеалистическим формулировкам, он выбрал точно такой же прагматичный подход в Москве в октябре 1944 года в своем известном «соглашении о процентах» со Сталиным, в соответствии с которым Восточная Европа делилась на сферы влияния. Даже в тех странах, где разрешалось господствовать одному из союзников — к примеру Великобритании в Греции, а СССР в Румынии — разделение на «90% и 10%» предполагало, что контроль союзника в этой стране не будет абсолютным, и что он должен осуществляться в неких рамках союзнических отношений. Черчилль полагал, что такую схему можно будет закрепить посредством консультаций на саммите.

Как и Рузвельт, Черчилль полагал, что СССР успел пройти длинный путь, оторвавшись от своих революционных ленинских корней. Как он сам признался в январе 1944 года, «глубокие изменения в российском государстве» и «новое доверие, возникшее в наших сердцах по отношению к Сталину», повлияли даже на этого убежденного противника большевизма. Нравится вам это или нет, русские будут занимать значимое место в послевоенной Европе. В связи с этим было вполне разумным попытаться наладить с ними отношения, особенно с учетом того, что американцы готовились в скором времени покинуть Европу.
Настоящие проблемы начались после саммита. Рузвельт и Черчилль решили превратить Польшу — самую слабую составляющую соглашения — в один из его наиболее выигрышных моментов. В своем обращении к конгрессу Рузвельт назвал его «ярким примером совместных действий трех крупнейших союзнических держав», доказывающим, что практическая дипломатия должна быть «результатом компромисса». Он назвал Ялтинскую конференцию «поворотным моментом» в истории Соединенных Штатов и в «истории всего мира», заявив, что она стала основой для перехода от дипломатии сфер влияния и равновесия сил к «универсальной организации, в рамках которой стремящиеся к миру страны наконец получат шанс объединиться».

В своем обращении к Палате общин Черчилль заявил, что Ялтинская конференция продемонстрировала, что «Сталин и советское руководство хотят жить в честной дружбе и равенстве с западными демократиями. Я также думаю, что на их слово можно положиться». В частных беседах премьер-министр был еще откровеннее, сказав министрам: «Бедный Невилл Чемберлен считал, что он может доверять Гитлеру. Он ошибся. Но я не думаю, что я ошибаюсь в отношении Сталина».

Оба эти лидера поступили крайне опрометчиво, очевидно, полагая, что того требовала сложившаяся ситуация. Черчилль боялся, что хрупкая договоренность по Польше может развалиться из-за действий в Лондоне поляков и их союзников, а Рузвельт не хотел, чтобы Польша поставила под угрозу запуск ООН. Они оба были уверены, что улучшающиеся отношения со Сталиным помогут решить любые будущие проблемы. Стоит напомнить об одном очевидном моменте, о котором часто забывают: Рузвельт не планировал умирать 12 апреля 1945 года, а Черчилль не мог предвидеть свое поражение на всеобщих выборах в конце июля. Они оба рассчитывали остаться у руля и направить Альянс сначала к победе над нацизмом, а затем и в более мирные воды.

Но в марте 1945 года отношения с Москвой испортились. Советское руководство сознательно тянуло время в вопросе репатриации военнопленных — важный аспект ялтинских соглашений. В Польше временному правительству разрешили отвергать кандидатов для его собственной «реконструкции» и не давать западным наблюдателям следить за ходом выборов. Потенциальных противников в Польше либо убивали, либо отправляли в лагеря. А в конце марта Сталин обвинил своих союзников в проведении тайных переговоров с представителями германской армии в столице Швейцарии, Берне.

Лондон и Вашингтон боялись такой резкой перемены в политике советского руководства. Однако большинство объяснений этому строилось на предпосылке о сохраняющихся добрых намерениях самого Сталина — это казалось главным уроком Ялтинской конференции и вообще всей дипломатии военного времени в целом. В изменении позиции Москвы винили неких «партийных боссов» в Москве и «маршалов на фронте». Черчилль однозначно не хотел указывать пальцем на Сталина: 5 апреля он написал Рузвельту мрачное письмо о «советском руководстве, кем бы они ни были».

Другими словами, в Сталине видели не проблему, а фигуру, которая способна решать проблемы — сегодня такая интерпретация событий кажется довольно странной. Черчилль и Рузвельт были согласны с тем, что в какой-то момент необходимо будет обсудить все чувствительные вопросы лично со Сталиным — они спорили лишь о том, когда именно это нужно сделать. Британский премьер-министр предупреждал Рузвельта о «занавесе», который опускается на Восточную Европу, и несколько раз призывал отправить Сталину совместное послание касательно Польши. Однако американский президент не хотел перегружать его прямую линию с Кремлем. Как он отметил в телеграмме Черчиллю за несколько часов до смерти, он хотел «минимизировать общую советскую проблему, насколько это возможно», потому что спорные моменты «возникают ежедневно» и «большинство из них удается уладить, как было в случае со встречей в Берне. Однако мы должны сохранять твердость, и пока наш курс был правильным».
Некоторые историки утверждают, что неожиданное появление в Овальном кабинете вице-президента Рузвельта Гарри Трумэна ознаменовало собой фундаментальные перемены в политике США, ссылаясь на его резкие высказывания в адрес советского руководства с требованиями придерживаться ялтинского соглашения касательно Польши. Однако более правдоподобной версией кажется то, что Трумэн просто пытался доказать свою способность выполнять функции президента. Он не был в Ялте, и, когда он прочел текст ялтинского соглашения, он понял, почему скептически настроенный Леги назвал его «эластичным». В мае 1945 года Трумэн отправил военного эмиссара Рузвельта Гарри Хопкинса (Harry Hopkins) на встречу со Сталиным с целью договориться о некоторых косметических изменениях в польском правительстве, чтобы затем можно было перейти к вопросу о формальном дипломатическом признании.

Это привело Черчилля в отчаяние. Дипломатические признание означало, что ему пришлось бы разорвать все связи с польским правительством, находившимся в изгнании в Лондоне, ради которого Великобритания и вступила официально в войну в 1939 году, и предать тысячи польских солдат, которые отважно сражались вместе с Великобританией и за нее. Сразу после дня победы в Европе в мае 1945 года Черчилль даже приказал вооруженным силам разработать план действий на случай возможной войны с СССР уже в июле, чтобы добиться «справедливого отношения» к Польше. Военные стратеги не могли поверить в то, что Великобритания может атаковать своего бывшего союзника спустя всего два месяца после победы в войне, и они с твердостью напомнили премьер-министру о том, что случилось последний раз, когда европейская держава решила атаковать Советский Союз.

Эти задумки и планы в конечном итоге оказались в архивах под вполне подходящим кодовым названием «Операция „Немыслимое"». Те планы стали отражением не только отчаяния, которое Черчилль испытывал по поводу судьбы Польши, но и его душевного истощения после пяти тяжелейших лет руководства страной в военное время.

Более уравновешенная позиция Черчилля сводилась к тому, что британцам и американцам стоит выяснять отношения со Сталиным за столом переговоров, а не на поле боя. Он пытался убедить в этом Трумэна все лето 1945 года вплоть до того момента, когда избиратели лишили его должности премьер-министра, а затем, в марте 1946 года, он обратился с этим предложением ко всему миру в Фултоне, штат Миссури. Там Черчилль сделал акцент на необходимости поддерживать «особые отношения» между Соединенными Штатами и Соединенным Королевством, чтобы обеспечить себе позицию силы, с которой будет гораздо удобнее договариваться с Россией. Отсюда и его собственное название той речи — не «Железный занавес», а «Опора мира».

Фултонская речь Черчилля, если хотите, представляла собой изложение «Операции „Мыслимое"» — то есть взвешенный план Черчилля по выстраиванию отношений с послевоенной Россией — в противовес тому всплеску воинственности, который возник в мае 1945 года. В феврале 1950 года он призвал к «еще одной беседе с Советским Союзом на самом высоком уровне», добавив, что «довольно трудно представить себе, каким образом переговоры на саммите могут ухудшить ситуацию». В этой своей речи, благодаря которой слово «саммит» вошло в дипломатический лексикон, Черчилль снова высказал мысль о том, что с советским диктатором все еще можно иметь дело, как это было в 1941-1945 годах.

Оглядываясь назад, можно сказать, что вероятность того, что «большая тройка» смогла бы сохраниться после разгрома нацистской Германии и после того, как Красная армия захватила контроль над большей частью Восточной Европы, всегда была ничтожной. В какой-то момент во время Ялтинской конференции Черчилль высказал мысль о том, что «единственная связь между победителями — это их общая ненависть». Но он добавил, что «нам необходимо придумать что-то получше». Дипломатия, основанная на встречах лидеров, казалась частью ответа на этот вопрос, потому что она позволяла держать каналы коммуникации открытыми.

Что интересно, согласно данным из московских архивов, в 1945 году некоторые представители ближайшего окружения Сталина, в частности, министр иностранных дел Вячеслав Молотов, выдвигали предположение о том, что этот военный альянс может продолжить свое существование и после окончания войны (хотя и в несколько измененном виде, чтобы это отвечало советским интересам). Но Сталин, чье здоровье — как и здоровье Рузвельта и Черчилля — было подорвано войной, постепенно стал относиться к своим бывшим союзникам с нарастающим подозрением. Он также стал размышлять о том, какие угрозы «космополитичное» мышление военного времени может нести для стабильности его режима. Тем не менее, ни ужесточение мышления Сталина, ни ужесточение его политики не были прямым следствием Ялтинской конференции.
Таким образом, саммит, состоявшийся в феврале 1945 года, оказался не настолько значимым, насколько его пыталась представить своекорыстная мифология американских республиканцев и сторонников де Голля во Франции. «Передача» Восточной Европы Советскому Союзу — если так можно выразиться — произошла гораздо раньше и по умолчанию. Тот факт, что американцы и британцы медлили с открытием Второго фронта вплоть до 1944 года — хотя это вполне понятный шаг — означал, что, если Красная армия одержит победу над Вермахтом, она окажется глубоко на территории Европы. А формальное разделение этого континента произошло позже, в 1947-1949 годах, когда вступил в действие план Маршалла, когда были созданы две Германии и когда возникла Организация североатлантического договора. Именно тогда опустился советский «железный занавес», потому что стало ясно, что американцы окончательно закрепили свое присутствие в Западной Европе.

Ялтинскую конференцию стоит запомнить не как момент урегулирования территориальных претензий, а скорее как некий режим дипломатии — 40 лет спустя историк Дэниэл Ергин (Daniel Yergin) назовет это «ялтинскими аксиомами». Рузвельт и Черчилль полагали, что они имеют дело с режимом, который, несмотря на его внешние проявления, не был в идеологическом смысле запрограммирован на то, чтобы действовать определенным образом. Они также были убеждены, что решения принимают лидеры, и что посредством диалога можно было выяснить, какие стимулы и страхи могли заставить СССР двигаться в более приемлемом направлении. Вероятно, в 1945 году «большая двойка» сделала слишком высокую ставку на «дядю Джо», однако это вовсе не обесценивает тот подход, который лежал в основе их усилий.

В 1980-х годах многие западные политики, такие как Рональд Рейган, Маргарет Тэтчер и Гельмут Коль, постарались наладить отношения с Михаилом Горбачевым. Это способствовало тому, что холодная война завершилась не взрывом, а рукопожатием. Если говорить о недавнем прошлом, что соглашение, выработанное в ходе длительных и сложных переговоров, стало основой подхода Барака Обамы к решению проблемы с Ираном. Что касается Великобритании на пороге Брексита, решению важнейшей задачи по налаживанию новых взаимовыгодных отношений с Евросоюзом будет способствовать взвешенная дипломатия за закрытыми дверями, а вовсе не громкие заявления о «звездном часе», а также о «нас» и «них».

Жесткая риторика часто кажется соблазнительной линией поведения. Ведение дипломатических переговоров обычно представляет собой рискованное предприятие. Однако в сегодняшнем хрупком мире дипломатия важна как никогда.