Александр Вертинский

На концертах Александра Вертинского, вернувшегося на родину в 1943 году, после четвертьвековой эмиграции, ошеломленная советская публика увидела живьем совершенно несоветского человека. Он носил на сцене фрак так непринужденно, как будто родился в нем, да еще с гвоздикой в петлице и торчащим из кармана белым треугольничком платка с монограммой, чтобы, как кокетливо шутил, не потеряться. Но как этот ирреальный человек, певший о лиловых неграх, которые подают манто в притонах Сан-Франциско, мог потеряться среди гимнастерок, френчей, топорщащихся пиджаков «Москвошвея» с могучими ватными плечами и крепдешиновых платьиц с накинутыми на них оскаленными чернобурками? Уникальность Вертинского была в его полной непредставимости среди декораций сталинской эпохи – колхозов, совхозов, парткомов, жэков… В глазах параноидально опасливых идеологов он был кем-то вроде булгаковского Воланда, роскошным жестом бросающего в зал соблазняющие советских граждан песенки, как фальшивые ассигнации, где вместо портретов Ильича и видов Кремля – какие-то пани Ирены с медно-змеиными волосами и бананово-лимонные Сингапуры. Неслучайно из ста его песен советская цензура разрешила к исполнению только тридцать.
Главным у Вертинского был даже не голос, а руки – то воздеваемые и мучительно заламываемые, то порхающие. Поначалу им были привычны ласково мягкие рукава белого балахона Пьеро, принесшего Вертинскому первую славу еще до революции, а потом – рукава черного фрака, откуда выглядывали подмороженные крахмалом белоснежные манжеты, на одной из которых Марлен Дитрих карандашом для подведения бровей записала как-то свой телефон.
О, руки Вертинского – то создававшие стремительными стригущими движениями длинных бледных пальцев иллюзию, что на сцене не он сам, а маленькая балерина, которая «всегда нема», то рисовавшие в воздухе царственным жестом никем не замечаемых актрис, которые «только в горничных играли королев».

Его «советская привилегированность» тоже во многом преувеличена сплетнями. Встречали Вертинского на личном уровне гостеприимно, но на официальном – весьма сдержанно. По радио его песен не передавали, первая пластинка в СССР вышла лишь посмертно. Несмотря на три тысячи сольных концертов, которые он дал по всей стране, рецензий практически не было. Иногда газета «Культура и жизнь» печатала «письма читателей» с такими пассажами: «на сцене советских театров из мира теней появился воскресший, истасканный пошляк»; «одряхлевший эстет проституирует искусство». Правда, ему присудили Сталинскую премию, цинично использовав в фильме
«Заговор обреченных» в роли кардинала, участвующего в попытке антикоммунистического переворота.
С профессиональной точки зрения Вертинский сыграл блистательно. Но – увы! – это был пропагандистский фильм, откровенно подстегивавший «холодную войну». Изысканный соус не станет гордиться, если им приправляют человечье мясо.
Вертинский оставил драгоценное наследство, о котором сейчас бережно заботится его семья. Это и редкие фотографии, сокровенные письма, прелестные воспоминания о полной авантюр жизни «бродяги и артиста», встречах с Шаляпиным, Верой Холодной, Мозжухиным, Чарли Чаплином… Конечно, самое главное в наследстве Вертинского – это коллекция его забытых (иногда и по заслугам), и полузабытых (иногда и незаслуженно), и нестареющих стихов и песен.

Говорят, когда Вертинский, вернувшись на родину с красавицей женой – грузинкой Лидией Циргвава и первой из двух будущих красавиц дочек – четырехмесячной Марианной, в то время как Ассоль – Анастасия еще и не брезжила на горизонте, сошел с поезда в Чите и опустил чемоданы на перрон, чтобы поцеловать его, то чемоданы исчезли. «Узнаю тебя, Россия», – якобы сказал Вертинский. За это не ручаюсь, но все молодые артистки читинской филармонии, в том числе и моя мама, были «брошены» на срочное обшивание многочисленных чемоданов всемирной знаменитости, прибывшей из Шанхая, как нашептывала молва, по личному разрешению Сталина.
Приехав в Москву со станции Зима в 1944 году и увидев на театре Ермоловой афишу Вертинского, песни которого мне напевал отец, я упросил его купить билеты. Концерт был одним из моих первых московских потрясений.
Вертинский грассировал, но совсем без ораторской агрессивности, как Ленин, а с милой элегантностью. Он двигался по сцене легко, грациозно – не как человек, который привык пробивать себе локтями путь сквозь вязкую толпу в трамвай или к прилавку магазина. В нем была мягкая женственность, но и особая горделивая мужественность любовника, привыкшего позволять, чтобы его любили. Стихи его собственных песен были похожи на лоскутное одеяло влияний – по лоскутку от Блока, от Северянина, от Гумилева (Георгия Иванова я тогда по незнанию не приметил). А уж чьими разноцветными нитками они были сметаны – не разберешь, да и зачем? Это была сплошная почти цитатная антология Серебряного века.