Этому актеру Твардовский посвятил свой самый сильный стих

Дочь Твардовского, доктор исторических наук Валентина Александровна Твардовская сообщает, что её отец «никогда не рассказывал об истоках этого стихотворения. Ни маме, ни мне, ни семье. И не писал об этом открыто, хотя был тогда на Западном фронте, где осуществлялась Ржевско-Вяземская операция многомесячная и кровавая. В письмах тогда ничего не возможно было рассказать. Цензура не допускала никаких определений географических, местоположения. Полевая почта и всё. Это была одна из его поездок в качестве фронтового корреспондента. Отец ездил на разные участки Ржевско-Вяземской операции.»

Ещё одна версия была изложена в журнале «Молодая Гвардия» (№ 5-6 2000 г.) публицистом Олегом Демченко. На лежащего в московском госпитале бойца В. П. Бросалова его родным пришла «похоронка», сообщавшая о его гибели подо Ржевом. В госпитале встретились Твардовский, Бросалов и его мать, которая и показала Твардовскому документ.
«Прочитав её (похоронку), поэт сказал: о боях за Ржев он обязательно напишет стихи. Обещание Твардовский сдержал. Стихотворение Я убит подо Ржевом“ вскоре прозвучало на всю страну.» Однако стихотворение Твардовский написал не «вскоре», а через 4 года; остальные факты тоже изложены лишь со слов Бросалова и не подтверждены историческими источниками.

Вот рассказ самого А. Т. Твардовского об истории создания стихотворения.

"Стихотворение "Я убит подо Ржевом..." написано после войны, в конце 1945-го и в самом начале 1946 года. В основе его была уже неблизкая память поездки под Ржев осенью 1942 года на участок фронта, где сражалась дивизия полковника Кириллова Иосифа Константиновича.
Добирались мы туда с корреспондентом "Известий" К. Тараданкиным, покинув машину в армейском "хозяйстве", сперва верхом по болотному бездорожью, потом пешком, где уже иначе было нельзя. Пришлось и полежать под артналетом вне какого-либо укрытия.
Впечатления этой поездки были за всю войну из самых удручающих и горьких до физической боли в сердце. Бои шли тяжелые, потери были очень большие, боеприпасов было в обрез – их подвозили вьючными лошадьми.
Вернувшись в редакцию своей фронтовой "Красноармейской правды", которая располагалась тогда в Москве, в помещении редакции "Гудка", я ничего не смог дать для газетной страницы, заполнив лишь несколько страничек дневника невеселыми записями.
Еще мне навсегда запомнился один случай мгновенно возникшей и погасшей перебранки в московском трамвае. Я помнил о нем, даже забыв о том, что он у меня записан в тетрадке, и только теперь, спустя столько лет, перелистывая ее, напал на эту запись.
"На передней площадке трамвая – теснота.
– Граждане, зайдите в вагон, нельзя здесь всем.
Какой-то лейтенант, прижатый к боковой решетке, парень с измученным, нервным загорелым лицом, поворачивает голову к одному "штатскому", который едва виден, по грудь.
– Ну, вот вы, например, почему вы на передней? Кто вы такой?
– Я? – и как привычное звание: – Инвалид Великой Отечественной войны.
– Инвалид? И я тоже ранен. Но мы сражаемся, а ты тут на передней площадке...
– Ах ты, дурак, дурак.
– Я дурак? – вскрикнул нервный лейтенант и сделал страшное движение – не то за пистолет ухватиться, не то освободить руку для удара. Вмешиваюсь:
– Товарищ лейтенант, спокойнее...
– Товарищ подполковник... – В голосе такая боль и решимость, из глаз готовы брызнуть слезы, их только нет, – весь он такой выкрученный, перемятый, как его потемневшая от многих потов гимнастерка.
– Вы в форме, с вас больше спрашивается.
– Ах!.. – Он застонал, отвернулся к бульвару и с невыразимой, какой-то детской горечью и злостью сказал куда-то:
– Никогда, никогда я не приеду в эту Москву...
Когда я стал сходить, он протиснулся ко мне:
– Товарищ подполковник, я из-подо Ржева. Я приехал на сутки хоронить жену. Я завтра должен быть в 12.00 в батальоне. Извините меня...
Я его должен извинить: хоть бы он меня простил как-нибудь..."

Однако не могу сказать, что стихи "Я убит подо Ржевом..." целиком обязаны своим появлением на свет впечатлениям этой поездки или случаю на передней площадке трамвая. Я был бы рад знать, что этот лейтенант из-под Ржева ныне здравствует, потому что его слова о том, что он "никогда, никогда не приедет в эту Москву" врезались мне в память совсем в другом смысле.

Стихи эти продиктованы мыслью и чувством, которые на протяжении всей войны и в послевоенные годы более всего заполняли душу. Навечное обязательство живых перед павшими за общее дело, невозможность забвенья, неизбывное ощущение как бы себя в них, а их в себе – так приблизительно можно определить эту мысль и чувство. Они составляют, как говорится, пафос и написанного после "Я убит подо Ржевом..." стихотворения "В тот день, когда окончилась война...", и многих других, вплоть до совсем недавних строчек "Из записной книжки":

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе,
Остались там. И не о том же речь,
Что я и мог, но не сумел сберечь,
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же...

Форма первого лица в "Я убит подо Ржевом..." показалась мне наиболее соответственной идее единства живых и павших "ради жизни на земле".

==

Александр Твардовский

Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налёте.

Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки,
Точно в пропасть с обрыва
И ни дна ни покрышки.

И во всём этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастёрки моей.

Я где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;

Я где крик петушиный
На заре по росе;
Я где ваши машины
Воздух рвут на шоссе;

Где травинку к травинке
Речка травы прядёт,
Там, куда на поминки
Даже мать не придёт.

Летом горького года
Я убит. Для меня
Ни известий, ни сводок
После этого дня.

Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.

Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю,
Наш ли Ржев наконец?

Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?..
Этот месяц был страшен,
Было всё на кону.

Неужели до осени
Был за ним уже Дон
И хотя бы колёсами
К Волге вырвался он?

Нет, неправда. Задачи
Той не выиграл враг!
Нет же, нет! А иначе
Даже мёртвому как?

И у мёртвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она спасена.

Наши очи померкли,
Пламень сердца погас,
На земле на поверке
Выкликают не нас.

Мы что кочка, что камень,
Даже глуше, темней.
Наша вечная память
Кто завидует ей?

Нашим прахом по праву
Овладел чернозём.
Наша вечная слава
Невесёлый резон.

Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам всё это, живые.
Нам отрада одна:

Что недаром боролись
Мы за родину-мать.
Пусть не слышен наш голос,
Вы должны его знать.

Вы должны были, братья,
Устоять, как стена,
Ибо мёртвых проклятье
Эта кара страшна.

Это грозное право
Нам навеки дано,
И за нами оно
Это горькое право.

Летом, в сорок втором,
Я зарыт без могилы.
Всем, что было потом,
Смерть меня обделила.

Всем, что, может, давно
Вам привычно и ясно,
Но да будет оно
С нашей верой согласно.

Братья, может быть, вы
И не Дон потеряли,
И в тылу у Москвы
За неё умирали.

И в заволжской дали
Спешно рыли окопы,
И с боями дошли
До предела Европы.

Нам достаточно знать,
Что была, несомненно,
Та последняя пядь
На дороге военной.

Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить.

Та черта глубины,
За которой вставало
Из-за вашей спины
Пламя кузниц Урала.

И врага обратили
Вы на запад, назад.
Может быть, побратимы,
И Смоленск уже взят?

И врага вы громите
На ином рубеже,
Может быть, вы к границе
Подступили уже!

Может быть… Да исполнится
Слово клятвы святой!
Ведь Берлин, если помните,
Назван был под Москвой.

Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мёртвые, павшие
Хоть бы плакать могли!

Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг,

О, товарищи верные,
Лишь тогда б на войне
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне.

В нём, том счастье, бесспорная
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.

Наше всё! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Всё отдав, не оставили
Ничего при себе.

Всё на вас перечислено
Навсегда, не на срок.
И живым не в упрёк
Этот голос ваш мыслимый.

Братья, в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали,
Были мы наравне.

И никто перед нами
Из живых не в долгу,
Кто из рук наших знамя
Подхватил на бегу,

Чтоб за дело святое,
За Советскую власть
Так же, может быть, точно
Шагом дальше упасть.

Я убит подо Ржевом,
Тот ещё под Москвой.
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?

В городах миллионных,
В сёлах, дома в семье?
В боевых гарнизонах
На не нашей земле?

Ах, своя ли, чужая,
Вся в цветах иль в снегу…
Я вам жизнь завещаю,
Что я больше могу?

Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой отчизне
С честью дальше служить.

Горевать горделиво,
Не клонясь головой,
Ликовать не хвастливо
В час победы самой.

И беречь её свято,
Братья, счастье своё
В память воина-брата,
Что погиб за неё.

1946 г.

один из тех людей (да и актеров) который не побоялся принять бой с открытым забралом... не то что всякие там ефремовы и прочая шелупонь... мир праху его...