Закат

Наступило такое время, когда все замолкает перед наступающей ночью. Ветер не шевельнет ветки склонившейся над уходящей прямо в закат небольшой речушкой, птицы молча провожают садящееся в заливные луга солнце, даже псы в деревне перестают монотонно брехать. По небу разлился лилово-розовый свет, переходящий на западе в густую синеву, кудрявые березовые околки едва заметно шевелят листвой. Над самой безмятежно спокойной водой стелется тонкий синий дымок от неслышно потрескивающего костерка, смешиваясь с собирающимся у берегов туманом. Над костром висит видавший виды закопченный котелок. Он едва слышно ворчит, готовясь закипеть.
- Гер, а Гер? – Гриня аккуратно подложил в костер небольшую сухую ветку и теперь увлеченно наблюдал за тем, как огонь сначала осторожно лизнул ее, словно пробуя на вкус, а затем жадно набросился на нее.
- Чего тебе? – Герман не отрываясь смотрел на реку, отразившую в себе всю закатную драму.
- Жизнь-то кажись того... Прошла – Гриня вздохнул украдкой.
Герман не ответил. Да и что тут ответишь, обоим на восьмой десяток перевалило, пожили.
- А я вот оглядываюсь назад и ничего разглядеть не могу. Память, видно, шалит. Детство очень хорошо помню – он пошевелил прогорающие сучья и подложил еще одну ветку. – Батя мой мельником был, ага.
Герман молча усмехнулся в усы. Историю про батю Гриня рассказывает всю жизнь, и неизменно она обрастает какими-то неизвестными раньше подробностями.
- Здоровый он был, батя-то. Раз бык-трехлетка взбеленился и давай коров по лугу гонять, пастушка вместе с лошадью в реку закинул, ага. А потом в деревню пошел, порядки наводить. Был у нас сосед, дядя Ваня, его это бык был. Вышел дядь Ваня на улицу и к быку. «Васька то, Васька се. Давай, мол, в стойло». Поднял дядь Ваню Васька на рога и на дровяник забросил. Бабы в крик – Гриня невидяще смотрел в огонь, вспоминая. – Так батя с мельницы прибежал, стеганул быка кнутом, чтобы на себя его отвлечь. Васька не будь дурак развернулся и на батю пошел. Мать рот зажала, дышать боится, мы с братовьями на сарае сидим. Страшно было, что ты! А батя на быка глянул, шагнул, за рожищи взял и к земле прижал. Бык ревет, рвется, но куда там. Набежали мужики, ноги быку вожжами спутали и на бок уронили. Дядь Ваня попричитал, но сам своего Ваську под нож пустил, вот такая история – Гриня снял с закипевшего котелка крышку, забросил внутрь пучок духмяных трав, закрыл, снял котелок с огня и пристроил рядышком, в тепле. Пусть напревает. Затем подбросил очередную ветку и искоса посмотрел на товарища.
- А чего это ты ухмыляешься? – настороженно заворчал он. – Думаешь, я не вижу? Вижу ведь.
- Да тебе кажется сослепу-то, старый ты сапог – беззлобно хмыкнул Герман.
- Ты ить поди думаешь, что я по беспамятству тебе эту историю в стотысячный раз рассказываю? – хитро улыбнулся Гриня. – А я о тебе забочусь, дурья твоя голова. Я каженный раз что-то новое добавляю, чтоб не скучно тебе было. Понял теперь?
Герман промолчал. Слишком хорош был вечер, говорить не хотелось вовсе.
- Гер, а Гер?
Видя, что товарищ не отзывается, Гриня подсел к нему и так же молча уставился на уходящее солнце. Но надолго его не хватило. Он толкнул Германа плечом и вытащил из-за пазухи «четок».
- Может, намахнем по пятьдесят? И в школу завтра не пойдем, а?
Геран молча достал из кармана складной стаканчик, ловким движением разложил и установил на траве. Гриня отставил «четок», радостно потер руки:
- Вот за что я тебя люблю, Гера, так это за предусмотрительность – он ловко свернул пробку и лихо налил половинку стаканчика.
- По пятьдесят же говорил – Герман скосил взгляд на стаканчик.
- А чего два раза рот пачкать? – Гриня вытащил из кармана огурец, дохнул на него, обтер об рубаху, разломил пополам, придирчиво оглядел обе половинки и ту, что поменьше, отдал другу. – У меня организм молодой, растущий, ему питаться надо. Ну, вздрогнем – он подхватил «четок», раскрутил, чокнулся со стаканчиком, раскрутил в руке и ловко опрокинул его содержимое в рот. Герман только крякнул, осторожно поднял стаканчик, залпом выпил и с хрустом откусил от огурца.
- Вот теперь порядок – Гриня аккуратно сложил стаканчик и протянул Герману. – Прибери, а то опять потеряешь.
- Ни разу не терял вроде.
- Так потому и не терял, что я о тебе наперед тебя самого думаю.
Солнце тем временем почти скрылось в лугах на том берегу, сумерки стали густыми, как сливки, силуэты деревьев потеряли четкость. С характерным посвистом крыльев откуда-то прилетел табунок уток, они с шумом плюхнулись в воду, нарушив тишину. Закрякали, завозились в траве, устраиваясь поудобнее, но вскоре затихли, и над рекой повисла тишина.
- Вот смотри ж ты, уже и на крыло встали – снова заговорил Гриня, но на это раз негромко, словно боялся спугнуть подкрадывающуюся ночь. – Быстро…
- Это всегда быстро – так же тихо ответил Герман. – Только вроде вылупились, а уже из гнезда летят.
- Ты про Димку? – Гриня понимающе кивнул. – Он-то у тебя вообще ранний.
- Себя вспомни – хмыкнул Герман. – Если сможешь.
- Чего тут вспоминать, все перед глазами стоит. Как в школе дрались, помнишь? Спина к спине встанем, попробуй подойди. Ох и злой ты до драки был – Гриня прицокнул языком. – Тумаки раздавал любо-дорого посмотреть. А в техникуме помнишь? Как мы над городскими на покосе хохмили.
Герман помнил, очень хорошо помнил. Как раз на покосе он со своей Марьей и познакомился. Смешливая, синие глаза блестят упрямо, непослушная челка то и дело на нос падает. Сразу она ему в душу запала. Как сейчас помнит ее, стоящую верхом на копне с граблями в руках…
- Помнишь, я ужа девчатам подсунул? Крику было…
- Помню, а как же. И как они тебя в соломе изваляли и к реке не пускали, тоже помню – Герман хохотнул. - Ты потом неделю чесался.
- Скажешь тоже, неделю… Три дня всего! Зато потом как все вместе через костер прыгали? А песни, песни какие пели? Машка твоя так лучше всех пела, ох и голос был… «Ой, то не вечер, да не вечер…» - затянул он вполголоса. Пел Гриня так себе, но очень душевно, и Герман не утерпел, начал подпевать. Совсем стемнело, только костер бросал блики из-за спины, и их огромные тени плясали на черной поверхности воды.
- А помнишь, всей деревней пели? Тетка Аксинья громче всех была, помнишь ее?
Тетка Аксинья была женой председателя их колхоза, красивая спасу нет. Статная, пышная копна смоляных волос, перевитых в толстенную косу, ярко-синие огромные глаза и взгляд такой, что любой запинаться начинал. Муж ее, Илья Иваныч, был мужичком на вид невзрачным, но колхоз в кулаке держал крепко, не забалуешь. Бывало, запьет кто из мужиков, так Илья Иваныч к нему с бутылкой приходит, выпивает с ним и говорит: «Это последняя была. Утром чтоб на работе был тверезый». Ни разу никто не ослушался. Пела председателева жена и вправду так, что остальных толком и слышно не было. Низкий грудной голос полноводной рекой разливался по деревне и замирал где-то в подлеске, запутавшись в колючем ельнике. И дочка у них была мамке под стать, такая же красивая и голосистая, Ксаной звали. Герман одно время в ее сторону поглядывать начал с интересом, но встретил Машу и обо всем забыл. Так вот когда мама с дочкой вместе петь начинали, даже птицы замолкали, вслушиваясь в распевные украинские песни. Маша когда впервые за общий стол попала, долго от Ксаны с Аксиньей глаз оторвать не могла. Потом даже спросила у него, чего он, мол, на Ксане не женился? Такая девка красивая… Герман тогда ее в охапку схватил, в волосы носом зарылся и не сказал ничего, но она и так все поняла…
Костер прогорал, и Герман, с кряхтением поднявшись, подбросил в него охапку сучьев.
- Вот, кряхтишь уже – Гриня попытался встать, но с первой попытки не смог, встал на четвереньки. – А меня сапогом старым кличешь. Сам-то уж пень трухлявый.
- Давай руку – Герман протянул другу широкую как лопата ладонь, но тот даже не глянул в его сторону и попытался встать самостоятельно. Спустя пару минут сопения и кряхтения он не выдержал:
- Ну, чего стоишь-то? Руку бы хоть подал, друг, тоже мне.
Герман наклонился и рывком поставил Гриню на ноги, но тут же схватился за поясницу и зашипел от боли.
- Что ж ты творишь, старый? – Гриня засуетился вокруг. – давай, давай вот сюда, к огню спиной садись. Прогреешь мал-мала, и спина распустится, полегчает тебе. А то ведь придется мне сюда фельдшерицу на ночь глядя тащить, а она со мной не пойдет, забоится.
- Что развалишься? – сквозь проступившие слезы хохотнул Герман.
- Нет, ты посмотри на него! – всплеснул руками Гриня. – Одной ногой в могиле, а все над другом потешается. Никакой тебе фельдшерицы, сам помирай.
Гриня надулся и ушел на берег, а Герман сел спиной к огню, задрал майку и потихоньку покряхтывал, когда неловко шевелился. Над рекой повисла тишина, нарушаемая только скрипящим где-то у воды козодоем.
- Гринь…
Тишина в ответ.
- Гринь, глянь, у меня там спина не сгорела?
- А хоть бы и сгорела, так и надо – буркнул Гриня, не поворачиваясь.
- Ну Гринь, зачем я тебе такой горелый нужен?
- И вовсе не нужен, хоть горелый, хоть взопрелый. Сам теперь живи.
- Гринь – Герман улыбался, глядя в темноту. – Ну чего ты как маленький? Уже и пошутить нельзя маненько.
- Маненько – передразнил его Гриня. – Шутки у тебя недобрые, обидные, вот что я тебе скажу.
- Гринь, ну прости меня, это ж я от старости, в уме совсем повредился, ага – Герман уже улыбался во всю ширь.
- Нет, а чего ты лыбишься опять? – вскипел Гриня. – Что смешного-то?
- Это ж откуда ты знаешь, что я улыбаюсь, если спиной ко мне сидишь?
- Это ты ко мне спиной сидишь – буркнул Гриня. – А я за рекой наблюдаю. Ты по своей закостенелости не способен оценить всю красоту нашей природы. А тут, между прочим, лунная дорожка.
- Где это? – повернулся было Герман и снова охнул от прострелившей поясницу боли.
- Где, где – проворчал, поднимаясь, Гриня. – Знамо дело, где. На воде.
Подошел к костру, скомандовал:
- А ну ложись давай на живот, будем тебя лечить.
- Это как это ты меня лечить собрался? – с подозрением спросил Герман, не спеша ложиться.
- Да вот как бабка меня лечила, так и я тебя лечить буду. Ложись, говорю.
Герман, недоверчиво поглядывая в сторону колдующего у костра Грини, кое-как улегся на живот.
- Тааак, теперь рубаху задери и не дергайся, понял? Будет горячо.
Герман закрыл глаза, приготовившись к неизбежному. Но к такому приготовиться оказалось невозможно! Подошедший Гриня со словами «Приготовься, сейчас будет немного жарко» положил ему на поясницу завернутый в тряпицу раскаленный камень из костра! Секунда, и дикий жар охватил спину Германа, ему даже показалось, что запахло паленой кожей. С диким криком он вскочил на ноги и бросился к реке, на ходу скидывая штаны и рубаху. Миг, и он бомбочкой сиганул в ночную реку, всполошив уже успевших придремать уток.
- Гера, ты чего удумал, дурень? Зачем топиться-то? – Гриня на берегу закатывался от хохота.
- Да я тебя … - прорычал из воды Герман. – Ты же мне всю спину пожег!
- И ничего я не пожег, ты просто очень нежный оказался. Раньше ты таким не был, это все старость…
Герман выбрался из воды, стряхивая с плеч длинные плети водорослей.
- Водяной, как есть водяной! – в голос расхохотался Гриня, закинув голову. Это было его роковой ошибкой. Герман в один прыжок оказался рядом, ухватил Гриню поперек тела и могучим рывком забросил чуть не на середину реки.
- Ты че…? - окончание фразы поглотила черная пучина. Герман не торопясь собрал разбросанную по волглой траве одежду и пошел к костру, с улыбкой слушая раздающиеся с воды негодующие крики Грини…
Костер пылал вовсю, освещая даже противоположный берег. Герман и Гриня сидели у огня и блаженно щурились, попивая горячий чай. Мокрая одежда сушилась над огнем, и от нее клубами валил пар.
- Гер, а Гер? – Гриня сидел, поджав колени под подбородок и держа горячую кружку в ладонях.
- А? – Герман сидел точно так же.
- А ведь я тебя все-таки вылечил. Вон как ты до реки домчался. Да и меня в воду ринул что твой Карелин.
Они переглянулись и захохотали…
Ночь раскинула над головой бездонное черное небо, усыпанное огромным количеством звезд. Млечный Путь протянулся от горизонта до горизонта, словно бы деля небо пополам. Костер горел ровно и бездымно, тонко звенели комары, не рискуя близко подлетать к исходящему жаром костровищу. Герман и Гриня лежали у огня, подложив под спины теплые фуфайки, и смотрели в небо. Свет костра немного прятал от них звезды, но все равно их несуетное мерцание было хорошо заметно. Одна из звездочек неслась по небу с огромной скоростью.
- Спутник – обронил Герман.
- А, может, инопланетяне? – Гриня мечтательно здохнул. – Представляешь, если бы нам на своем веку еще и инопланетян увидеть?
- И чего бы ты им сказал? – с интересом посмотрел на друга Герман.
- Так, мол, и так, проходите, товарищи инопланетяне, за стол усаживайтесь. Так у нас принято. Расспросил бы их про житье-бытье на ихнем Марсе, про наше бы чего ни то рассказал.
- А почему на Марсе? Вдруг они с Альфа Центавры какой-нибудь?
- Точно с Марса, марсианцы, значит.
- Марсиане – поправил Герман.
- Угу. Тогда в Мексике мексикане, а в Америке американе что ли? Вечно ты сочиняешь, в чем не смыслишь.
- Ты-то смыслишь – улыбнулся Герман.
- А то! Я, между прочим, всю «Технику молодежи» наизусть знаю и «Юного техника», а это тебе не хухры-мухры. Раньше знания крепкие были, надежные.
Гриня замолчал, видимо, представляя в лицах свою встречу с инопланетными гражданами. Тихое потрескивание прогорающих сучьев в костре смешивалось с легким шелестом ночного ветерка и настраивало на мечтательный лад.
- Гер, а Гер? – неугомонный Гриня не мог молчать больше пяти минут.
- А? – полусонно отозвался Герман.
- А как думаешь, мы после смерти по Млечному Пути пойдем?
- Не знаю даже. Не думаю.
- А чего не думаешь? Годов-то не двадцать, надо думать.
- Зачем? – Герман перевернулся на бок, подперев голову согнутой в локте рукой. – Зачем о ней думать? Придет, всему свое время.
- А когда оно придет? – Гриня как-то по-детски посмотрел на друга. – Скоро?
- Я не знаю – вздохнул Герман. – Знаешь, я по Машке очень скучаю. Если бы мне сказали, что я с ней после смерти встречусь, я бы лег и умер сразу. Не думал бы.
Он замолчал.
- А я вот говорил, что жизнь толком не помню – заговорил Гриня. – Я все помню до момента, когда Таньки не стало. Все помню, до мелочей. Каждую ее улыбку помню, каждую слезинку. – Он помолчал. – А как умерла она, так и все, словно и не жизнь. Нечего помнить, понимаешь? Нечего и незачем. Для кого помнить? Дети с внучатами сам знаешь…
Гринины сыны разъехались по миру, один в Америке, второй в Европе где-то, звонят да пишут, деньги присылают. Но это все не то. Нет живого тепла, нет макушки, в которую носом можно уткнуться. Вот и бедует один.
- Да и твой Димка не лучше. Вроде и недалеко совсем, а носа не кажет.
- Занят он, работа – отрезал Герман.
- Работа… Всю работу не переделаешь, а бате время тоже придет. Об этом они не думают – тяжко вздохнул Гриня.
- Ты-то много по молодости думал? – Герман посмотрел на друга. – Только честно сам себе скажи, много? Ты ж ведь в соседнюю деревню подженился и все, к отцу-матери калачом было не заманить.
Гриня отвечать не стал, прав был Герман. Только от этой правоты ни тому, ни другому легче не становилось.
- Это ведь плохо – спустя время сказал Гриня.
- Нет, это нормально. Так жизнь устроена. Птенец из гнезда вылетел и свое гнездо построил. И к нему дорогу помнит, а к родительскому уже нет.
- А раньше большими родами жили…
- А еще раньше один другого за кусок мяса дубиной по голове бил. Что об этом говорить? Пустое.
Герман подкинул дров, и в ночное небо взвился целый сноп искр.
- Гер, а Гер? А вот мы такую жизнь прожили немаленькую. Всякое в ней было, и плохое, и хорошее. Любовь была настоящая, дети от нее родились. А дальше? В чем смысл-то?
- Чего это ты о смысле жизни да о смерти заговорил? Ты мне это прекращай, я один тут оставаться не намерен.
Гриня помолчал, собираясь с мыслями, и ответил:
- Закат сегодня был такой… Красивый. И я вдруг подумал, что у моей жизни вот такой должен быть закат. И еще подумал, а как угадать, закат уже или нет?
- А надо ли? По мне так не нам это решать. Есть Бог, он и решает, кому когда час приходит.
- Ну, знаешь, зависеть от кого-то в этом вопросе я бы не хотел – Гриня нахмурился.
- Дурень – расхохотался Герман. – Кто ж тебя спрашивает, хотел бы ты или не хотел. Это все – он обвел рукой темноту вокруг себя – его творение. И мы. И нет у нас своей воли в этом, хоть ты тресни.
- А в чем есть?
- Как жизнь свою прожить, которая отмерена. Можно озлобиться, а можно человеком быть, сам решаешь. В этом и смысл, понимаешь? В том, чтобы жить, и лучше всего добрым человеком.
- А ты добрый? – с хитрым прищуром спросил Гриня.
Герман хмыкнул и промолчал.
- Нет, ты скажи – ты добрый? – Гриня явно был настроен решительно.
- Не мне судить – нашелся Герман.
- Ну нет, так не пойдет. Вот я про себя могу сказать, что я – добрый. А ты, выходит, не можешь?
- Про тебя-то? Не могу, конечно. Где ж это видано, чтобы добрый человек другого человека камнями раскаленными жег?
- Гера, твой закат может наступить раньше положенного срока – угрожающе сказал Гриня. – Ответь уже по-человечески.
- Думаю, что я не добрый человек. Но и не злой, обычный, как другие.
- Горазд ты другими прикрываться – Гриня недовольно скривился. – А надо за себя отвечать, другие пусть сами ответ держат.
И снова над костром тишина, даже козодой угомонился.
- Гринь – через некоторое время окликнул друга Герман, но в ответ услышал только легкое посапывание. – Спишь, что ли?
- Кто? Я? Я никогда не сплю.
- Ну-ну…
- Так ты чего хотел-то?
- Сказать хотел… Не хочу заката, мне хорошо здесь. Ты Димкину Эрику видел?
- Как не видеть – Гриня уселся, обхватив колени руками и зябко ежась. – Дюже странная особа.
- Почему?
- Ты видел ее стихи? Голову сломать можно, пока разберешься.
- Так это не она странная, это ты головой ослаб – Герман не собирался давать невестку в обиду. – Димка ее любит, а она его, вот что самое главное. И скоро внука мне народят, вот он смысл. В детенышах, молоком пахнущих, в счастливых наших взрослых детях. Я не хочу от всего этого уходить – он тяжело вздохнул.
- Так ведь и не гонит никто – Гриня поскреб в бороде.
- Ты ведь первый эту шарманку завел и спать завалился, а я сиди и за тебя думай, закат оно уже или не закат… Давай выпьем, что ли?
- Я б выпил, да нечего, всего «четок» и был.
Герман заговорщицки улыбнулся и жестом фокусника извлек из внутреннего кармана куртки брата-близнеца первого «четка».
- Гера, вот я же говорил тебе уже, за что тебя люблю? – Гриня заулыбался. – Все, завтра в школу точно не идем.
- Говорил. Про предусмотрительность. Но это – Герман ткнул пальцем в сосуд – не она. Это богатый жизненный опыт.
Они быстро приговорили и вторую порцию, закусили остатками прихваченной из дома снеди и принялись устраиваться спать. Улеглись, положив в костер пару толстых бревешек, их тепла точно хватит до утра. Герман закрыл глаза и уже почти уснул, когда в темноте раздался свистящий шепот Грини:
- Гер! Гера!
- Чего?
- Я тут подумал… А ведь за закатом всегда рассвет. Так что не боись.
- Спи давай – улыбнулся Герман. – Закат, рассвет… Внук у меня будет.