О символах

О «Щелкунчике» вспомнила газета New York Post. Разумеется, неслучайно — по-видимому, ей понадобилось объяснить, почему американцы не откажутся от рождественских традиций, даже несмотря на кампанию за отмену русской культуры, которую они же сами и начали.

«Этот балет стал таким же американским, как телесериал "Огни ночной пятницы" (Friday Night Lights), и такой же праздничной традицией, как Снеговик Фрости и герой комиксов Чарли Браун. Это надежный источник дохода для балетных академий и трупп, а его сюжет и музыка присутствуют повсюду — в книгах, рекламе и поп-культуре. Из-за популярности этого представления даже появилась мини-индустрия производства игрушечных щелкунчиков», — уверяет автор публикации.

«В США балет был поставлен в 1944 году в Сан-Франциско и, что более важно, — в постановке "Нью-Йорк Сити балет" в 1954 году. Распространению влияния "Щелкунчика" способствовали трансляции спектаклей этой балетной труппы на CBS и дальнейшая популяризация в программах на других каналах и в национальных журналах», — напоминает газета недавнюю историю.

Как говорится, на здоровье — пусть смотрят и слушают, не жалко. Но пост не об отмене российской культуры (хотя и о ней, конечно, тоже), а о том, как появляются символы. Часто неожиданно и даже против нашей с вами воли.

Например, башню Гюстава Эйфеля, символизировавшую инженерную мысль и прогресс XIX века, современники не любили. Ги де Мопассан, Александр Дюма-сын, композитор Шарль Гуно и поэт Леконт де Лиль написали письмо в правительство, в котором назвали сооружаемую башню ужасом и высказали активное возражение против ее строительства. Ги де Мопассан так и не смирился с новым обликом города и впоследствии любил ужинать в одном из ее ресторанов. Он объяснял это тем, что «Железная дама» — единственное место в Париже, откуда «истукана» не видно.

Сегодня Эйфелева башня, как известно, — символ французской столицы, и кажется, что она стояла там всегда.

Слушая и читая жаркие дебаты вокруг памятника Петру Первому Зураба Церетели, я часто ловил себя на мысли, что не хотел бы высказываться о нем вслух. Как знать, может, через сто лет он станет символом Москвы, и все скептики (включая меня, кстати) будут посрамлены, как Ги де Мопассан с компанией не менее достойных людей искусства.

Я-то думаю, что в Москве немало интересных мест, которые уже стали символами города — одна Красная площадь с собором Василия Блаженного и Спасская башня чего стоят. Но наши потомки запросто могут с этим не согласиться. А возможности с ними поспорить у нас с вами уже не будет.

Только представьте: кто-то где-то в мире произносит «Москва», и в памяти окружающих тут же всплывает церетелевское изделие. И в телезаставках его станут показывать, если речь в новостях зайдет о России. И туристы будут виться вокруг шедевра, фотографируя его с разных сторон.

Представили? Вот я, признаться, никак не могу.