"Мы родились в одном роддоме..."

____

"По совокупности серости, недообразованности и, конечно, старости всё чаще сталкиваюсь с тупиком невозможности сформулировать необходимое. Стремительно меняется существование человечков - ускорение прогресса рождает страсть искать новые формулировки. А эрудиции и максимализма не хватает. Приходится цепляться за вечно незыблемое и сугубо индивидуальное. Незыблемо-загадочно для меня это два года гандикапа между датами рождения меня и Михал Михалыча Державина. Как родился он в июне тридцать шестого года, а я в июле тридцать четвертого, так это и тянется уже восемьдесят семь лет. Восемьдесят пять лет исполнилось бы в эти дни моему другу и партнёру. Из них (я высчитал) семьдесят четыре мы были рядом.

Работать на эстраде одному скучно, я работал всегда с напарником. Наш дуэт с Державиным возник издревле: сначала мы просто родились в одном роддоме имени Грауэрмана. Потом мы "дружили домами" - Державин жил в доме, где размещается Театральное училище имени Щукина, которое мы с ним впоследствии окончили (он позднее как молодой, я раньше как старый). А в детстве часто собирались в миниатюрной двухкомнатной квартирке на первом этаже этого же дома, где жила семья Журавлевых, где было весело и шумно, где вокруг младших Журавлевых - Маши и Таты (наших подруг и почти ровесниц) - устраивались балы, вечера шарад и импровизаций, где пели, читали и танцевали под аккомпанемент Святослава Рихтера, - думаю, мало кто может похвастаться тем, что имел в своей биографии такого "тапера".

Страсть к эстрадному пребыванию родилась у нас с Михаилом Михайловичем с капустников еще в первом нашем совместном театре (а мы их вместе поменяли в своей жизни три, включая, надеюсь, последний - Театр сатиры), в Театре имени Ленинского комсомола, где мы прожили разную, но веселую и молодую актерскую жизнь. У нас с Мишей была одна эстрадная зарисовка, которая сопутствовала нам более полувека и не устаревала. Долгожительство ее было предопределено формой. Державин (не владеющий, впрочем, как и я, ни одним зарубежным языком) имеет патологическую способность к имитированию мелодики разных иностранных языков на словесной абракадабре. Номер строился как интервью с приехавшим иностранным гостем, со всеми нюансами советского перевода, где говорилось явно одно, а переводилось явно другое, где гость произносил слова в течение двух-трех минут, а перевод звучал как "Здравствуйте, друзья!".

Эта форма в каждой ситуации, в каждой аудитории, в каждый данный момент наполнялась сиюсекундным содержанием, что приводило публику в некое ошеломление. Приезжая на какой-нибудь провинциальный завод, мы до концерта расспрашивали местных об острых проблемах производства, узнавали об одиозных фигурах предприятия. И дальше, когда на сцене "иностранец" говорил, что он потрясен женщинами номерного завода, после этого закатывал глаза и с вожделенным вздохом произносил: "О! Григорьева", а я переводил: "Он без ума от Камзолкиной", - зал вставал в едином порыве, ибо никак не мог понять, откуда заезжие столичные артисты могут знать фамилии главного бухгалтера предприятия и начальника ВОХР (военизированной охраны).

Однажды мы делали этот номер в МИДе на встрече дипломатов, куда нас позвал переводчик Витя Суходрев. Державин говорил по-английски, а те недоуменно слушали и спрашивали друг друга, что это за диалект.

Работать и существовать вдвоем многие годы довольно сложно. Не случайно распалось столько дуэтов на сцене и в жизни. Потому что невыносимо так много времени проводить вместе. Или вот, например, былой конфликт: Карпов - Каспаров. У одного ужасный характер, у другого - еще хуже. А я уверен, что дело вовсе не в их характерах. Просто, когда десятилетия просидишь друг против друга, нос в нос, захочется убить.

С Державиным поссориться было невозможно - он не давался, несмотря на мой занудливый характер. В редких, крайних случаях он говорил мне: "Осторожней! Не забывай, что я - национальное достояние!". "Где?" - спрашивал я. - "В нашем дуэте".

Державин и я - это уже явление биологически-клиническое. Зрительское ощущение, что мы, как сиамские близнецы, жили на мягкой сцепке долголетней пуповины, ошибочно. Мы играли разные роли в разных спектаклях. У нас разные жены, семьи, разные внуки, разные машины - все разное. Мы и держались столько лет вместе, потому что очень разные. Как только накапливалось взаимное раздражение, тут же возникала неожиданная разрядка, чаще всего из-за удачной шутки.

Есть старинная актерская байка. Молодая актриса играет "Грозу" в провинциальном театре. Последняя сцена. Она выходит к обрыву, произносит монолог и прыгает в оркестровую яму (подразумевается, что она прыгнула в Волгу). А там пьяные рабочие сцены забыли положить маты. Страшный трескучий удар. И надрывный голос Катерины: "Ой, Волга-то замерзла!".

Эстрадно-концертный багаж и находчивость очень помогают в экстремальной театральной ситуации. Как-то мы играли спектакль "Орнифль" по пьесе Ануя. На 20-й минуте вырубился свет, причем не только в театре, но и во всем микрорайоне. Его не было сорок минут. Мы стоим в темноте на сцене. Прибегают какие-то люди и предупреждают, что ни в коем случае нельзя отпускать зрителей - будет паника и давка. На сцену выносят несколько свечей, и мы с Державиным спрашиваем, что делать. Из зала кричат: "Расскажите что-нибудь". И мы в костюмах начала прошлого века, в темноте, стали трепаться, рассказывать байки и играть миниатюры. Когда через сорок минут врубили свет, мы спрашиваем зал: "С начала играем или оттуда, где потухло?". - "Где потухло!" - кричат из зала.

И мы тут же с одного абзаца, перестав существовать как эстрадные дивы, погнали дальше спектакль.

В разных городах мира - разные сценические возможности проводить встречи с артистами. Нет площадок. Слава богу, любая религия становится сегодня все более "светской" и шире смотрит на внедрение эстрады в свои святые стены. Державина можно было занести в Книгу рекордов Гиннесса как единственного православного артиста, сыгравшего концерты во всех синагогах мира. В начале 90-х замкнулся круг наших с ним гастролей по обслуживанию ограниченного контингента советских евреев в том мире. Мы побывали в Австралии - дальше евреев нет, а если на Южном полюсе и сидит на льдине какой-нибудь морозоустойчивый эмигрант из Черновцов, то у него нет, очевидно, российского телевидения и он не знает, что Державин - муж Роксаны Бабаян.

По Америке мы шастали очень много. Ездили с шутками: "Добрый вечер, здрасте!". Потом, когда железный занавес постепенно ушел под колосники, тамошняя мишпуха объелась нашими шутками и прибаутками. Да и конкуренция… Помню, в Канаде жили в гостинице, где в вестибюле - вернисаж гастрольных афиш. В одно время с нами там были Карцев, "Городок" с Ильей Олейниковым и Юрием Стояновым, Клара Новикова. В стороне от всех, с огромной глянцевой афиши на нас смотрело спокойное, вдумчивое лицо Саши Калягина в бабочке. Под ним была подпись: "Великий русский артист Калягин в чеховском спектакле…". А внизу, в уголке, прилеплена бумажонка: "Билеты приобретаются в рыбном отделе русского гастронома у Симы"...

В той же Канаде мы с Державиным поднимали однажды дух советских хоккеистов на открытом Кубке Канады. Гуляем мы по улице, навстречу едет старый-престарый «"шевроле" с откинутым верхом. Проезжает мимо, оттуда голос: "Ширвиндт, не морочьте себе голову, оставайтесь!". Сказано было так, будто мы с ним разговаривали об этом сутками. Раньше у эмигрантов складывалось ощущение правильности своего поступка: или абсолютно снисходительное отношение к несчастным оставшимся, или такое сострадание: "Ширвиндт, не морочьте себе голову!". Потом, когда уже не знали, где лучше, и мотались туда-сюда (здесь - бизнес, а там - жилье), они утихли. Разговоры, жизнь, проблемы - все здешнее. Там - тело, все остальные органы чувств - здесь. Поэтому все время извиняться, что не уехал, уже не приходилось.

Был такой чтец в Московской филармонии Эммануил Каминка. Он обладал компьютерной памятью и знал наизусть всю мировую литературу. Каминка являлся членом партбюро филармонии. Когда потянулся эмиграционный поток на Запад - а начался он с музыкантов, - в филармонии после каждого заявления об отъезде собиралось партбюро, клеймило выродков, выгоняло из партии, если выродок в ней состоял, увольняло с должности, но, несмотря на это, процесс усиливался день ото дня. И вот однажды, после того как разделались с очередным беглецом, Каминка сказал: "Друзья! Сейчас мы в узком кругу товарищей по партии, и я хочу, пока нет посторонних, спросить. Мы тут изгоняем отщепенцев, предавших Родину. А тех, кто остается, мы как-то поощрять будем?".

Кроме Михаила Михайловича я работал на эстраде с Андреем Мироновым. Предательства здесь не было, ибо, как известно, театральные актеры работают на эстраде урывками, между спектаклями, а Державин всегда был, есть и будет одним из самых репертуарных актеров театра. Злой, но вполне замечательный Валентин Гафт, сочинивший много точных стихотворных гадостей в наш адрес, писал:

Державин Ширвиндта заметил,

Благословил, но в гроб не лег,

Им равных не было в дуэте…

Дальше - хамство:

Ушел Державин в "Кабачок",

Но Ширвиндт пережил разлуку.

Ему Миронов протянул

Свою "брильянтовую руку".

Наш дуэт с Державиным не был узаконен, хотя нам однажды намекали на подозрительность взаимоотношений. В начале перестройки открыли закрытый актерский клуб. Затевали всю эту шебутню Саша Абдулов и Лёня Ярмольник и устраивали вечер сюрпризов. Позвали нас с Державиным. Выходит Саша Абдулов и на полном серьезе говорит: "Мы сегодня отмечаем официальный брак Ширвиндта и Державина». Зал лег от хохота, мы подыграли, конечно. На следующий день после этой бодяги в "Московском комсомольце" рядом с новостями о том, что кого-то убили, а где-то протекло, поставили новость о нашем с Державиным браке...

Был шквал звонков. Что сказать? Звоню Паше Гусеву, главному редактору "МК", говорю: "Паша, да я тебя туда, да я твою газету сюда". Что делает гениальный журналист? - Шура, - устало говорит Гусев, – помоги мне справиться с этими суками! Я просто бессилен. И я начинаю ему соболезновать…

Чтобы как-то все-таки зафиксировать наш союз, мы с Державиным пытались создать партию "Шире, Держава", но не смогли ее официально застолбить из-за отсутствия четкой программы. У других партий, оказывается, она четкая.

Михал Михалыч вынужден был оставаться замечательным актером. Никогда не мог Державин, как его ни просили и ни журили новомодные режиссеры, переступить черту органичного пребывания на подмостках. Он тщетно пытался не подпускать к себе слишком близко отрицательные и даже трагические эмоции - отсюда профессиональный альтруизм, невозможность потянуть одеяло на себя. Одеяло на него тянул я и не жалел об этом..."

________

Александр Ширвиндт.

____

P.S. Вот и получается, что есть на этой грешной земле Дружба, которая сильнее смерти. Считали-ли они себя великими актерами? Мне кажется, что им было не до этого: -они просто занимались любимым делом, которому и посвятили себя без остатка... Как сказал Александр Анатольевич :- " В театре не служат -им живут!"