Инопланетяне

Лёвушка пил… Невысокого роста, худоватый, в общем беззлобный и, можно даже сказать, - работящий, пока на пробку не наступит. А наступит, - пиши поехало. Неделя-две, а то больше…

- Каких тебе ещё денег, Лёвушка? Ты ж вот только отдал с прошлого раза! Опять?! В пропойцу превращаешься, а у тебя семья, сын. Возьмись ты за ум!

Лёвушка у палисадника потоптался видавшими резиновыми сапогами, стащил шапку с головы, посмотрел куда-то всторону. Его землистого цвета ладони мелко дрожали.

- Какой «заум»? Хоть ложись подыхай и дела нету никому. Раньше в правлении, хоть и драли как сидорову, и, было, пятнадцать суток сидел, дык хоть нужен был! Трактор, пахота. А щас што-кому? Помоги, Михалыч…

- Да зачем тебе ещё кто-то?! А семья твоя? Пацана-то надо подымать, а ты на горло всё!

- Дай ты взаём, не ковыряй, а? Чего ты ко мне лезешь? Видишь, не могу? Болею! Что я, один, что ли такой?

- Именно, что не один! Вон Серёга-Кандыба, смог же выправиться?! А был как ты, с пузыря на пузырь.

- Дык Кандыбу-то того…, - Лёвушка ухмыльнулся, глянул исподлобья, - ему ж мозги прокипятили! Он же головой поехал, Кандыба, вдоль - поперёк.

Байки про хромого Серёгу, который пил когда-то беспробудно, ходили в деревне самые разные, но факт оставался фактом. Он неожиданно, как бабка пошептала, прекратил заряжать мёртвую. Абсолютно. И даже при полном деревенском безденежьи с копейки на рупь и обратно потихоньку пополз вверх. За всё брался. Приодел свою дочку в школу, убрал со своего штакетника гнильё, заменив лопнутые доски покрепшими, выкрасил в бело-синее уже облезшие напрочь наличники.

- Не стыдно тебе ерунду молоть? Надоело ему в канаве валяться, и всё. Вот он за ум и взялся.

Лёвушка всколыхнулся.

- Чо «ерунда»? Не ерунда! Знаю! Я с ним сам разговаривал, мы же то раньше вместе… Не мог он сам, он конченный был вообще, Кандыба! Хромой. Мало-ли «надоело»! Думаешь мне не надоело?! Мне, думаешь по людски не охота!? – Лёвушка смаху нахлобучил свой пыжик на голову, - Не мог он так сам! Я к нему ходил, спрашивал…

- И чего?

- Молчит как налим, слова не вытащишь! Я ему: «Ты как так, Кандыба?», а он плечьми вот так. «Что, - спрашиваю, - сказать нельзя?». Кивает, и глазами наверх показывает. «Инопланетяне, - говорю, - что ли тебя слямздили, мозги прокипятили?»

- А он?

- А он меня по плечу похлопал и пошёл. Мозги прокипячённые – ясно! Михалыч, хоть рублей бы пятьдесят…

- Инопланетяне, говоришь… Пятьдесят?

- Точно говорю! Мозги закипятили, как есть! А молчит, - что сказать нельзя. Скажешь – кранты.

Страдающий от похмелья, Лёвушка пристально следил за появлением из кармана мятой пятидесятки. Видно было, как хочется ему протянуть за бумажкой руку, но он сдерживает себя, опасаясь, что передумают.

- Ты, Лёвушка, знаешь, ведь врёшь ты. «Мне по-людски охота!» - врёшь. Тебе что эти пятьдесят на пропой, что пятьсот бы у тебя было – всё бы в тоже горло пустил. Не обутки своему пацану, не семье чего-то. В горло. Слово твоё гнилое, порожнее. На, держи.

Лёвушка опять резко сорвал с клочковатой головы шапку, хотел кинуть в жухлую траву рядом с палисадником, но передумал. Отвернулся, не взяв пятидесятку.

- Что ж ты лезешь то всё ко мне! – сказал он с обидой, - надо мне он, твой полтинник, нахрен он мне нужен! Обутки… Знаешь ты сколько на обутки надо?! Бумажка твоя… Гад ты, Михалыч! – голос его сорвался в завывание, - чего ж ты душу-то рвёшь?! Не хочешь дать, - ну не давай ты! Пожилой человек… Что ты всё лезешь?!

- Это ты ко мне пришёл, а не я. А слово, Лёвушка, твоё – пустое. Баба твоя больший человек, чем ты. Пацану восемь лет, она из кожи лезет, чтоб выкроить чего-то и дать ему хоть малую надежду, чтоб человеком стать мог. А ты?

- А я что?! Работу бы, да где эта работа? Кому тут что стало надо?

- Брось ты, Лёвушка… Работа тебе… Знаешь, если б тебе сейчас тысяч восемьдесят посулить, чтоб ты и жену и сына своего продал и больше знать не знал, ни где они, ни что они, - ты б согласился. Продал бы. А деньги пропил тут же.

Лёвушка развернулся резко. В глазах его загорелась ненависть.

- Ты говори-говори, старик, но думай башкой! Я за своих горло кому хочешь! Порву! Грызть буду! Был бы ты помоложе… - он махнул рукой и развернулся уйти, нахлобучив на макушку свою пыжиковую шапчонку.

- Деньги-то! Деньги возьми!

- Да подавись ты своим полтинником!

- Погоди… Слышь?!

Он приостановился, полуразвернувшись.

- Ну чего тебе?!

- Не злись... Обижать мне тебя не интересно, - чужой ты мне человек. И я тебе. А если слово твоё и вправду не мякина, проспись, и заходи завтра с утречка…

- Зачем?

- Зима на носу, буду баню поправлять маленько, пока время есть. Крыша, да венец нижний. Дня на три работы. Одному тяжело, а вдвоём – самый раз. Руки у тебя хорошие, из тех мест… Матерьял есть. Сделаем, - две тыщи твои. Поможешь?

- Две?

- А ежели подмогнёшь поленницу под навес убрать – две с половиной. А?

- Можно… Ладно, я пойду…

- Пятьдесят рублей-то на, возьми?

- Не… Не надо… Пойду рассолу попью, да спать лягу, а то до завтра не просплюсь.

- Так ждать тебя?

- Ага…

- А приятели твои искать-то тебя не будут? Чего сказать, если тоже ко мне стучаться начнут?

- Да они уж кривые в ноль, не придут… А появятся, так скажи, что Лёвушку инопланетяне украли. Мозги потащили кипятить... – Лёвушка помолчал, улыбнулся, - ладно, бывай!

Он зашагал прочь. Невысокая его ссутуленная фигура, выйдя из светлого круга под висящей на уличном столбе электролампочкой, скрылась в темноте.

Порыв ещё не остывшего осеннего ветра пробежал по верхушкам тополей, долетел до центра села и шатнул привязь у малого колокольца на подновлённой церковной звоннице. Железный язычок коснулся юбки и в воздухе над ночным селом протянулась негромкая, но слышная и тягучая чистая нота.