В семьдесят третьем году мы едем в Западный Берлин через Польшу и Восточную Германию. Всю дорогу ты сидишь мрачный и напряженный. Возле гостиницы ты выходишь из машины, и тебе непременно хочется посмотреть Берлин - этот первый западный город, где мы остановимся на несколько часов. Мы идём по улице, и мне больно на тебя смотреть.
Медленно, широко открыв глаза, ты проходишь мимо этой выставки невиданных богатств - одежды, обуви, машин, пластинок - и шепчешь:
- И всё можно купить, стоит лишь войти в магазин
Я отвечаю:
- Все так, но только надо иметь деньги.
В конце улицы мы останавливаемся у витрины продуктового магазина: полки ломятся от мяса, сосисок, колбасы, фруктов, консервов. Ты бледнеешь как полотно и вдруг сгибаешься пополам, и тебя начинает рвать. Когда мы наконец возвращаемся в гостиницу, ты чуть не плачешь:
- Как же так? Они ведь проиграли войну, и у них всё есть, а мы победили, и у нас нет ничего! Нам нечего купить, в некоторых городах годами нет мяса, всего не хватает везде и всегда!
Эта первая, такая долгожданная встреча с Западом вызывает непредвиденную реакцию. Это не счастье, а гнев, не удивление, а разочарование, не обогащение от открытия новой страны, а осознание того, насколько хуже живут люди в твоей стране, чем здесь, в Европе
В эту ночь ты не сомкнёшь глаз. Ты произносишь как в бреду обрывки фраз, потом долго молчишь. Война: потерявшиеся дети, сироты, собравшиеся в стаи, как волчата, - озлобленные и голодные, кочующие по обескровленной стране. Война: женщины, на которых легла вся тяжесть мужской работы, вдвойне придавив их. Война: блокада Ленинграда, долгие месяцы ужаса и отчаянного мужества, когда жизнь продолжалась несмотря ни на что, эти оркестры, составленные из стариков-музыкантов, играющих почти беззвучно, умирающих от голода и усталости. Война: несколько миллионов калек с непоправимо изувеченными телами и душами. Теперь ты сидишь у окна словно каменный и рассказываешь каким-то чужим голосом: мужчина тридцати пяти лет потерял обе руки и обе ноги. Таких называют "самовар". Его поднимают, переодевают, моют, кормят. Его укладывают в кровать, похожую на коробку, а он не спит. Утром его усаживают на специальный стул на высоких ножках - такой, будто детский стульчик. Его жена, которой принесли с войны этот мешок страданий, ухаживает за ним, выходила его. Ей сообщили, что её беспомощный муж проживет еще сто лет. Он здоров, сердце, освобожденное от обязанности подводить кровь к рукам и ногам, будет биться еще очень долго. Она любит его, она хочет, чтобы он жил, даже такой ценой. Поначалу он отказывается говорить. Но вдруг однажды вечером он начинает задавать вопросы о доме, о жизни в квартале. Женщина счастлива, что ему это интересно, и рассказывает о каких-то наполовину придуманных событиях, происходящих у соседей и во дворе.
Жизнь идёт своим чередом, квартал отстраивается заново. Играют свадьбы. Мужчина говорит, что он хочет сам посмотреть, как люди живут, только вот как бы это устроить?
Из своей коробки и даже со стула ему ничего не видно. Женщина подтаскивает его к окну. Так он может смотреть на солнце, на цветущие деревья. Это весна. Мужчина внимательно разглядывает набухшие почки, окна, отмытые от приклеенных на зиму полосок бумаги. Он смотрит, как внизу, во дворе играют дети. Пригревает солнце, и их постепенно раздевают, как луковички, от тяжёлых зимних одёжек Соседи привыкают видеть за окном лицо мужчины. Становится теплее, можно открывать окна. Сильная женщина заботливо усаживает беспомощного мужчину в высокий стульчик у окна.
Она уходит на работу, за ней закрывается дверь. Мужчина наклоняется, цепляется зубами за занавеску в цветочек, нечеловеческим усилием вынимает себя из стула, раскачивается, переваливается через подоконник и, разжав зубы, навсегда освобождается от обязанности жить.
("Владимир, или Прерванный полёт", Марина Влади)

Сложная история, тяжёлая. Вероятно при таких же обстоятельствах поступила бы так же. Семья погибшего должна была его поддержать, объяснить, что нуждаются в нем и он бы жил.

Печально, но такова жизнь.

хыхых это же сценарий для нашего тв))))))
а вот п*изданул бы газ... оооох сколько могло быть жмуров

"поскольку в те годы мы официально нигде не воевали"

Как же это знакомо, к сожалению!
Мой дядя, военный офицер, в свои 29 лет вернулся из Афганистана грузом 200.
Как он туда был отправлен - отдельная грязная история.
Но самая мерзость началась после его гибели.
Похороны назначили чуть ли не на 4-5 утра, чтобы никто не видел.
Место для афганцев выделили в самом дальнем углу кладбища, чтобы меньше было вопросов, почему вдруг появилось так много новых могил с молодыми ребятами.
На памятнике категорически запретили указывать, что погиб в Афганистане.

Короче, вечные "ихтамнеты".

И он и его мама как-то не задумались, чтобы случилось, если бы в многоэтажке рванул газ. Сколько бы еще народу осталось без рук, без ног и без жизней.