Автор надергал разной информации, среди которых есть и байки и легенды.
Жил с 0 лет до 10 лет в коммуналке. Правда она была небольшая, всего 3 комнаты ди о дм был кирпичная пятиэтажка с двумя квартирами на этаже, последние дома сталинской эпохи до хрущевок.
Холодильник в комнате, ели всегда только в комнате, на кухне у каждой из трех семей стол и полка с посудой. В туалете(1960-1970 г.г.) резаная газета, сиденье было одно на всех. В комнатах жили по 2-3 человека.
В ванной газовая колонка, мылись поочереди, но проблем не было, маленькая квартира, графика не было. Но вот насчет уборки общественных, а не ничейных мест, как написал автор, это по графику. Прихожая, коридор, кухня, включая плиту. Раз в неделю. Как полагается. И был порядок и чистота.
Телефона не было, писали письма, открытки!))))
Такие же правила были и в коммуналки бабушки, на Можайском валу.

Автор в коммуналке никогда не жил. Не ничейная територия, а общая. За которой сообща же и ухаживали, и содержали в порядке. На кухне плита была общей, но у каждой семьи был свой стол, за которым готовили, а иногда и обедали, и печь мыли по очереди, так же как и остальные территории, либо ,если не было большой печи , то каждая семья ставила на свой стол индивидуальную электрическую плитку, или если говорить о более раннем времени то примус или керогаз.
Другое дело, что были коммуналки в которые превращались в обиталище маргинальных личностей, там срач был везде..

Даже конце девяностых, у нас в университетской общаге, всё еще был коммунальный тип жизни. Самые ответственные периодически прибирались, в коридорах, в мусоропроводе, в туалете и умывальнике, но это в основном были старшие курсы. Перваков просто заставляли. Того кто гадил, вычисляли и наказывали. Хотя, толку все-равно не было, всегда было подзасрано.
Но зато, раз в три месяца, по приказу коменданта проводилась генералка. Все мыли стены в коридорах, окна, полы, туалеты, умывалки, в общем все.
Ремонтом и обустройством все занимались сами. Новичкам давалась абсолютно голая комната, с убитыми обоями, разбитыми стеклами, сломанными дверями, не работающей электрикой. Надо было найти кровати, кое какую мебель, и начинать обживаться. Но, за полгода-год, комната превращалась в уютное, обжитое место. У девчонок совсем харомы получались, ну а у пацанов понятно как.
Сейчас все изменилось, кухня, мебель, ремонт, окна пластиковые, охрана внизу, все замечательно. Но, мы тоже неплохо жили, скучать не приходилось, весело было.

Михаил Зощенко "Нервные люди"

Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то что драка, а целый бой. На углу Глазовой и Боровой.

Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали.

Главная причина – народ очень уж нервный. Расстраивается по мелким пустякам. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане.

Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой идеологии башка поскорее не зарастет.

А приходит, например, одна жиличка, Марья Васильевна Щипцова, в девять часов вечера на кухню и разжигает примус. Она всегда, знаете, об это время разжигает примус. Чай пьет и компрессы ставит.

Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А он, провались совсем, не разжигается.

Она думает: «С чего бы он, дьявол, не разжигается? Не закоптел ли, провались совсем!»

И берет она в левую руку ежик и хочет чистить.

Хочет она чистить, берет в левую руку ежик, а другая жиличка, Дарья Петровна Кобылина, чей ежик, посмотрела, чего взято, и отвечает:

– Ежик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад положьте.

Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отвечает:

– Пожалуйста, – отвечает, – подавитесь, Дарья Петровна, своим ежиком. Мне, – говорит, – до вашего ежика дотронуться противно, не то что его в руку взять.

Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Дарья Петровна Кобылина. Стали они между собой разговаривать. Шум у них поднялся, грохот, треск.

Муж, Иван Степаныч Кобылин, чей ежик, на шум является. Здоровый такой мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный.

Так является этот Иван Степаныч и говорит:

– Я, – говорит, – ну, ровно слон работаю за тридцать два рубля с копейками в кооперации, улыбаюсь, – говорит, – покупателям и колбасу им отвешиваю, и из этого, – говорит, – на трудовые гроши ежики себе покупаю, и нипочем то есть не разрешу постороннему чужому персоналу этими ежиками воспользоваться.

Тут снова шум, и дискуссия поднялась вокруг ежика. Все жильцы, конечно, поднаперли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.

– Что это, – говорит, – за шум, а драки нету?

Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка. Началось.

А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек вперлось. Хочешь, например, одного по харе смазать – троих кроешь. И, конечное дело, на все натыкаешься, падаешь. Не то что, знаете, безногому инвалиду – с тремя ногами устоять на полу нет никакой возможности.

А инвалид, чертова перечница, несмотря на это, в самую гущу вперся. Иван Степаныч, чей ежик, кричит ему:

– Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут.

Гаврилыч говорит:

– Пущай, – говорит, – нога пропадает! А только, – говорит, – не могу я теперича уйти. Мне, – говорит, – сейчас всю амбицию в кровь разбили.

А ему, действительно, в эту минуту кто-то по морде съездил. Ну, и не уходит, накидывается. Тут в это время кто-то и ударяет инвалида кастрюлькой по кумполу.

Инвалид – брык на пол и лежит. Скучает.

Тут какой-то паразит за милицией кинулся.

Является мильтон. Кричит:

– Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду!

Только после этих роковых слов народ маленько очухался.

Бросился по своим комнатам.

«Вот те, – думают, – клюква, с чего ж это мы, уважаемые граждане, разодрались?»

Бросился народ по своим комнатам, один только инвалид Гаврилыч не бросился. Лежит, знаете, на полу скучный. И из башки кровь каплет.

Через две недели после этого факта суд состоялся.

А нарсудья тоже нервный такой мужчина попался – прописал ижицу.

1924

но таки есть в этом элемент романтики, национальный колорит так сказать