Евгений Евтушенко
Итальянские слёзы

Возле Братска в поселке Анзёба
плакал рыжий хмельной кладовщик.
Это страшно всегда до озноба,
если плачет не баба мужик.

И глаза беззащитными были,

и кричали о боли своей,
голубые, насквозь голубые,
как у пьяниц и малых детей.

Он опять подливал, выпивая,

усмехался: «А, всё это блажь!»
и жена его плакала: «Ваня,
лучше выпей, да только не плачь».

Говорил он, тяжелый, поникший,

как, попав под Смоленском в полон,
девятнадцатилетним парнишкой
был отправлен в Италию он.

«Но лопата, браток, не копала

в огражденной от всех полосе,
а роса на шоссе проступала,
понимаешь, роса на шоссе!

И однажды с корзинкою мимо

итальянка-девчушечка шла,
и что люди голодные мигом,
будто русской была, поняла.

Вся чернявая, словно грачонок,

протянула какой-то их фрукт
из своих семилетних ручонок,
как из бабьих жалетельных рук.

Ну а этим фашистам проклятым,

что им дети, что люди кругом,
и солдат её вдарил прикладом,
и вдобавок ещё сапогом.

И упала, раскинувши руки,

и затылок, весь в кровь на шоссе,
и заплакала, горько, по-русски,
так, что сразу мы поняли все.

Сколько наша братва отстрадала,

оттерпела от дома вдали,
но чтоб эта девчушка рыдала,
мы уже потерпеть не могли.

И овчарок, солдат мы в лопаты,

рассекая их сучьи хрящи,
ну а после уже в автоматы.
Оказались они хороши.

И свобода нам хлынула в горло

и, вертлявая, словно юла,
к партизанам их тамошним в горы
та девчушечка нас повела.

Были там и рабочие парни,

и крестьяне дрались на ять!
Был священник, по-ихнему падре
(так что бога я стал уважать).

Мы делили затяжки и пули,

и любой сокровенный секрет,
и порою, ей-богу, я путал,
кто был русский в отряде, кто нет.

Что оливы, браток, что берёзы,

это, в общем, почти все равно.
Итальянские, русские слёзы
и любые всё это одно...»

«А потом?» «А потом при оружьи

мы входили под музыку в Рим.
Гладиолусы плюхались в лужи,
и шагали мы прямо по ним.

Развевался и флаг партизанский,

и французский, и английский был,
и зебрастый американский...
Лишь про нашенский Рим позабыл.

Но один старичишка у храма

подошел и по-русски сказал:
«Я шофёр из посольства Сиама.
Наш посол был фашист... Он сбежал...

Эмигрант я, но родину помню.

Здесь он, рядом тот брошенный дом.
Флаг, взгляните-ка, алое поле,
только лев затесался на нём».

И тогда, не смущаясь нимало,

финкарями спороли мы льва,
но чего-то ещё не хватило:
мы не поняли даже сперва.

А чернявый грачонок Мария

(да простит ей сиамский посол!)
хвать-ка ножницы из барберии,
да и шварк от юбчонки подол!

И чего-то она верещала,

улыбалась хитрехонько так,
и чего-то она вырезала,
а потом нашивала на флаг.

И взлетел аж глаза стали мокнуть

у братвы загрубелой, лютой
красный флаг, а на нём серп и молот
из юбчонки девчушечки той...»

«А потом?» Похмурел он, запнувшись,

дернул спирта под сливовый джем,
а лицо было в детских веснушках,
и в морщинах недетских совсем.

«А потом через Каспий мы плыли,

улыбались, и в пляс на борту.
Мы героями вроде как были,
но героями лишь до Баку.

Гладиолусами не встречали,

а встречали, браток, при штыках.
По-немецки овчарки рычали
на отечественных поводках.

Конвоиров безусые лица

с подозреньем смотрели на нас,
и кричали мальчишки нам: «Фрицы!»
так, что слёзы вставали у глаз.

Весь в прыщах, лейтенант-необстрелок

в форме новенькой, так его мать,
нам спокойно сказал: «Без истерик!»
и добавил: «Оружие сдать!»

Мы на этот приказ наплевали,

мы гордились оружьем своим:
«Нам без боя его не сдавали,
и без боя его не сдадим».

Но солдатики нас по-пастушьи

привели, как овец, сосчитав,
к так знакомой железной подружке
в так знакомых железных цветах.

И куда ты негаданно делась

в нашей собственной кровной стране
партизанская прежняя смелость?
Или, может, приснилась во сне?

Опустили мы головы низко

и оружие сдали легко.
До Италии было неблизко,
до свободы совсем далеко.

Я, сдавая оружье и шмотки,

под рубахою спрятал тот флаг,
но его отобрали при шмоне:
«Недостоин, сказали, ты враг...»

И лежал на оружье безмолвном,

что досталось нам в битве святой,
красный флаг, а на нём серп и молот
из юбчонки девчушечки той...»

«А потом?» Усмехнулся он желчно,

после спирту еще пропустил,
да и ложкой комкастого джема,
искривившись, его подсластил.

Вновь лицо он сдержал через силу

и не знал его спрятать куда:
«А, не стоит... Что было то было.
Только б не было так никогда.

Завтра рано вставать мне работа.

Ну а будешь в Италии ты,
где-то в городе Монте-Ротонда,
там живут партизаны-браты.

И Мария вся в черных колечках,

а теперь уж в седых столько лет.
Передай, если помнит, конечно,
ей от рыжего Вани привет.

Ну не надо про лагерь, понятно.

Как сказал что прошло, то прошло.
Ты скажи им им будет приятно:
в общем, Ваня живёт хорошо...»

Ваня, все же я в Монте-Ротонде

побывал, как просил меня ты.
Там крестьяне, шофёр и ремонтник
обнимали меня, как браты.

Не застал я синьоры Марии.

На минуту зашел в её дом,
и взглянули твои голубые
с фотографии рядом с Христом.

Меня спрашивали и крестьяне,

и священник, и дровосек:
«Как там Ванья, как Ванья, как Ванья?»
и вздыхали: «Какой человек!»

Партизаны стояли рядами

столько их для расспросов пришло,
и твердил я, скрывая рыданья:
«В общем, Ваня живет хорошо».

Были мы ни пьяны, ни тверезы

просто пели и пили вино.
Итальянские, русские слёзы
и любые все это одно.

Что ж ты плачешь, опять наливая,

что ж ты цедишь: «А, всё это блажь!»?
Тебя помнит Италия, Ваня,
и запомнит Россия не плачь.

1965 г.