Просто красивая зарисовка о любви. Просто для настроения

Так хочется сказать: «это случилось со мной внезапно, стремительно», но сказать что-то – это значит проявить и закрепить явно, в этом мире, то чувство, которое, в моем случае, вряд ли имеет хоть сколько-то определенные рамки и границы. Это – любовь. И, да, она случилась со мной внезапно, стремительно: помимо моей воли.

«Дано мне тело – что мне делать с ним, \ Таким единым и таким моим?»

Осень уже вовсю накладывала масло на строгие полотна лета, оставившего свою мастерскую до следующего откровения муз. Она переиначивала жизнь. Я шел по парку. Я шел по ее творениям, благоговейно осознавая, что и сам, сей миг, являюсь частью ее волшебного творчества. Может краской, может фактурой, может размытой фигурой где-то вдали и сбоку на этом рождающемся полотне. В тот миг я ощущал, что всецело соответствую своему астрологическому знаку – обе чаши весов были уравновешены. И эта гармония внутреннего и внешнего с гудением на кончике пальцев, со звоном тишины у висков, опрокинутом в лужи парком и отяжелевшим небом, в проливы которого рвались солнечные лучи, – все это, все имело такую мощную энергетику покоя, что познать ее предназначение значило бы познание Бога.
Вдруг дождь добрался до земли – это осень пастозным мазком мастихина пришпиливала к своему полотну мой долговязый силуэт. И я лишенный и как будто бездомный, ссутулившись, кинулся спасать себя под лохматые ветви воспрянувшей сосны. Вечер и ветер опустились в парк.

«За радость тихую дышать и жить \ Кого, скажите, мне благодарить?»

Сосна выводила над моей головой колдовские пассы. Шелковый закат пульсировал на горизонте, и его малиновая кровь струилась по капиллярам осеннего неба. Было видно, как оно заливается нежным румянцем. А сверху на землю все падали, сверкая, через одну высвеченные, радужные капли дождя. Водная пыль обнажалась на языке сладковатым послевкусием. Дынные листья тополей, мокрые, рассеивали вокруг себя желтую ауру, они светились. Дышалось легко. Тогда я не знал, что она появится, вот сей час, с непокрытой головой и да – «она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы…».
В глубине аллеи, в точке схода линейной перспективы, обозначился ее размытый дождем силуэт, который медленно приближался рисованными мультипликационными движениями – рывками, чередой сменяющих друг друга стоп-кадров. И ровно в такт этих кадров, оглушительно, долбилось в грудь моё сердце. Когда она оказалась напротив, и мы заглянули друг в друга, она – с интересом к моей обреченности, а я – с надеждой на помилование, она спросила:
– «Можно я постою с тобой?» – и, зайдя под сосну, облокотилась спиной о мою грудь, положив голову мне на плечо. Она пахла ванилью и чем-то еще таким кондитерским, чем пахнет детство счастливого ребенка. Я стоял оглушенный ее поступком, но ложное сознание обыденности происходящего раскрепостило меня, и я, сомкнув объятья, взял ее за руку.
– «Какой уютный дождь, правда? – спросила она, легонько покачивая нас обоих из стороны в сторону. И я, ведомый, дремотно качался вместе с ней, чувствуя, как ее тепло пылает на моей коже. Как ее присутствие логично и правильно, как оно не необычно. В тот день, в тот час, в тот миг во мне зашевелилась и запорхала любовь.
– «Дождь уютный и теплый» – ответил я, вытирая капельки дождя с ее лица – «Ты ко мне навсегда?»
– «Да. Ты оставишь?».
– «Конечно» – выдохнул я. И во мне зазвучали еще не рожденные ручейки лиричных сонат, отдавая дань благодарности судьбе, эпохе, человечеству.
После того как иссякли силы дождя и мы покинули наше пристанище, под сосной, в опустившейся мгле, на рыжей траве, остался лежать тот тревожный желтый букет. Он остался и оставил с собой все наше тревожное, что было в наших одиночествах, и то тревожное, которое еще только могло случиться в нашем единстве.

«Я и садовник, я же и цветок, \ В темнице мира я не одинок».

Долгими вечерами, когда уже исчезала и без того призрачная реальность, а темнота и холод за окнами упивались своим сочетанием, она рассказывала мне о своем детстве. О яблоневом саде:
– «Я помню, что в детстве, каждый год, в период цветопада, в наш сад прилетали ангелы. Их привлекала эта белая метель осыпающихся соцветий.
Рано утром, когда еще держался упругий молочный туман, они появлялись из него в белых одеждах и отрешенно оправляли свои тугие крылья. Рассаживались по ветвям и, прислонив свои русые, курчавые головы к стволам деревьев, наблюдали за садом. И в этом белом-белом тумане, в белых-белых одеждах, в белом-белом саду их синие-синие, как воды холодного океана, глаза – пристально вглядывались в это безмолвное волшебство. Яблони осыпали свой цвет. Он падал, вращался и повторял изгибы ветра, меняя свой цвет на розовый, всякий раз, когда поворачивался белой плоскостью в сторону восходящего солнца.
Но чем выше поднималось солнце, чем быстрее таял туман, тем ангелы становились беспокойнее, – их крылья начинали вздрагивать. Слетая на землю, но, не касаясь ее, а лишь легонько сбивая босыми ногами искринки росы, они плыли обратно в туман, чтобы раствориться в нем и раствориться с ним. А когда солнце поднималось над горизонтом, на сочной зеленой траве, среди лепестков, оставался лишь пух от их тяжелых крыльев.
Но через год наш сад сгорел. И вскоре утром я увидела, как по черному пепелищу, среди обугленных стволов, ходил и плакал голубоглазый ангел. Он был один в один как ты, только с крыльями и бесприютным взглядом» – закончила она, вглядываясь в мои синие глаза, как будто, что-то припоминая. – «Ты не успел в туман?»
Первой же весной мы заложили на своем огороде яблоневый сад. И, взращивая его как любимое дитя, мы взращивали себя, чтобы быть достойными его будущего.

«На стекла вечности уже легло \ Мое дыхание, моё тепло,
Запечатлеется на нем узор, \ Неузнаваемый с недавних пор»

Потом она начала рисовать. Это прорастало в ней, тянулось, крепло, теперь зацвело и требовало обоюдности. Она не училась этому ремеслу, а как-то сразу начала рисовать умело и чувственно. Мы соорудили мастерскую в небольшой и давно одинокой кладовой. Там она давала избытку своего внутреннего цветения возможность проникать в этот ничейный и общий мир. Когда начинался процесс творения, я тихо садился в углу на низенькой табуретке и наблюдал за ее движениями. Как она аккуратно выдавливает пространство из тюбиков и умело распределяет его на холсте. Как уверенно плавает кисточка среди цветущих крон, как смело мастихин приподнимает фактуру в тех местах, где позже появятся тяжелые мохнатые шмели.
Помню, она усадила меня под яблоней в нашем, еще бесплодном, саду на влажный от тумана спорыш и, поправив волосы на лбу, попросила не шевелиться. Когда ее подростковая фигура исчезла за мольбертом, я осторожно спросил:
– «Я говорил тебе, что люблю тебя?»
– «Нет», – тревожно ответила она – «Но это ничего не изменит?»
– «Нет» – спокойно сказал я и замер. Позируя, я воображал себя: то роденовским «Мыслителем», то врублевским «Демоном».
Это была первая картина, на которой появился мой облик, и который, в отличие от меня, уже вел равноправный диалог с вечностью. На холсте я отрешенно оправлял тугие крылья, в правом верхнем углу холста, стряхивая по ветру белоснежные пушинки.
Еще мы часто рисовали вместе. Густо разведенная акварель в чайных блюдцах расставлялась на полу по периметру большого ватмана. Касаясь ладонями красок, мы выводили на ватмане нашу историю. И чем чаще прикасались к краскам, тем пестрее становились наши руки и она, скрестив запястья, ладонями изображала бабочку. Я повторял ее: и порхали над нашей историей две перламутровые бабочки, в бархатных, радужных переливах, они сближались и отдалялись, поднимались вверх по спирали и плавно опускались вниз, уподобляясь осенним листьям. В какой-то момент бабочки чувственно соприкасались и становились одним целым, обращаясь то сказочным деревом, то чудным цветком, то тесной вязью. Ее теплые ладони скользили в моих руках, пальцы переплетались, ее дыхание проникало в меня, и тогда я уже не мог оторвать от нее своих дрожащих губ.

«Пускай мгновения стекает муть – \ Узора милого не зачеркнуть!»

На улице конец ноября. Зима в этом году необыкновенно щедра на тихие снегопады. Она терпеливо засевает снежинками наш город, умиляясь, всякий раз, когда они удачно попадают на чьи-то ресницы.
В нашем доме тепло и все еще пахнет свежей выпечкой. Твой ленивый кот умывается в моем кресле, мурлыкая для нас свою очередную сказку. Часы в прихожей отбивают такт, плавно качая маятник из стороны в сторону. По стенам зала развешаны твои картины, от которых веет цветущими садами и прохладой. Твое неоконченное вязание лежит у дивана среди разноцветных клубков. Ночной светильник в виде заснеженного домика равномерно льет приглушенный свет в полудремную атмосферу комнаты.
Ты спокойно спишь на диване, положив голову мне на колени. Я склоняюсь над тобой и заглядываю в лицо, поправляю кулон, сделанный тобой еще в детстве из белого пуха и атласной голубой ленточки. Подношу свою щеку под твое дыхание, потом легонько целую в приоткрытые губы. Что-то огромное внутри начинает томительно сжимать меня и я, закрыв глаза, прижимаюсь лбом к твоей голове.
Только Бог знает, как я боюсь потерять все это. Как я боюсь расплескать любовь к тебе на глупые мелочи. Я обещаю тебе, моя девочка, моя сладко спящая Осень, что буду охранять твое цветение и всякий раз в период цветопада зачарованно следить взглядом за рождением твоих картин. Что в сад, который впервые зацветет этой весной, вновь прилетят твои ангелы детства.