Опасный зверь

В один из несчастных осенних дней небольшая группа клетнянских партизан расположилась отдохнуть на дне огромной воронки. Зелёные ёлочки, уцепившись корнями за израненную землю, прикрывали яму. Чуть поодаль красным огнём догорали кусты бересклета и рябины.

Бородатый, с лохматыми бровями партизан-разведчик Клим развёл на дне воронки небольшой костёр. Четверо молодых людей с посеревшими от усталости лицами протянули к огоньку озябшие ноги, обутые в стоптанные кирзовые сапоги. Небритые, в обтрёпанных фуфайках, в ушастых шапках, они были похожи на заблудших бродяг, и только по новым автоматам, висевшим на груди у каждого, можно было узнать в них лесных солдат.

— Слышь-ка, ребята, как шумит! Видно, к ненастью,— пробасил Клим.

— К ненастью, говоришь? Что ж, невесело будет,— ответил ему молодой паренёк с большими синими глазами.— Видал, сапоги пить просят.

В котелках, висевших над костром, забулькал кипяток, зашипели горячие угольки от капель, упавших на огонь. Вдруг неприятный, заунывный крик раздался где-то вблизи, и над партизанами промелькнула серая тень. В стороне послышались такие же, похожие на стон, крики.

Ребята схватились за автоматы. А седоусый Забелин — бывший токарь завода, спокойно сказал:

— Не пугайтесь. Это совы кричат.

Он погрел руки у костра, с лукавой усмешкой спросил:— А какой, по-вашему, самый страшный зверь в лесу?

— Медведь. Волк. Рысь! — раздались голоса.

— Ну и чем же они страшны? — снова спросил Забелин.— Разве они когда-нибудь нападали на партизан?

— Волк, ух, подлая зверюга,— разгорячился вдруг тихий паренёк, сидевший на самом дне воронки.— Помните, как он нашу разведчицу Аню едва не сцапал? Стоит она в секрете, автомат наготове держит, затаилась. И вдруг тянется к ней, неслышно ступая, большущий волк. Сел шагах в пяти за ёлкой, смотрит и облизывается. Что делать? Выстрелить нельзя, весь лагерь поднимешь, а ребята усталые, только с боевых заданий вернулись. Так и пришлось Ане стоять не шелохнувшись, наблюдая за ним.

— Вот и выходит, волк не такой страшный зверь,— сказал Клим.— Постоял и ушёл.

— А по-моему, не приведи бог медведя встретить,— процедил в бороду пулемётчик.

— Хе — медведь. Наша Андреевна, повариха, больше всего на свете лисиц боится,— заметил подрывник Коля Быков.— Лисица и лает по-собачьи, и подвывает, а иной раз даже кричит по-человечьи.

— А вот ежели медведь…— снова начал пулемётчик.

— Ну что вы всё про медведя? — перебил его Быков.— Медведь — добрый зверь. В прошлую осень он большую группу партизан от смерти спас. Вот оно как случилось. Пошёл наш отряд на задание рвать железнодорожные рельсы. Идём это мы просекой. Согнулись под тяжестью — каждый на плечах несёт взрывчатку, устали, еле ноги двигаем, тут и осторожность слабеть стала. Остановились передохнуть, да посоветоваться решили, двигаться дальше просекой или свернуть в чащу. Решили всё же идти просекой, как-никак, под ногами твёрже, а в лесу то коренья, то бурелом, то хворостина под ногами хрустнет. Только это мы немного прошли, вдруг из кустов медведь. Огромный такой, что бык. Стал на дыбы возле упавшей ели, но увидел, что нас много,— и дёру. И не то чтобы в чащу, а просекой. Потом как бабахнет под ним! Глядим, встаёт медведь, а вместо передней лапы у него кровавая культяпка, болтается. Пригляделись и видим: дальше вся просека заминирована. Обошли мы смертное место сторонкой. Дело своё сделали и мишку добрым словом помянули.

 — Да… Так и не догадались вы, кто в лесу самый страшный зверь,— сказал Забелин.— А зверя того сорокой зовут. Да, да. Не смейтесь. Для нас, разведчиков, страшнее сороки, особенно если попадёшь на сорочий лёт, никого нет. Сущая беда связаться с ней. Заметит человека, трещит, вьётся, перелетает с дерева на дерево, будто указывает, где ты идёшь. Постылая птица, паралик её расшиби.

— Да чего ты её костишь? «Сорока, сорока». Я читал в книге — весёлая птица,— перебил его пулемётчик.

— Ну и что, что читал… А я из-за неё чуть было жизни не лишился, да и ребят мог погубить. Вот послушайте, что со мной приключилось. Летом то было сорок первого. Вызывает меня командир наш и говорит: «Ты здесь все ходы-выходы знаешь. Сведи-ка людей, выходящих из окружения, в штаб отряда». Ну, пошли мы. Время к вечеру. Идём без голоса, тихо, мирно. Притопали в низинку, заросшую ольшаником, и напоролись: сороки, языки их, как застрекочут. Знал я эти места. Не было тут сорочьих гнёзд. Да видно, война и сорок встревожила, согнала с насиженных мест. Раздвигаю потихоньку кусты и глазам не верю: впереди, шагах в пятидесяти, отряд немецкий на отдых расположился, а сороки ещё злее кричат, будто им хвосты выдёргивают. Не будь этой проклятой птицы, прошли бы тихо стороной. А тут, только повернуть хотели, немец как закричит: «Хальт! Хальт! Партизан! Партизан!» Недалеко от того места болото непролазное было, с бездонными колодцами и плавучими кочками. Мы к болоту. Пробираемся сквозь чащу, а сороки следом, трещат без умолку. Далеко мы вглубь болота забрались, в самую трясину. Сунулись, было, фашисты в это болото, да очень скоро назад повернули: зыбуном заходила под ними земля… А тут сороки за фашистами увязались. Нам теперь стали показывать, куда они удирают.

Итог спора подвёл Клим.

— И всё-таки самым злым зверем является фашист,— сказал он.— Потому его всяческим способом и уничтожают.