Партизанский киносеанс для фашистов [со смертельным исходом]

— В семнадцать часов пятьдесят минут в зрительный зал кинотеатра вошли шесть гитлеровцев в штатском, только что прибывшие из Германии, с четырьмя жандармами, приставленными к ним для охраны,— докладывал мне на второй день Конопадский в лесу, в штабной землянке. Вижу, что птицы важные, коли их охраняют жандармы. Я сопроводил гитлеровцев в зрительный зал и усадил неподалеку от основного заряда. А когда вышел, то в фойе вошли еще семь жандармов и местный гарнизон в составе восьмидесяти пяти человек во главе с обер-лейтенантом. Я офицера и жандармов усадил поближе к штатским, солдаты стали занимать места подальше. Если, думаю, нехватит «пороха» для всех, то пусть сначала этих. А когда вышел вторично, то, стуча железными каблуками, входили шестьдесят пять фашистских головорезов, уничтоживших двести сорок человек мирных граждан. Тут я вспомнил все правила угодничества, которым меня учили оккупанты. Взял под руки эсэсовского обер-убийцу и усадил его прямо над зарядом... Этот стул у меня был помечен.
Электроэнергия в Микашевичах вырабатывалась на местной текстильной фабрике. Каждый день с 17 часов 55 минут до 18 часов свет выключался. Пять минут нужны были для осмотра смазки динамомашины и других механизмов. Этот порядок соблюдался с немецкой пунктуальностью. Конопадский сверил свои часы с часами ситцевой фабрики и включил детонатор в осветительную сеть. Пропустил мимо себя господ фашистских завоевателей, освещая им путь на тот свет керосиновой лампой. До начала сеанса нового фашистского кинофильма оставалось две минуты. А к Конопадскому был приставлен гитлеровец, проживавший в Микашевичах. В этот раз он ходил по пятам за киномехаником, следил, как бы он что не подстроил. И все же Конопадский сумел сделать все, оставалось включить рубильник. Это решил механик возложить на гитлеровца. Он сказал:
— У входа искрят провода, я побегу исправить. А вас, господин оберет, попрошу пройти в кинобудку, включить рубильник и проиграть несколько пластинок господам офицерам и солдатам.
Конопадский вышел и что есть силы пустился бежать к лесу. Но не пробежал он и ста шагов, как местечко озарилось багрово-желтым светом и грянул взрыв такой силы, что в ближайших домах повылетели стекла. Взрывной волной киномеханика швырнуло на землю. Но Конопадский не разбился, поднялся и побежал еще быстрее.
В кинотеатре толом выбило потолок и крышу. Напрасно Конопадский беспокоился, хватит ли всем. После взрыва копошилось только двенадцать человек. Но когда их доставили в местную больницу, то у некоторых из животов торчали обломки досок.
Все бы на этом и закончилось для Конопадского, если бы… если бы не было псов-предателей, перешедших на службу к оккупантам. Когда пламя взрыва осветило Микашевичи, то Конопадский был опознан местными полицейскими, стоявшими около кинотеатра и бдительно охранявшими здание, чтобы не подошли из леса партизаны и не бросили господам фашистам в окно бомбу. Напуганные взрывом предатели и не попытались задержать Конопадского. Им было не до этого. Но гестапо они показали, что киномеханик сбежал в лес к партизанам. Они это видели своими глазами, дескать, стреляли, ловили... но преступнику все же удалось ускользнуть.
Сто пятьдесят два матерых фашистских волка нашли себе могилу под развалинами кинотеатра.
Киномеханик прибыл на одну из наших вспомогательных точек и был зачислен в минеры. Конопадского привели ко мне, и он лично доложил о выполнении задания. Я смотрел на щупленького белокурого паренька и едва верил в то, что в этом хилом на вид теле могла таиться такая сосредоточенная энергия и ненависть к врагу.
— Что заставило тебя пойти на такое опасное дело? — спросил я Конопадского.
Он поднял на меня глаза, и вот тут-то я увидел ту силу, которая подняла на воздух полторы сотни фашистских головорезов.
— Да ведь как же, товарищ командир,— негромко ответил парень.— Ведь все уж как-то нехорошо сложилось. Враг пришел к нам, захватил нашу землю и свои фашистские порядки здесь устанавливает, а я им тут картины кручу, вроде для того, чтобы им было веселее грабить. Сбежать в лес к своим—«пропуска» не достану, а так, с голыми руками, сюда не пойдешь... Вот я и крутил им шесть месяцев. Они меня не подозревали, даже прикармливали, как собачонку, только они до такой степени мне противны, что и папироса-то из их рук — не папироса. Да еще и от людей стыд: ходишь с врагом родины рядом, пользу ему какую-то делаешь, а оправдать себя никак не удается.